Читать книгу Агония, 88 - - Страница 7

Почти всю историю я не поворачивался к старику. Кажется, совершенно не моргая, глядел на покосившийся лес, на оставленные без стен печки. И видел, сам ощущал то, о чем Паратовский мне говорил. Ощущал страшный жар, исходивший от земли, видел потоки раскаленного воздуха, что слизывают с земли остатки дерна, песка и земли, что уносят от печек их штукатурку, выламывают окна хаток и сносят их деревянные стены. Наблюдал фантомную взрывную волну и представлял, какая в ней была сила, что гнула могучие многолетние деревья, обжигая их и подпаливая.

Я не смог вдохнуть. В горле встал неприятный и очень колкий ком. В груди снова толкнулось. Это было ощущение невероятной тоски. Такой, какую я разделял, кажется, с кем-то еще. Вероятно, со всем белым светом, что видел вживую то, что я могу лишь представлять себе. Зрелище страшное даже в мозгах, и я не был способен ощутить то, что чувствовали люди, видя эти потоки воздуха, эти взрывные волны и ослепляющие вспышки. Я довольствовался лишь придумкой, но и придумка меня пугала…

– Оппенгеймер как-то сказал…

– «Я стал смертью…» – перебил я Паратовского, повернувшись от окна, в котором, вопреки моим фантазиям все было так же спокойно и по-могильному тихо. – «Разрушителем миров…». Это из индуистского священного писания, этого не знает лишь ленивый. Бхагавад-Гита.

– Так, стало быть, вы не такой уж и глупый, как пытаетесь меня заверить.

– Нет, Емельян Павлович. Я сочту это лестью. – я скомкано и криво улыбнулся ему. – Роберт Оппенгеймер был человеком несомненно великим, отец того, что погубило все здесь. Но он очень любил театральность, любил подобные фразы. Хотя…

– Сказано метко, да? – сыграв бровями, вызывающе спросил он. И снова поправил рыцаря на своем столе. – Но знаете в чем кроется секрет для русского человека в его словах?

– Такое выделение звучит как поиск скрытого смысла там, где его нет.

– О, нет, бросьте. – отмахнулся он. – Лишь забавное наблюдение, интерпретация на свободный манер. В английском языке есть два слова, обозначающих мир. У нас – всего одно. На что это похоже? На то, что предки, создавшие наш язык, были уверены в том, что по большей части в них нет никакой разницы. И получается, что Оппенгеймер, при переводе его на наш язык, разрушил сразу две вещи.

– Всеобщий мир? Такое вот лингвистическое пожелание на будущее?

– Мир во всем мире. Миру – мир.

– А войне – пиписька. – отшутился я. – Остается нерешенным вопрос – может ли мир подружиться? И при какой форме все это произойдет?

– Только тогда, когда все пешки поймут, кто ими играет. – пожал плечами Паратовский. – Я уверен, что только тогда. Люди не хотят видеть больше, и это не их вина. Но если они вдруг станут, это будет величайшей эрой, какая уже старалась начаться. Дружба – это не та форма, какая нам нужна. Дружба есть примирение, а это не слишком точно. Нам нужно братство. Нам нужна планетарная семья, понимаете? И мне грустно от того, что она вдруг так и не смогла создаться.

– Много вредителей. Много тех, кто решил, что он лучше недостойных, и что эти недостойные вообще существуют. Есть люди, для которых такое объединение не выгодно. Их меркантильные взгляды кончаются лишь на семье собственной. И они забывают про миллионы других, которые для них лишь корм.

– Да, есть люди непримиримые… Но, вероятно они боятся. И в этом страхе, в первую очередь за себя, они становятся глупы и ограниченны.

– Ограничены мелочным сознанием? Вы звучите так, словно вам их жалко.

– Собственной меркантильной искусственной реальностью вокруг себя. И ради ее расширения, потому что всякий человек не любит рамки, они готовы не замечать остальных, только собственную выгоду. – Паратовский развел руками, беря следующую книгу. Это была история Советско-Афганских отношений в двадцатом веке. – Но, есть и те, для кого собственная выгода становится бременем, от которого они с радостью избавляются, ради чего-то намного большего, чем сами они. Эти люди всегда подобны локомотивам…