Читать книгу Агония, 88 - - Страница 8

1988 год. Провинция Кандагар, ДРА. Горно-пустынная местность. Зона слабого радиоактивного заражения. Координаты неизвестны.

«Здравствуй, мама! Ну и времечко нынче выдалось, ничего не сказать. Не знаю, как у вас там, в Ленинграде, а у нас здесь невероятно паршиво. Знаешь, как говорили когда-то мне, что все плохое, рано или поздно, случается. И я не знаю, поздно, или рано, но все это «плохое», о чем нас предупреждали, случилось. Я не знаю зачем пишу это письмо вам. Знаю, что почта нынче уже не откроется. Знаю, что почтальон не положит его в ваш почтовый ящик и вы не прочтете его. Ведь вас с отцом уже наверняка нет. Я слышал о том, насколько страшно бомбили крупные города, и сомневаюсь, что Ленинград остался целым…

Не знаю зачем я пишу вам. И пишу ли я вам? Я чиркаю по листу бумаги, пытаясь изложить собственные мысли, но они все еще крутятся в моей голове так, что не могу их остановить. Наверное, все же пишу для себя. Пишу, чтобы навсегда запомнить, и чтобы осознать, что со мной произошло за последнее время. За тот небольшой промежуток времени, когда я перестал быть полноценной частью Советского контингента в Афганистане, и стал простым парнем, потерянным где-то на юге, у самой границы с Пакистаном. Да, я пишу, чтобы мои мозги наконец-то встали на место, и перестали бегать по моей черепной коробке как курица с отрубленной головой. Ты помнишь, мама? Как мы навещали одну тетку под Саранском, и как она с маху рубила курицам головы? Тогда я думал, что это необычайная и непривычная жестокость. Но теперь я понял, что жестокость человека к курице – ничто, по сравнению с жестокостью человека к человеку.

В общем, я снова отвлекаюсь. Видишь? Вот такие вот дела у меня с головой. Наверное, из-за этого все, что пишу, кажется таким…

…Таким нереальным…

Будто это происходит и не со мной. Будто я наблюдаю со стороны за человеком в простой замаранной кровью и пылью желтоватой ватной куртке, в серой ушанке набекрень, как у меня сейчас. Человека, нервно сжимающего цевье своего автомата, который лежит на коленях, каждый раз, когда в афганской ночи раздается какой-то едва уловимый шорох. Знала бы ты, что к этому привело – никогда бы не поверила. А я бы не поверил, что буду это тебе…, наверное, все же себе, рассказывать. Сколько бы ни учили нас материализму, сколько бы вы с отцом не старались мне внушить то, что завещал нам товарищ Ленин, все это кажется таким правильным, таким четким, ровно до тех пор, пока не распадаются всякие рамки. Пока существует человечество. И как только оно… Да, оно перестало существовать. Но я держусь, знай. Я держусь, мама. Я держу в душе все то, что вы мне рассказывали, что вы мне говорили, и что вкладывали в мой рот с каждой ложкой манной каши, сваренной по утру. Знала бы ты, сколько я бы за нее сейчас отдал…

А помнишь, как ты рассказывала мне сказки? Даже тогда, в детстве, я понимал, что все это выдумка, что этого не существует, но с затаенным счастьем закрывал глаза и делал вид, что сплю. Наслаждался этими моментами. А ты думала, что я уснул, выключала свет и уходила спать. Знай, я тебе никогда такого не говорил, но я еще долго не спал тогда, я все время придумывал, что могло бы быть со мной, окажись я где-то там же, в твоих рассказах. Я придумывал собственные миры, я придумывал начала и финалы этих историй, где главным персонажем оказывался я. Но знай, мама, я очень горько жалею, что все, что произошло и происходит со мной сейчас не выдумка, что от нее нельзя отвлечься или нечаянно заснуть. Я смотрю по сторонам и вижу лишь то, что не придумаешь ни в одном кошмаре. Я пытаюсь его перебить, и не могу. Да, вокруг меня сказка. Сказка братьев Гримм.

И вот тебе мой рассказ, мама.

…Я не знаю, сколько прошло, я уже сбился. Время здесь, в этой пустыне Афгана не значит ровно ничего. Наверное, моя сверхсрочная служба уже подошла к концу, на моем ремне осталось последнее отверстие. Однако, все начиналось, практически, как и обычно… За два года здесь, под словом «обычно» уже начинаешь подразумевать невероятно ранний подъем в пол пятого утра, абсолютно никакого времени на туалет, ревущую боевую тревогу над головой, злого прапорщика Дядина, который орет на всю палатку: «Шустрей, педерасы!», и злобные не выспавшиеся лица товарищей рядом со мной. А вообще-то я соврал. Подобное «обычно», было только где-то примерно за неделю до, и во время войны в Европе. Мы знали, что НАТО начало войну, где-то там, в районе ГДР и ФРГ, но готовились к удару и здесь. Мы бегали как ужаленные зад, ища способы заминировать все возможные коридоры для танков США из Пакистана, и мы их находили. Уж не помню сколько раз за все то время мы ночевали на нашем пункте постоянной дислокации в Кандагаре, но в поле точно больше. С самого утра, с семи тридцати, как нас выбрасывали на вертолете, или спешивали с бронетанковых колонн Сороковой Армии, мы ставили мины, и ложились в палатках прямо посреди проплешин в наших минных полях. Жуть, а не зрелище. Мы даже гадили практически на мины. Наш командир, старший сержант саперного взвода, говорил, что наши отложения похожи на верблюжьи. Приплетал туда же, в один этот разговор, Роммеля, фашистов, какие-то их танки и британцев, которые делали какашки в форме перееденного гусеницей верблюжьего кала… Или наоборот? Интересный он был мужик, жаль в том вертолете погиб первым.

А, вертолет. Заговорился, забыл, о чем вообще тебе писал. Тот день был особенным. Уверен, если бы правительства были бы живы, и, если бы страны еще существовали, они бы синхронно спустили в тот день свои флаги, и признали поражения. «День ядерной катастрофы» – так я его называю! Делать здесь больше нечего, только вот такие названьица придумываю, да пью иногда. Ну, в общем-то, вертолет было немного до этого. Нас снова подняли по тревоге, снова прапор Дядин, снова серж ведет перекличку и построение. Снова броня и на аэродром.

Нас взяли мало, всего шестнадцать человек. Половина нашего взвода, мам. Меня выбрали! Возможно, это потому, что в прошлом месяце мне осточертело стоять дневальным, и я сам вызвался на «боевые». Мы погрузили с собой двадцать два ящика мин! Противотанковые, противопехотные, мины-дымы, ПОМ-ки, ТМ-ки, и прочие. На наши восьмые «Мишки» подвесили по четыре контейнера с кассетами «Лепестков». Я даже тогда уже понял, что задание будет серьезным. Взлетели с Кандагара где-то около восьми сорока. Жарко было ужас, а мы все в ватниках и ушанках, потому что знали, что по большей части основная наша задача будет выполняться ночью. А ночью здесь очень холодно, температура падает до отрицательных значений, и иногда я даже беру с собой шарф, который ты мне связала с шерсти нашей собаки. Как там она, кстати? Я и за нее переживаю, хотя и понимаю уже… А вообще, собрали нас самых веселых. И серж наш как обычно заливал какие-то байки то про свой Таганрог, где с женой познакомился, то про Будапешт, уж и не знаю к чему.

Мы должны были минировать широкую площадь, по которой могли наступать танки США, выдвинутые с баз в Пакистане. Сектор был громадный, и мы сперва облетели его на вертолетах. Естественно, «Лепестки» пока не выбрасывали, их нужно было последним штрихом, потому что площадь и правда была огромная. Ты помнишь большие поля, которые мы с тобой видели, когда ехали с юга на поезде? Примерное то же самое. Большие открытые пространства, где нет ничего, кроме песка и камня. Еще южнее только граница и Пакистан, и больше ничего. Камень, песок и Пакистан.

И я уже не помню, как так получилось. Помню только, как мне вмиг стало страшно, когда пилот закричал что-то невнятное своему помощнику, а наш сержант начал креститься. Точно видел дымный след, который шел в нашу сторону, а дальше словно ничего и не было. Вероятно, я был без сознания, когда вторая ракета накрыла еще один наш вертолет. Я только потом узнал, что, похоже, это были не духи, а американцы. Ибо в этой пустыне больше никого не было. Наверное, приняли нас за бомбардировщики, не знаю. Они вообще в последнее время были нервные, хотя война здесь до тех пор не бушевала.

Когда я очнулся, некоторые еще были живы. Еще шевелили руками или ногам, иногда дергано моргали и смотрели на меня, пытаясь что-то сказать, но они не могли. Этот момент я помню так, словно он снова был не со мной. Словно это не меня рвало от вида вывернутых костей, и рваных бушлатов, которые еще недавно скрывали не перемолотый внутренностями вертолета фарш из костей и мяса, а живые и горячие сердца. Я видел, как они умирали на моих глазах, как все наши саперы, передавленные ящиками с минами, переставали моргать и звать на помощь. Я помню, как наш пилот перестал бить переломанной кистью в окровавленное стекло, и как он в конце концов выстрелил себе в голову из табельного, поняв, что никто ему уже не поможет. Я лишь потом, при осмотре, узнал, что и я бы ему не помог – куском приборной панели ему перерезало шею, когда вертолет упал на песок. Мужик весь, целиком и полностью, напоминал камень под красным водопадом. А лицо бледное, как у фарфоровой куклы.

Я остался тогда один, мам. Я был один, единственным, кто отделался по большей части одним лишь испугом, и вывихнутым пальцем, по которому прилетело противотанковой миной, когда один из ящиков рассыпался на щепки. Меня спасли мои товарищи, ведь я очнулся на их трупах тогда. Не могу вспоминать все это без слез и искренней благодарности. И корю себя за то, что я не посвятил тот день тому, чтобы всех их похоронить, и просто бросил. Теперь мне нет от этого прощения, но тогда я думал, что нас настигают «духи». Радиостанция молчала, я не знал, что делать, и решил двигаться на север. К, как я потом узнал, уже вероятно мертвому к тому времени, Кандагару…

К ночи прошел километров тридцать, если не больше. Ноги болели ужасно, но я понимал, что мы забрались очень далеко, а потому идти было еще много. Наверное, еще два раза по столько же. Но это отнюдь не значило, что я управился бы за еще два таких же дня, нет. Тогда меня раздирала страшная усталость, и я буквально валился с ног. Меня гнало только то лживое знание, что за мной, вероятно, идут афганцы, и потому я спасался от них. Иногда даже бежал, когда чувствовал каким-то скрытым чувством, что меня что-то настигает. Да, я знаю, мама, вы учили меня тому, что лучше доверять всему материальному, но тут что-то взяло меня за человеческое нутро. Я ведь человек, не машина, и потому, даже будучи с ног до головы коммунистом, способен чувствовать то, о чем никогда не предупреждала нас наша с вами Партия. Да, я дал себе немного воли, «распоясался», как ты любила говорить, когда обижалась на меня, но поверь, это по большей части и заставило меня пройти столько времени по жаре, с большим рюкзаком на плечах, в моей жаркой фуфайке и ушанке, которую я иногда подвешивал за лямки на рюкзак, потому что было просто невыносимо жарко. Я бы разделся до трусов, и шел бы в них одних и кирзовых сапогах, если бы, конечно, давал себе перекуры. Но их не было.

Уже говорил, что шел на север?.. А, точно, говорил, вот же выше написано. Совсем болваном стал, не помню уже, что сам написал. Так вот. Север, север… На севере был Кандагар. И там начинались горные районы. Спустя те тридцать километров, я как раз выполз к одному из таких горных массивов. Он был большой, не пологий, и вырастал из земли как настоящий забор. Как в деревнях, когда мы туда ездили, помнишь? Только там они были деревянные, а здесь громадные кучи песчаника и острого камня, из которых десятки тысячелетий выдувало песчинку за песчинкой. Ты представляешь такую картинку, мам? Ты не представишь, это нужно видеть… По правую руку эта громадина, огромные массивы, начинающиеся буквально из ничего, а по левую руку – все та же пустыня, что уносилась на многие километры на запад. И я понимал, что здесь и стоит остановиться, разбить на господствующей высоте свой маленький опорный пункт, и следить, идет за мной кто-то или нет. Афганцы очень любили брать наших солдат живьем, не брали только десантников, потому что это было невозможно. Они очень любили пытать их так, чтобы солдат оставался жив телесно, но вот был бы поломан настолько, что секретную информацию он бы не говорил, а пытался пропищать. Нужно ли мне говорить, что я не хотел в афганский плен?

В принципе, на этой гряде можно было жить. Туда бы пару ЗУ-шек из дружественного нам взвода ВДВ, который мы обычно сопровождали на высоты, да тройку снайперов. Таким коллективом можно было бы батальон духов запереть. Но я был там один, совсем один. Маленький потерянный человечек, который составлял небольшой партизанский отряд на территории врага. А, забыл! Я же не сказал, что это еще и не наша территория была! Согласно сводкам, которые нам зачитывали перед вылетом, мы должны были миновать территорию врага, и вести работы за ней. Так что своим маршем на север я оказался в королевстве объявленного нам джихада. Вот такой вот поворот, мам, представляешь? Я – настоящий диверсант. Да, партизанский отряд. И судя по моему душевному состоянию в тот момент, с предателем.

Сна не было целых две ночи. Я планировал выдвинуться на следующий день, но ноги разболелись так, что я просидел в своем горном гнезде еще сутки, сжимая в зубах свой ремень, чтобы не закричать от боли, когда выползал на позицию для стрельбы. Они были будто бы парализованными, распухли от моих сапог и грязных исхоженных портянок. Мне повезло, что совсем незадолго до этого, я побывал на рынке и взял себе две пары теплых верблюжьих носок, и взял их с собой в тот злополучный рейс. С их мягкостью на ногах мне стало немного приятнее, я не мог смотреть на свои окровавленные портянки и просто выбросил их. Знаешь, я бы прислал такие носочки и тебе, но они закончились, к сожалению. За все то время, что прошло, износил обе пары, ходил я много.

Ну вот, опять отвлекся. Но приятно было повспоминать те времена, когда эти носки еще не скатались и не стали деревянными. Так вот, на чем… А, сон. Мне было не до сна, я не должен был смыкать глаз и пристально следил за пустыней, которая была вокруг на двести семьдесят градусов. Но за мной так никто и не шел. Мои следы плавно сдувало ветром, и песок вокруг становился похож на очень медленно волнующееся море. Да, именно на море. Я следил за ним, смотрел, как перекатываются его не слишком большие барханы, как в нем то оголяются, то снова скрываются за слоем песка покатые камешки, напоминавшие мне рыбок. Вероятно, в эти моменты, я был даже немного счастлив, что оказался здесь… Но потом у меня снова урчал живот, снова ел холодные консервы, которые забрал из вертолетов, совал в рот ремень, чтобы не заорать на всю округу, и полз обратно от позиции. Я проделывал эту процедуру по десятку раз за пару часов, и к излету второго дня протер на брюхе ватника дырку. Теперь мне в нее дует.

Костер я развел только в конце второго дня, на пару часов, когда понял, что просчитался, и что за мной никто и никогда уже не придет. Вообще, я надеялся, что услышу в воздухе поисковые вертолеты, увижу караван на горизонте. И, что мой костер, зажжённый в сумеречный час, станет им ориентиром. Но вот время шло, а никто так и не пролетел, не прошел мимо. Я больше не видел наши части, не видел наших солдат. Символы нашей страны остались у меня лишь на ушанке, да на потрёпанном кителе. А знамен я так больше и не увидел. К следующему утру боль практически отступила, и я снова мог стоять на своих ногах. Даже делал болезненные, но широкие шаги, как умел, как папа меня учил! И таким нехитрым маршем – пятнадцать-двадцать шагов по горной тропке туда и столько же обратно – я исходил все свои небольшие горные владения. Улыбался при этом, как дурак, представляешь? Остался один, а улыбался…

Перед рассветом я успокоился. Понимал, что нужно поспать, и что мир перед глазами уже кругом ходит. За мной никто не шел, и мозг дал всему телу долгожданную команду на отдых. Я лег, сомкнул глаза, но уснуть снова не смог. Теперь все прочие мысли покинули мою голову. И я думал, что же случилось, почему я больше не вижу следов Сороковой? Не было ни вертолетов, ни караванов. Не было даже бедуинов вокруг меня, хотя этот район, снова скажу это, был под контролем боевиков. И я стал задумываться о причинах всего, что произошло. И знаешь, я не верил правде, которую сам же вывел в своей голове. Я не верил, что какая-то авантюра США в Европе могла привести к такому. У меня не было никаких источников знаний, кроме собственных глаз и ушей, но я был глуп и не мог им поверить. Единственное, что крепко засело тогда у меня в голове, так это то, что нас сбили не моджахеды. Это были американцы, точно. Но зачем, почему? Тогда я еще ничего не знал о бомбах и ракетах, я жил вчерашним днем и вчерашним умом, потому что не смыкал глаз уже черт знает сколько времени. Не мог поверить, что мир, в котором мы существовали, сам больше не существует. Что нету больше… Что ничего нет больше.

Наверное, бы заплакал в тот момент, да мне не дали. Он мне не дал.

Я услышал едва различимые шаги. Точнее, это было похоже на шуршание по песку, словно кто-то просто волочил ногами, пытаясь, так же, как и я, просто существовать, уже не обращая внимания на то, что происходит вокруг него. Я подполз к своей огневой позиции и уже был готов стрелять на поражение, но оказалось, что он всего один. Один единственный человек брел мимо моей горной гряды по пустыне, и тащил за собой автомат, держа его за ремень. Я сразу признал оружие. Сразу же. Нас натаскивали на такое, как поисковых собак. И еще ни разу чутье меня не подводило. (Стоит сказать, что нас, как саперов, много раз вызывали на разминирование афганских складов с вооружением, и там я видел такие винтовки, трогал их, и даже с разрешения ГРУ-шников, стрелял по консервным банкам). Но меня смущало то, что человек был замотан в какую-то не то простыню, не то сорванную откуда-то штору. На его башке был тюрбан, а лица было не разглядеть – темно и достаточно далеко. Сперва я подумал, что это душман бредет куда-то, но потом вроде бы сразу же и осекся – вроде, как и не душман. В любом случае, я решил его окликнуть. У меня было преимущество. Он меня не видел, я был в выгодном положении, а вот он словно на моей ладони. И если что, я срезал бы его всего одной очередью.

Крикнул ему какой-то заученный фразой на пушту. Тот обернулся, но, вроде как, не понял, чего говорят. Я ему сказал, что-то вроде: «Бросай оружие!», а он стоит, поворачивается. И взглядом источник крика ищет. Еще кричу, говорю, мол, бросай оружие. Пуштун из меня такой себе, скорее всего я звучал так, как звучат немцы, когда пытаются говорить по-нашему, но смысл-то я донес? Донес! А он стоит, молчит, и автомат все еще держит. Ну, стало быть, не пуштун этот незнакомец. А кто? Тогда я этого еще не знал. Да и вообще сперва списал все на то, что мне привиделось. Может, палку из-под песка выдуло, а мое не спавшее сознание, мне людей с автоматами рисует? Кричу-кричу, а он рыскает глазами, лицо поворачивает и ищет меня. Стрелять предупредительный я не стал, а то позицию бы сразу выдал вспышкой.

Но тут я и подумал – автомат. Его автомат, мам. Не мой. У меня-то наш, Калашников. Длинный такой, зараза, неудобный бывает, но родной. Так, опять отвлекся, подожди маленько… Так вот, держал он в руках пластиковую западную пулялку. Этого добра тут было навалом. До того, как китайцы своих «Типов» навезли, эти бородачи только таким и воевали – английскими да американскими старыми, а иногда и новыми, винтовками. Видел я как-то даже японскую «Арисаку» на сладах, что разминировал, но не об это речь. Так вот.

Я ему по-нашему крикнул, понимаешь? Сообразил, что не местный, скорее всего заблудший с Пакистана. Может, кто из американцев. Так такой сразу все поймет и подчинится. А то может ему показалось чего, что мол я пастух безоружный где-то на склоне. Я ему так и прокричал: «Кидай свою М16!». Так и что ты думаешь? Сразу ее и бросил. Так еще и Кольт откуда-то из-за ремня, со стороны гузна вынул и к ней рядом скинул. Лапки поднял, как собачка наша, ей богу! Бедуин, бедуин… Он только одет так, как бедуин. Американцем оказался, вот так новость.

Ну, я его на землю. Сам спустился с горы, собрал его оружие, на наличие затаенного проверил, и руки завязал, чтобы особо буйным не был. Объяснил, что стрелять не буду, если культурно себя вести станет, и, вроде как, получил положительный ответ. Потом я отвел его на свою позицию, снова развел костер, чтобы мужчина согрелся. По всему было видно, что замерз. Это у меня была теплая куртка, ушанка, двое носок с шерсти верблюда и не продуваемые кирзовые сапоги. А этот – бедолга. Ихнего каптёра на мыло надо свести. Обмундирование на нем такое, что легче не придумаешь. Какие-то песочного цвета широкие штаны, полуботинки исхоженные, две легких курточки, одна на другой. Коричневая и бежевая, в цветах пустыни. На голове, уже говорил, тюрбан замаранный. А поверх всего – какая-то накидка, словно чехол от броневика. Призрак, злой дух, ей богу. Зато вот снаряжения на нем… Так такое раздолье! В его рюкзаке, в добавок к хорошему бронежилету и нескольким каким-то свистоперделкам, нашел даже прибор ночного видения. И смекнул, что что-то тут не совсем чисто… Ох, знал бы я в тот момент, кем этот Роджер окажется…

Кстати, его звали Роджер Битти. Почти не сопротивлялся, на контакт шел спокойно. Объявил себя, как сержант-майора инженерной службы. Почти что родней мне оказался. Но вот говорил, что отвечал за разметку взлетно-посадочных полос, и вообще нес исключительно мирную вахту. Ага, пиздун. Садил, мол, самолеты, мосты, где нужно, прокладывал для машин, для танков, для ракетных систем, шахты мол, помогал размечать. Да только этот гад скрыл одну ма-а-а-аленькую вещицу в этой легенде. Ладно бы, если бы так. Но я прекрасно знал, что эти же американские инженера пакистанские лагеря для подготовки боевиков готовили, а также, этих самых боевиков минно-взрывному делу обучали. А мы потом их подарки с путей и дорог снимали. Вот так финт, да, мам?! И получается, что даже мирный вариант Роджера Битти оказался совершенно и не мирным. И я как-то сразу перестал ему полностью доверять, как делал сперва.

Всегда говорили, что стоит бояться стариков в профессиях, где умирают молодыми. Так вот, этот Роджер был из таких. Ну чисто какой-нибудь высушенный старостью американский сенатор, только в военной форме и с М16 наперевес. Ему было лет шестьдесят, не меньше. Ну хорошо, пятьдесят пять – все-таки работа нервная, я и сам выгляжу сейчас не лучше. Но дедок со внешностью запоминающейся, этого у него не отнять. Колючая щетина на костлявой челюсти, слегка выпирающие глазки, и мощный обветренный лоб, всего с парой морщин. Примерно таким же был наш полковник Лебедев, но он в последний год разъелся на казенной шрапнели с мясом, и стал напоминать дирижабль. А этот нет, скелет скелетом. Но когда я его щупал – помнишь, нож-то искал? – ощутил, что мышцы у него, словно каменные. Гад нереально подготовленный. Этакий задохлик, однако, если что, мигом уши начистит. И я стал быть с ним начеку. Но…

…Ладно, с этим потом. Сперва все было нормально. И он даже пошутил, что мое имя похоже на «Иисус». Я сперва не понял почему, никогда не задумывался, но потом Роджер мне рассказал, что Исса – это арабская версия Христа. А я всю жизнь думал, что я ношу имя Плиева. Ладно, черт с моим именем, сами вы мне его выбрали. Материалисты, тоже мне… Это я шучу, если что. Пишу с улыбкой, не беспокойся, мама.

Этот-то мне все и рассказал. Моей горести и моей печали не было никакого предела, и только из этических соображений и из соображений того, что я солдат, а не баба базарная, держал себя в руках. Хотя стойко не мог слушать, как он рассказывал об обмене ядерными ударами. Оказалось, что весь мой путь, практически, пройден зря. Что нет больше группировки в Кандагаре, нет больше Кабула, Гардеза, нет больше Советского Узбекистана, Таджикистана, нет больше и Советского Союза, Соединенных Штатов, Китая, Корей, Израиля и всех остальных. Он рассказал мне, что это было страшно, что мир вмиг поменялся, и стал просто остывающим постъядерным шариком, без бывших границ, без бывших государств. Просто континенты, зараженные моря и кучки выживших. Мы оба, хотя пусть и наигранно друг для друга, в тот момент верили, что эти кучки существуют. Что потеряна не вся жизнь на нашей Земле. Я так и не узнал, правда это или нет.

Если и правда, теперь ведь мир скатился до уровня развития тех духов, с которыми мы здесь, в Афганистане, все это время сражались. А они теперь, если и выжили, стало быть, хлопают в ладоши. Они к этому подготовлены, мы – нет. Материально-то оно конечно, готовы, но вот морально… Кто же смирится с тем, что теперь нужно будет жить в пещерах? Кто был готов променять свою «хрущёвку», или роскошную «сталинку» на занюханную пещеру? Никто! Но решали не мы…

А вообще-то, мы с этим Роджером перед началом ядерной войны находились практически в одном месте. Это их-то и прикрывали комплексы ПВО, которые сбили наши вертолеты. Их задачей, как он говорит, было прикрытие группы спецназа, которая искала наши тактические ракетные комплексы. И вроде бы как, даже что-то разнюхали, но я не знаю, верить ему или нет. Я не поверил, уж много мутного было в его истории. А он, в составе инженерного подразделения должен был обеспечить перевалочную базу для этих спецов. Тут-то я и поймал его на первый крючок. Мог бы придумать версию и получше, я уверен. В тот момент я не особо думал об этом. Мы остались вдвоем. Но все равно одни и одиноки, затеряны в этой поганой, так еще и ядерной, пустыне. Наверняка дышим радиацией и планомерно покрываемся красными радиационными пятнами. Помню выпуски про Чернобыль, не хочу быть как ребята с тех кинопленок. Не хочу умирать молодым, мам. Но Роджер заверил меня, что мы по счастливому стечению обстоятельств оказались друг у друга, и вдалеке от каких-либо значащих военных целей, а потому до нас это не достало. И да, тут я снова ему поверил, ведь не слышал даже взрывов, землетрясений, какие, наверное… Наверное, должны были быть при таких-то ударах! Но нет, абсолютно ничего. Хотя, я уже и не знаю, я ни в чем не уверен. Может, я все-таки проспал те сутки, которые, как мне показалось, корчился от боли. Я не знаю, мам, я не знаю…

Он не поверил мне. Роджер Битти не поверил мне, когда я сказал ему кто я такой. Да, я и сам не до конца верю, в конце концов я всю жизнь прожил в Советском Союзе и искренне считаю его своим домом. Но он, зачем-то, решил меня переубедить. Сказал, что раз моя кровь, моя плоть и мои кости рождены вами – двумя американцами – я и сам должен быть американцем. Не знаю, я как-то об этом не задумывался. Да, я все знаю: знаю о том, как я оказался в Ленинграде, как КГБ вытаскивало отца из западни в Западной Германии, когда он решился бежать с тобой, мама, от маккартизма. Но не придавал этому никакого значения. Я всю свою жизнь говорил по-русски, прилежно учился, состоял в Пионерии и ВЛКСМ, и даже ни на секунду не думал, что жизнь сведет меня с тем, кто будет указывать мне на мою кровь, и на мою национальность. Да, я американец. Но я сказал Битти, что у меня с Соединенными Штатами Америки нет и не может быть ничего общего.

Та страна выгнала моих родителей из-за подозрений в неправильности их идей, а эта приняла, не смотря на их национальность. Ну, в какую сторону в этом случае я должен повернуться? В сторону крови, вернуться к своим американским «корням», или в сторону того социума, что приютил меня, дал образование, и позволил защищать его идеи. Идеи о том, что люди могут и должны быть по одну сторону, не разделены, а составлять общий народный рабочий кулак. К черту доводы Битти о моей крови. Да пошел он! Пока на моей макушке серая ушанка со звездой – я русский. И я буду русским для каждого моего врага, не смотря на то, кто я по своей национальности!

Мы с ним спорили про это. Мы ругались по этому поводу большую часть времени, что проводили вместе, но мне казалось, что совершенно безобидно. Но… Это было не так. Роджер таил на меня злобу, а я искренне не понимал, какое это имеет значение. Вероятно, был простым и наивным парнем, который пусть и знал, что обожжется, но словно не боялся этого. Я, наверное, в тот момент хотел узнать, что выберет этот старикан в новом постъядерном мире – единство или разобщенность. Как оказалось, моя ставка проиграла. Но пока снова не об этом. Вероятно, я слишком тороплю события. Все по порядку, мам, я все еще пытаюсь рассказывать по порядку.

Конечно, выходит длинно. Я исписал уже весь свой блокнот вместе с обложками и перешел на обратные стороны бланков, которые мы заполняем после постановки минных полей. Пишу теперь на них. Но потерпи, пожалуйста, я, итак, многое упускаю из виду.

Но вот что из виду точно нельзя было упускать, так это то, зачем этот хрен – Роджер Битти – вообще поперся в сторону Кандагара. Изначально они базировались около Кветты в Пакистане, и, как я уже говорил, были переброшены в Афганистан, искать наши «Эльбрусы». Точнее, помогали искать… Короче, это не важно. Я говорю, где они были с его слов, со слов этого американского «инженера». И мне вдруг стало интересно, как он оказался около этой горной гряды, на которой я сидел, ведь, по сути, ему нужно было двигаться в обратную сторону. И где его отряд? И он мне рассказал, но я счел все это шуткой. И считал до тех пор, пока он не посмотрел на меня так, что я мгновенно перестал над ним шутить и смеяться. Повторил все в точности, как рассказывал в первый раз. Уж не знаю, правду он тогда рассказал или нет, но говорил он очень убедительно.

Если совсем вкратце, то может показаться, что он двинулся головой. Его отряд, точнее то место, где этот отряд располагался, вместе с группой специального назначения, подвергся массированной ракетной атаке. Как говорил сам Роджер, на них падали, сбитые комплексами противоракетной обороны, наши и американские тактически ракеты. «Томагавки», наши «Искандеры» и прочие. Не знаю, насколько ему можно в этом доверять, но то, что он был один, и потерял где-то на территории Афганистана отряд – вероятно правда. Остался один, это я еще допускаю. Так и зачем же он поперся в эту даль, да еще и в сторону наших, советских, на минуточку вражеских для него, войск, в Кандагар? А все потому, что этот дед наткнулся на поселение местных пуштунов, где и надыбал свой тюрбан и накидку. Вероятно, просто подстрелил какого-нибудь из бедуинов и забрал, я не знаю.

И то, что ему там рассказали, было еще более невероятно.

Эти места, мама, невероятно древние. Здесь пасли верблюдов, еще тогда, когда Лондон был Лондиниумом, а то и за тысячу лет до этого. И эти места, эти пустыни, считаются у народов, их населяющих, крайне сокровенным местом. Естественно здесь, за тысячелетия кочевой и родоплеменной жизни сложились определенные легенды, но эта… Она появилась совсем недавно. Не знаю даже, легенда ли это, но вот Роджер насчет нее свихнулся. Он буквально загорелся глазами, когда начал мне ее рассказывать. Один из местных, почти слепой старик, видел какое-то видение. И в видении этом ему привиделся дивный оазис среди пустынь, который открывает врата лишь страждущим. (Именно так мне это Битти и рассказал, я не преувеличиваю). Уж не знаю, насколько дословно он мне пересказал бред того старика, но я как-то не особо впечатлился. Было в этом что-то безумное, какой-то толстый слой дурного налета, и я посчитал все это идиотией. В конце концов, я столько времени прожил в стране, отвергающей даже основную легенду человечества о Христе, что этот эрзац-вариант меня вообще не зацепил. Но одновременно, какой-то нехороший мандраж прошел по моей коже. И была мысль… А что если?

…А что, если это правда? А что, если Аль-Беду действительно существует и кочует по этим местам, как мираж? А что, если, это и есть просто мираж, который кому-то и когда-то привиделся. Что если старик сказал эту американцу это для того, чтобы этот неверный просто-напросто убился в попытках отыскать Аль-Беду. Да, точно… Его называют Аль-Беду. Или Аль-Бхеду. Может Бэду, я так и не понял. Но с их языка это значит «кочевник». Город-кочевник. И его вроде как никто, кроме этого старика и не видел. Однако Битти зажегся этой идеей, он решил отыскать этот мифический город и решил двинуть в сторону Кандагара. По его извращенной логике, почему-то этот город должен был двигаться в сторону Иордании. Не знаю почему. Вероятно, он просто сумасшедший.

В общем, половина меня протестовала. А половина была за мое воспитание и строгий научный и разумный расчет. И я не знал, что мне делать, честно, мама. Я не понимал. Одно было хорошо, что нам нужно было двигаться в сторону Кандагара. И я, честно, верил, что вероятно там еще остаются какие-нибудь эвакуационные силы. Может, командование Сороковой еще хотя бы частично живо и выводит контингент. И все еще верю в это, иначе бы я не писал тебе.

И мы решили двигаться. Постепенно даже, как я думал, начали потихоньку дружить. Противоречия между нами плавно сходили на нет. Мы видели друг друга. Наблюдали, как каждый из нас самоотверженно делает шаг за шагом в сторону нашей мечты, и как не отстает от другого. Я на мгновение поверил, что каждый пройденный нами шаг приближает, наверное, главную мечту человечества – что с небольшого тандема начнется мировое взаимопонимание. И я даже, наверное, радовался в тот момент, что мне попался американец. Человек из противоположного блока, который шагал рядом со мной, и тащил точно такой же, тяжеленный, блин, баул за плечами. Страдал так же, как страдал я, но при том не сдавался. Он был действительно крепким. И знаешь, мам, на какое-то время я им даже зачаровался. Дед, старик, ему на пенсию пора, а он вышагивает по пустыне в своих стоптанных ботинках и даже не пыхтит. Обливается потом, но хитро улыбается мне. Тогда я считал, что он думает те же мысли, что и я. Но ошибся.

Мы прошли еще с два десятка километров, и я впервые обнаружил следы отгромыхавшей ядерной войны. Мы набрели на несколько сбитых, но не разорвавшихся тактических боеголовок. Роджер узнал их, сказал, что это был их комплекс. Мы не стали подходить, я поверил ему на слово. Все же, когда видишь торчащие из песка, и похожие на зубы ядерные ракеты, подойти – не то желание, которое испытываешь. Мне вдруг стало до фонаря какой на них был флаг, ведь они могли убить нас от простого дуновения ветра, которое бы повернуло что-нибудь у них внутри. Страх сковал мои ноги, но я продолжал идти вместе с Битти. Я был уверен, что он тоже боится, но идет. Не мог же я посрамить честь «шурави» и упасть там ничком? Взял себя в руки, хотя и понимал, что побледнел, как смерть. Позднее эти боеголовки я увидел во сне. И почему-то в нем же, мне казалось, будто бы я кружусь внутри них, как внутри какого-то хоровода. Словно эти ракеты взялись за руки и пляшут вокруг меня. И это… Это не описать. Мы обошли этот новейший Стоунхендж стороной и пошли дальше.

Битти не замолкал насчет этого Аль-Беду. Он вероятно не понимал моего скептицизма, и я начал подозревать, что у него тоже потихоньку съезжают шестеренки. Все же тогда я верил его рассказам о том, что случилось, и понимал, что сам уже не обладаю здоровым умом, что я отчаян. Понимал, что я боюсь умереть вот так, в этой поганой Афганской пустыне, так и не добравшись до правды, или хотя бы до конца этого письма. Я не знал, когда ко мне нагрянет смерть, но уже не было того ощущения, что было раньше. Ощущения, будто бы тебя, кто-то кроме тебя самого, сможет защитить и закрыть от угроз. Нет, теперь я сам занимал круговую оборону вокруг себя, и мозг… Мозг не справлялся с этим.

А, Битти. Битти был упертым. Он постоянно рассуждал о том, что подобные чудеса и сказки – лишь обложка, предлог, под которым человек особо и не роется. Утверждал, словно полностью знает, как нужно обращаться с этими чудесами, и что свое желание – точно, забыл сказать, что по заверениям старика-афганца Аль-Беду исполняет одно сокровенное желание – нужно формулировать правильно. Иначе, как говорил мне Роджер, можно попасть впросак. Желания, по его словам, шутка хитрая. В них полно переменных. И только он – Роджер Битти – продумал свою речь идеально. Он без конца рассказывал мне ее, но я как-то не обратил внимания. К тому времени я считал его уже совсем свихнувшимся, ведь вместо того, чтобы спать, он все время бормотал ее. Иногда это сопровождалось тем, что он раскачивался из стороны в сторону, сидя у костра и глядя на меня. Да, я видел его взгляд, ведь спал лицом к нему. Ты ведь не думаешь, что я полностью ему доверился, чтобы не держать вахту? Это было бы совсем наивно.

Но я и сам был уже не лучше. То, что я говорил, что во сне видел те ракеты – это только пол дела. Я видел их и днем. На горизонте, но понимал, что их там не было. Взгляд мой рисовал мне размытый контур, практически неощутимое на общем фоне пятнышко, но меня бросало от него в дрожь. Я наглядно представлял себе это устройство с плутониевым ядром внутри. Целиком! Вплоть до самого последнего винтика. И каждое такое появление этого поганого миража заставляло мои колени трястись. По прошествии некоторого времени после исчезновения этого видения, я думал, что все это глупость, что просто шалят нервы, и в следующий раз я отнесусь к этому спокойнее. И я так думал каждый раз… Но этого так и не случилось. Я все еще их боюсь. Я боюсь этих боеголовок на горизонте, ведь мне кажется, что мы идем прямо на них. Мы сближаемся с собственной смертью, а я хочу бежать от нее со всех ног. Но куда бы я не поворачивался, я все еще их вижу. Все. До самого последнего винтика… До последнего. Самого последнего, сука, винтика…

Прости. Прости мама, что я ругаюсь. Ты учила меня не этому. Я должен был быть хорошим мальчиком, образцовым пионером, но ты еще не слышала, как я ругался по этому поводу про себя. Мне никогда не было настолько страшно. Даже тогда, когда я по неопытности наступил на мину в первый год службы, и действительно чуть не распрощался с жизнью. Мина оставила бы от меня хотя бы куски, что можно спрессовать в формочку для котлеток и положить в гробик. А эти ракеты не оставили бы от меня даже воспоминаний. Некому теперь меня, вероятно, вспоминать. А если и есть кому – будут ли они вспоминать именно меня во всей этой чертовщине? Им, если они есть, не до меня. Никому теперь нет до меня дела. Я свихнулся. Да! Я свихнулся! Свихнулся точно так же, как Битти, и точно так же, как и он, все время теперь говорю себе, что я нормальный и адекватный, что я сохранил в себе рассудок. Ракеты… Все испоганили те ракеты. Может, все-таки нужно было подойти к ним, и пнуть одну из них? Со всей силы, чтобы нога захрустела уже. Хотя, если бы моя задумка вышла, думаю, я хруста я бы уже не услышал.

Я где-то читал, что, находясь в эпицентре ядерного взрыва, человек не сможет ощутить боли. Мол, импульсы, переносящие информацию о боли, просто не успеют донести ее до мозга, ведь он превратится в пар намного раньше. Может, это было лучшим решением для меня тогда? Может, зря я оставил позади свой шанс закончить все безболезненно? Не знаю, мама, я не знаю.

Роджер не спал. Тогда я еще не знал, почему конкретно он не спал, кроме своих странных шаманских маятниковых движений около костра. А теперь я считаю себя идиотом, что не догадался. Этот гад, оказывается, готовил на меня зуб. Он запоминал все те разы, когда я не соглашался с тем, что его меркантильное желание, которое он мне постоянно озвучивает, не есть сокровенное, что это простая жажда наживы, и не стоит использовать свой шанс ради таких низменных и животных позывов. Я пытался ему внушить, что нужно хотя бы в такой ситуации подумать не о себе, подумать о том, что может пригодиться чему-то вокруг. Пытался доказать, что если действительно есть то, что исполняет желание, нужно попросить его все исправить. И иногда Роджер даже соглашался с моей позицией, иногда переводил тему, но как оказалось, это стало ключевой точкой в нашем разладе. Он посчитал, что я могу украсть у него его желание. Он совсем сошел с ума. Хотя я даже и не думал о том, что загадал бы я.

С той ночи я помню только то, как сознание уже повело. А затем он оглушил меня большущим булыжником по голове. Хотелось проблеваться, но в тот момент я уже потерял сознание.

Очнулся, когда он практически собрался идти. Глаза вращались в орбитах, я не мог собрать картинку в собственных глазах, и мне снова чудились те ракеты. И от этого я будто бы подпрыгнул. Но вышло как у морского льва на льдине. Руки и ноги мои были связаны, я лежал на боку и просто смотрел, как Битти шарится в моем рюкзаке. Он вынул оттуда всю еду, какую нашел, раскидал мои боеприпасы. Взял мою флагу с водой и демонстративно прострелил ее. Хотел поиздеваться. Оставил мне лишь дырявый сосуд. А дырка в моей голове, кстати, все еще иногда кровоточит. Роджер увидел меня. Его лицо было перекошено от бешенства и какой-то злобы, радости и черт еще пойми чего. Он сразу будто бы помолодел лет на двадцать. Обычно каменное и не слишком эмоциональное лицо распирало от впечатлений. Эта тварь чуть ли не скакала около меня, приговаривая какие-нибудь заклинания. Тогда я думал, что он просто запорет меня, и в какой-то момент даже смирился с этой мыслью, но его план был совершенно в другом.

Ему не нужна была обуза, ему не нужна была упущенная возможность в виде меня, но при том, он словно хотел вывалить все, что мог, на меня. Ему нужно было выговориться напоследок.

Тогда-то он мне и рассказал, что он ни черта не инженер. Он был из ЦРУ. Все это время просидел в какой-то яме, в обнимку с афганскими моджахедами, а потом попросту перебил их, когда те решили его прикончить. Оттуда был его тюрбан, и оттуда его накидка. Он собрал все свое добро и просто двинулся в сторону Пакистана, рассчитывая найти свои войска. Однако не успел. Все карты ему подпортила ядерная война. Эта тварь решила, что Кветта, куда он сперва хотел идти, вероятно разбомблена и взял севернее. Я ведь знал! Я так и знал, и так корил себя дурака, что не взял его на чем-нибудь с поличным. Что не притянул Битти за язык, когда была возможность. Но потом рассудил, что вероятнее всего, тогда этот психопат просто пристрелил бы меня, как своих прошлых союзников.

Хотя и в лежании связанным с пробитой головой приятного мало.

А вот часть с Аль-Беду оказалась правдивой. Он следовал заветам, что на три четверти самой страшной лжи стоит мешать четверть правды. И я осознал это слишком поздно. Умные мысли часто приходят тогда, когда в голове образуется лишняя дырка. Действительно встречал старика, и действительно повернулся в тот момент, когда он рассказал ему о мифическом городе-кочевнике, исполняющем желания. И ему нужно было, чтобы я до него не смог добраться, чтобы я не оказался помехой для него. Он задумал избавиться от меня, еще когда я впервые его окликнул. И зря я тогда не пустил по нему очередь. Он обозвал меня предателем и выстрелил в голову.

Да, мам, меня убили. Поправка – попытались. В тот момент я лежал одной щекой на песке, а стрелял он практически не глядя. Затем, вероятно, просто взял набитый до отказа моей едой баул, закинул его на плечи и насвистывая что-то себе на уме, весело удалился в сторону Кандагара.

…Я очнулся от страшной головной боли. Но это ничего, по сравнению с тем, что было с моим лицом. Пуля попала мне в зубы, раздробила часть верхней челюсти, выбила шесть зубов, и практически лишила меня нижней челюсти. Прошу тебя, мама, не представляй это. Поверь, в зеркало я теперь не смотрюсь. Хотя, у меня его и не было. Еще страшнее было чувствовать это руками, и понимать, что тебе вообще никто уже не поможет. А эта ЦРУ-шная тварь оставила мне лишь пробитую фляжку и пустой холщовый баул. Он даже каску, на кой-то ляд, забрал. Пидор.

Прости мам, я снова ругаюсь.

Тогда я вспомнил о портянках, как о манне небесной. Ими было бы удобнее всего перевязать мою изувеченную глупую голову, но я их выбросил, оставил за бортом как ненужный груз. А ведь именно вонючие советские тряпки Битти скорее всего бы мне и оставил, как издевку. Не просчитал, не продумал я – виноват. Но, повезло, что у меня было х/б. Хэбэшка, нам ее выдавали, и мне дважды повезло, что прошлой ночью я ее поддел на себя, под свой ватник. Пришлось рвать на лоскуты ее. Я перевязывал себя около двух часов, пока не наступил рассвет. Точно – проснулся я только следующей ночью, когда Битти убежал уже на десяток километров. Лицо стало похоже на Тутанхамонье. И с камней тогда поднялся этакий советский обворованный фараон. Полуживая мумия, которая едва держалась на ногах.

И мне предстояло идти. Еще по меньше мере сорок километров. Если я все правильно, конечно, посчитал. Хотя, может больше, может меньше. В любом случае, сейчас уже меньше. Я неплохо сдвинулся за эти три дня, хотя и еле передвигаю ногами.

Невероятно хочется есть. Но еще больше хочется пить. Когда у тебя расквашено лицо, и вся бывшая хэбэшка пропиталась твоей кровью, невероятно хочется восполнить потерянную влагу. Но это ничего, еще терпимо. Особенно, с условием моей последней находки.

Угадай, над чьим трупом я сейчас сижу?

Да, мам, ублюдок протянул меньше меня. Меньше того, в кого сам и стрелял. Может быть, Бог все-таки есть? Роджер Битти скис, и сейчас лежит у моих ног. А я сижу на камешке около его трупа, медленно шарюсь рукой в его рюкзаке, как хозяин, и пишу тебе это письмо.

Наверное, оно тебе кажется не таким уж и эмоциональным, вероятно даже каким-то пресным и просто напоминающим короткий пересказ. Да, вероятно так оно и есть. Знаешь, мам, когда движение всего пары мышц на пальце отправляют в небытие целый громадный организм из сотен подобных же мышц, начинаешь по-другому смотреть на вещи. Мы слишком хрупкие, мы – люди. Все одно неосторожное движение может привести нас к смерти. И тогда, когда ты ее пережил, когда ты уже знаешь, чем вероятно все так для тебя и закончится, то какие тут уже эмоции? Твой финал тебе показан, и после него ты существуешь уже по привычке. И в этой привычке нет места эмоциям, здесь все занимает лишь желание протянуть немного подольше. Поэтому, вероятно, я пишу так скупо. Хотя, меня брала дрожь и страх, когда я вспоминал про те сбитые ядерные боеголовки.

Ну, а еще потому, что не могу плакать. Если я заплачу, мне свернет половину оставшегося лица и это будет очень больно. Эмоций после смерти нет, а вот боль все еще со мной. Я как наша планета. Но я держусь, мам, я держусь…

Я знаю, что ты не прочтёшь. Некому читать. Но, это моя история, и минные бланки уж почти закончились. Впихиваю между строк, пишу в два раза мельче, чем начинал. Я люблю тебя, мамочка. Если где-то рядом с тобой лежит папа, пожалуйста, обними его. Не бойтесь, скорее всего, мы скоро увидимся. Только дождитесь меня…

Целую, ваш Исса.»

…Он медленно поднял голову и сломал карандаш пополам. Больше ему нечего было написать, и закончились все минные бланки, которые ему выдали в Кандагаре. История на этом кончалась, дальше, как считал, начинался его постскриптум. Долгая и мучительная дорога к последнему его абзацу. Посмотрел вдаль и шумно выдохнул. Сложил листки с рукописной вязью текста и сунул их во внутренний карман своей песочной теплой куртки-афганки. Поправил на голове, перемотанной тугими окровавленными полотнищами, ушанку, и поднялся с вещмешка, на котором сидел.

За ним идет буря. Небо становится серо-черным. С юга, прямо на него, минуя горные массивы, стремящиеся из пустыни вверх, тянет свинцовые темные тучи. Таких он никогда еще не видел. Афганистан становился совсем не приветливым ему. Гул аэродромов и мест базирования, какофония из звуков двигателей и мата на двух языках сменилась гробовым пустынным молчанием, лишь изредка прерываемых стонами боли от разорванного пулей лица. Он держался молодцом, Исса не сдавался, не смотрел уже на свою боль и страдания. Он просто шел, потому что все еще верил, что у него есть хотя бы фантомный шанс на то, чтобы повстречать свои войска. Они еще не вышли, они еще ждут его… Ждут его одного. Человека, идущего перед бурей.

Он забросил на плечи свой вещмешок, повесил автомат на плечо дулом вниз. Его серые глаза – единственное, что было видно из импровизированных и грязных бинтов – узрели яркую вспышку толстой сине-фиолетовой молнии, что соединила песок и тучи, что разбила гробовое молчание громовым раскатом, возвестившим о том, что непогода слишком близко. Двигалась неотвратимо, решительно. Наступала, как настоящая армия, шла прямо по его следам. По следам лишь его одного, ведь вторая ниточка неровных отметок от стоптанных армейских ботинок закончилась.

Ты молодец, Роджер… Исса про себя хвалил присыпанный песком труп, с раскрытым ртом и запавшим языком. Побелевшие радужки мертвечины смотрели точно вверх, а лицо застыло с предсмертной маской не то испуга, не то высшего блаженства. Ты молодец, Роджер! Будь ты проклят, дошел до сюда, но не сумел даже толком подъесть запасы, что украл. Зато лежишь, заваленный своим высшим блаженством, сгубившим тебя. Исса медленно поднес к глазам замшелую и большую золотую монету. Из-под их горы торчала лишь голова Роджера, и одна кисть, что сжимала внутри себя, такую же точно, но одну единственную монетку. Нашел, стало быть, свой кочующий город… Аль-Беду. На свою беду.

Исса подбросил монетку. Она несколько раз перевернулась в воздухе, и громадной стороной, с отчеканенным изображением какого-то города отразила свет от блеснувшей молнии. Запахло озоном, стало душно, но при том как-то прохладно. Руки отдавали металлом, а перед глазами все еще мотался лик давно упавшей монеты… Аль-Беду. Исса бы не поверил, если бы уже хотя бы во что-то верил… На это ничего не купишь. Не выменяешь себе ничего. Потому что не у кого, негде. Нет больше мира, что принимал эквивалентом ценности простой сверкающий металл. Золото, серебро – теперь все это было не важно. Мир лежал у той грани времени, когда человечество еще не знало ни золота, ни серебра. В этих пустынях жизнь умерла, и все-таки глупо было под конец размениваться целой грудой ненужного теперь металлического тяжеленного мусора.

С запозданием заревел гром. Время еще было. Буря шла в нескольких десятках километров позади, горы могли ее немного задержать. Исса еще раз вдохнул через заляпанные его кровью тряпки, почувствовал невероятный по своему букету ближневосточный запах, и зашагал в низину. Он решил не лезть на хребет, решил принять то, что за ним следовало там, где нет острого камня, где нет жесткости обманчиво-сыпучего песчаника, где нет вероятно запрятанных мин и «Лепестков». Он хотел лишь возвышаться, сам стать напоследок горой, что вырастала, на сколько могла, из песка. Так было легче идти. Идти к Кандагару.

…Консервы? Ему они были не нужны. Рот перестал функционировать. Все, что делало его лицо пригодным для употребления пищи осталось в прошлом. В десятках километров от того места, где у него закончилась даже вода. Ей он промачивал бинты, впитывал с них живительную влагу остатком языка, который отвратительно болел каждый раз, когда касался сырых бинтов. И вот, на них упала последняя капля, американская фляга оказалась совершенно пустой и брошенной в рюкзак. Здесь не было оазисов, здесь не вырастали из ничего реки, и не существовало ни одного намека на вырытые колодцы. А жажда пробирала до глубины души, и уже было невозможно. Грудная клетка стискивала органы, сердце сжимало от близости высушенного и измученного долгим походом позвоночника.

А буря его догоняла. Его неотвратимая судьба. Но Исса не смотрел на нее, не мог видеть ее молний, не хотел слышать ее грома, хотя он и долетал до его перетянутых тряпками ушей. Жизнь теплилась в нем только тогда, когда он сам внушал себе, что обязан сделать еще хотя бы шаг на север, что он должен не сбиваться с курса, забыть про давящее чувство голода в желудке, про расквашенное и уничтоженное лицо, про чудовищную духоту, и про стертые колени и стопы. Он велел себе идти, пока сил в нем не останется лишь на то, чтобы ползти. И каждый раз, когда он думал про то, что последнее, что осталось – встать на четвереньки, трогал свою ушанку. И пальцы приятно колола эмалированная звездочка. Нет, не сдаваться!

Иди…

Следовал еще шаг. Медленный, мучительный и болезненный. Колени дрожали, а нога уже не могла подниматься, чтобы не оставлять длинный протяженный шлейф за собой. Он волочил свои сапоги, но все еще двигался. И еще шаг. Еще и еще. Болезненнее, безнадежнее, но злее. Смыкал все, что осталось от его зубов и челюстей, до фейерверка перед глазами. Но вдруг и сам не понял, как остановился. Вроде был мучительный и протяжный рев, были болезненные слезы из глаз и удар коленями об песок. Он уже этого не помнил, было не важно. Земля приблизилась к нему на полметра, и Исса подался к ней руками. С бинтов закапала кровь, образуя в песке багровые лунки. Попытался сдвинуть коленки, но те не слушались. Они примерзли к песку, совершенно отказываясь двигаться. Все тело было дубовым, мышцы стонали и молили о пощаде. Дубовое мясо на изношенных костях больше не было ему подвластно.

Сверху ударила буря. Неописуемо, яростно. По природному дико и непредсказуемо. Кожей под своей курткой, мгновенно промокшей на сквозь, Исса ощущал в каждой капле смертельную для человека дозу радиации. На языке мгновенно оказалось железо, в глазах сплошная муть, а по мозгам бил гром и вспышки молний. Это было последним ему ударом.

– …Кто ты, Исса? – послышался приглушенный женский голосок, который казался лишь эхом.

Дождь вдруг перестал вливаться в его уши. Стало поразительно свободно от всего и от всякого. Его словно вынули из всей одежды и отправили в полет. Тело ощутимо вращалось, как от жуткого опьянения, но он точно был на месте. Стоял на коленях, смотрел на сухой жаркий песок. Вокруг него витали миражи, и одним из таких стал громадный ближневосточный город, раскрывший перед ним свои двери. С острого, как пика, минарета слышался зазывающий голос муэдзина. А над высокой белокаменной стеной с бойницами была видна громадная изумрудная крыша мечети.

– Я? – устало переспросил он, пытаясь по памяти улыбнуться под мокрыми бинтами.

– Ты. – прямо перед ним возникла южная девушка, необычайной красоты. И он решил именно так, думал так и считал так, ведь не видел ее лица. Только подведенный и бесконечно умный взгляд желтых, даже золотых, радужек. Она была наряда, красива и увешана дорогими камнями и золотыми украшениями. Словно вынырнула из сказки. – Эти ворота открылись для тебя, и ты войдешь в них, лишь если пожелаешь.

Она не соврала. В крепостной стене действительно существовал пробел. Там были открыты многометровые ворота из дорогого дерева и металла. Не то золота, не то меди. Каждая полоса была инкрустирована сверкающими камнями. А над ними, над этими тяжеленными главными воротами, за которыми было миражное марево, возвышался малахитовый наездник на лошади. И его глаза, выполненные из камней, казались Иссе живыми, смотрящими на него и изучающими. В этом наезднике был дух, была жизнь большая, чем в самом Иссе.

Он потянулся к голове, и снял с нее грязную пыльную серую ушанку с эмалированной звездочкой. Большим пальцем осторожно пригладил ее, чуть вмяв в козырек, со следами крови.

– Я лишь сын своей Родины. – добродушно ответил он, двинув обломками челюстей. – Я советский солдат.

– Корыстен ли ты, груб, тщедушен, лжив или труслив?

– Пусть это скажут те, кого я знал, кого я любил и кого потерял. Пусть это говорю не я, пусть это говорят мои поступки.

Девушка явно хотела спросить что-то еще, но вдруг смутилась. Такого ответа она явно не знала давно, и Исса смотрел своими серыми угасающими глазами в ее сверкающие и золотые, и понимал, что он переиграл пустынного духа. Сказал ему то, что не говорил каждый, кто встает перед Градом на колени. И когда девушка оказалась в замешательстве, спросил вдруг:

– Остались ли те, кто может мне помочь? Я благодарен за то, что вы открываете мне двери, но мой интернациональный долг еще не выполнен.

– Тебе не помогут. – прямо ответила та, чуть наклонившись к нему, и изучающе разглядывая его бинты. – Ты настрадался…

– Страдания… – как смог, развороченным ртом, с болью, усмехнулся он. – Мир страдает намного сильнее. Неужели все погибли? Почему же мне…

Девушка вдруг жалостливо свела брови, все еще не отрываясь взглядом от его лица. И по этому ее движению, Исса сам понял ответ.

– Потому что я мертв. – закивал он.

И вдруг запыхтел, как паровоз, завозился и начал стягивать с плеча свой автомат. Что было сил, обхватил его за ствол. Загадочная посланница, забрякав своими камнями и золотыми украшениями, отпрянула на несколько шагов назад, не понимая, что происходит. С круглыми глазами и такими живыми эмоциями, что наверняка не свойственны миражам, она смотрела на то, как он поднимается с колен. Опираясь на свой автомат, встает на дрожащие и иссушенные ноги, чуть задирает голову и надевает на нее свою ушанку со звездой.

– Зачем ты…? – испуганно произнесла та.

– Я не умру на коленях. – его глаза стали красными от вздувшихся капилляров. Зубы стискивала адская боль, и он отхаркивал собственную кровь через бинты. – Не такому меня учили. И не так меня воспитывали. Я буду до конца выполнять обещания, данные советскому народу!

– Твоя честь… безмерна. – запнувшись, ответила ему девушка, отведя взгляд в сторону. – Ты храбрый воин, а потому Город готов исполнить любое твое желание. Но учти, лишь немногие после него попадают за наши ворота, в мир спокойствия и безмятежности. Чудеса хитры, Исса, и человеку не понять нашего мира.

– А мой мир погиб. Человек не понял даже своего. Значит… – выдохнул он. И с забинтованного подбородка сорвалась струйка крови. – …пусть все это не повторяется. Пусть наши ошибки не будут совершены вновь. Пусть все будет лучше!

Девушка выслушала его желание. А затем медленно и низко ему поклонилась.

– Ты необычайно искренен, Исса. – распрямившись, она протянула ему свою руку с золотым перстнем. – Для нас честь видеть тебя нашим гостем…

Исса, опираясь на автомат, сделал шаг вперед. Теперь боли не было.

…Из сырого песка рвались бесчисленные стебли кроваво-красных маков. И все они были облаком вокруг лежавшего ничком тела. Тела в изорванной ватной куртке и с серой ушанкой в мертвецкой руке. А на козырьке звезда, серп и молот. И красная эмаль, в тон маковым бутонам.