Читать книгу Адаптер - - Страница 3

– Лиз, здравствуй! Ты отлично выглядишь, – человек в белом, напоминающий женщину, по-дружески обнял Лиз. – Последняя процедура определенно пошла тебе на пользу. Я вижу, как в твоих глазах загорается веселый огонек!

Они не увидели, какой жест показала им Лиз, на бледном спокойном лице девушки не отразилось ни одной эмоции, лишь тонкий длинный нос ужасно зачесался. Лиз – Да, Лиз, ты и, правда, прекрасно выглядишь. У тебя появился аппетит? – человек в белом, похожий на мужчину, весело подмигнул.

Лиз ничего не ответила, можно было и не отвечать. Все эти вопросы, похлопывания, смешки и подмигивания были всего лишь заскорузлым ритуалом, доставшимся обществу с начала века, когда эти ужимки еще немного значили. Лиз в очередной раз отметила, что мужчина не здоровается. Возможно, здороваться должна женщина, так у них расписаны роли, но, что более вероятно, он не должен здороваться с женщиной. Так было принято, и после последнего исламского реванша, надежно закрепилось в обществе, давно выбросившим на помойку этику и мораль старой религии. Женщина должна здороваться первой, не смотря в глаза ни мужчине, ни женщине. Допускалось короткое рукопожатие, женщины могли проявить больше чувств, например, обнять или поцеловать в щеку, чтобы подчеркнуть расположение и власть. Обнимала всегда та, кто выше. Каждый взгляд, каждый жест, каждое слово несли с собой столько условностей и отполированных до болезненного блеска предрассудков, что разобраться в этом просто так было нельзя. Все двенадцать лет школы для девиц из первого круга Лиз осваивала эту науку, решив в итоге, что лучше всего молчать. Принятые правила поведения и кодекс морали для женщины поддерживали молчание, как одну из главных черт благочестия.

– Я думаю, что нам пора. Лиз, ты же спешишь по делам? – мужчина не громко засмеялся своей шутке, поддержанный точно таким же идеальным, откалиброванным смешком женщины. Смеяться следовало не громко и не тихо, чтобы всем было понятно, что ты смеешься, и чтобы никого не обидеть или потревожить своим смехом.

Он пошел первый, женщина следовала за Лиз. Так, наверное, вели заключенных в тюрьме, Лиз как-то была на экскурсии в бывшей тюрьме во втором круге. Теперь это был известный Лавотель, название сохранилось еще с индустриальной эры. В таких местах можно было все, что не позволялось в обществе, что впрямую запрещалось законом. Когда Лиз вели, она мысленно переносилась в сохранившуюся историческую часть тюрьмы, с железными дверьми и узкими коридорами, жуткими полками вместо кроватей и дырой в полу вместо унитаза. Но там все еще пахло жизнью, запертой, стесненной, злой и покалеченной, но жизнью. Лиз навсегда запомнила этот запах, больше ее не отпускали в такие места, ни в какие места больше. Она могла бы сама проделать этот путь с закрытыми глазами: войти в пятую дверь справа, пройти двадцать шагов и повернуть налево, тридцать шагов до лифта, отсчитать снизу двенадцать кнопок и выбрать третий этаж, из лифта налево до самого конца, пока не почувствует дыхание нагнетательного клапана, слева ее дверь. Кнопки в лифте имели довольно странные обозначения, и можно было гадать, куда они вели в девятиэтажном здании. Лиз это в первый раз удивило, ведь в таком элитном лечебном комплексе не должно было быть лифтов с кнопками. Как и у них дома, да, как и во всех домах первого круга, лифт сам считывал чип пассажира и отвозил его на нужный этаж согласно маршрутной ведомости. Кто и как заполнял эти ведомости, откуда система знала, куда она идет, Лиз долго и безуспешно пыталась выяснить, пока ее не заблокировали, вернув школьный статус «ограниченный». Отец часто говорил, что наши мысли и желания давно уже определены, спланированы и ограничены городской средой. В школе им рассказывали, из чего состоит город, и чем отличаются кольца городской агломерации. Получалось, что за четвертым кольцом начиналась доисторическая эра человечества. Никто из семьи или знакомых там не был, Лиз не задавала лишних вопросов. Бабушка Насрин рассказывала маленькой Лиз сказки об этих землях. Девочке они очень нравились, но потом она все забыла, и вот недавно стала вспоминать короткие отрывки во сне, собирать мир по кусочкам.

В кабинете, ее личном, по крайней мере, на эти два часа, не было ничего, что могло хоть немного сохранить напоминание о том, что она человек. Белые, отливающие мертвенным матовым блеском стены, идеально ровный пол с бесшовной плиткой, расчерченной черными прямыми линиями. Лиз они напоминали бессердечные линии авторедактора текстов, который с равнодушием машины удалял все, что противоречило нормам морали. Цинизм был в том, что до самой отправки сообщения, неважно было оно текстовым, нарисованным или голосовым, отправитель видел все, что у него вычеркнули, не дали сказать. Для большинства это был удобный инструмент авторедактирования, когда можно было не задумываться об орфографии или пунктуации, в школе уже давно учили работать с авторедактором, слегка объясняя правила. Лиз понимала, что все ее невысказанные слова и мысли запомнят, о чем и предупреждал авторедактор, и все же она снова и снова писала давним подругам длинные письма, желая сказать то, что действительно чувствует. В итоге уходили общие послания о погоде, здоровье и детях, в ответ она получала такие же выверенные тексты. И Лиз стала писать авторедактору, единственному читателю, незримому судье, упекшему в итоге ее в эту клинику.

У нее не было детей, таким, как она и не положено было иметь детей просто так. Она расстраивалась, очень завидуя школьным подругам, проверенным и одобренным девочкам, подобную проверку проходила и она сама, которые родили уже по пять-шесть малышей, снабжая Лиз историями и фото и видеоотчетами. Лиз не раз спрашивала себя, зачем она это смотрит, хранит и радуется вместе с ними или за них? При всей своей разрешенной жизнерадостности и активности ее подруги смотрели темными от усталости и затаенной грусти глазами, или это Лиз видела эту грусть, может, она сама придумала это?

Лиз покорно села на кушетку. Холодная жесткая ткань прожигала сквозь одежду, перед каждой процедурой Лиз ужасно мерзла, а еще этот слепящий свет в глаза, от которого не спрячешься. Врачи делали вид, что проверяют данные, шустро отстукивая пальцами по экрану терминалов. На Лиз они не смотрели, если бы слегка повернули голову, то увидели бы, как пристально она разглядывает их. Так смотрит любопытный и жестокий в своей истинной природе ребенок за насекомыми, попавшимися на его лабораторный стол. Как бы ни была совершенна диагностика, как бы легко приборы и камеры не считывали настроение, психическое состояние, нервные импульсы с кожи, накладывая эти данные на ритм сердцебиения, давления крови и внутриглазной жидкости, залезть в голову и прочитать мысли они не могли. В основном это никогда и не требовалось, для большинства, привыкшего следовать обозначенным и вбитым с раннего детства императивам и непоколебимым изгибам социальной политики, неотделимой от желаний власти.

Лиз смотрела на врачей и думала, что может быть в их жизни настоящего, как они ведут себя дома, смывают ли это застывшее в доброжелательности лицо или маска уже прочно приросла? По своему отцу и брату она знала точно, что маска вросла до костей, заново создав и перекроив человека, а были ли они другими? Она не знала и не хотела знать. К чему эти бессмысленные в своей основе знания, к чему гадать или узнать про то, как человек потерял свое лицо, выбрав более легкий и успешный путь. Совершенно ни к чему, ведь это был его выбор и, значит, это и есть он сам, просто сущность выросла, выкристаллизовалась внутри, выпирая острыми уродливыми краями наружу, ломая фасад нарисованного благополучия. Как старый дом, на стенах которого проявляются плесень и черные пятна. Сначала дом гниет изнутри, обманывая всех красочным фасадом, но постепенно, год за годом, десятилетие за десятилетием плитка лопается, краска облупляется, и обнажается мерзкая злобная личина с черными впадинами провалившихся окон, желающая поглотить этот мир. Наверное, поэтому ее и хотят постоянно лечить, знают, что она их видит.

Лиз закрыла глаза и уснула на десять секунд. Так было почти каждый раз, когда внутренние часы отбивали положенное до начала погружения. Со стороны ничего не менялось, она сидела ровно, дыхание в норме, кожные покровы бледные, но они и так были бледные, лишь хаотическое движение кистей и пальцев, сплетавших невероятные узлы, могли выдать ее, если бы они закатали ей рукава. Лиз научилась контролировать свои ноги, не давая пальцам воли. И это было больно, до сих пор больно так удерживать себя. Она просыпалась после прикосновения процедурной медсестры, которая входила в точно определенное регламентом время. Вся подготовка и этот театр перед терминалами длились не больше пяти минут, долгих и невыносимых трехсот секунд, каждую из которых Лиз ощущала в костях, будто бы кто-то вводил в пятки длинную тонкую иглу, желая достать до основания черепа. Ей не раз объясняли, что это побочное действие лечения, и что очень хорошо, что она это чувствует. Они называли это шагами к излечению, а Лиз, тогда еще девочка десяти лет, не понимала такого лечения, когда становится больно. Теперь же она знала точно – в этом и был смысл лечения.

Процедурный работник или оператор станции обновления, так они называли этот аквариум, куда Лиз должна была погрузиться через десять минут, еле заметным движением дотронулся до плеча Лиз. Этот человек был единственным, кого Лиз могла назвать своим другом здесь. У него не было пола, просто человек без пола, и Лиз хотелось называть его медсестрой на старый манер. Их набирали по большому конкурсу из третьего круга, и Лиз понимала, почему мальчики и девочки, еще не вступившие в тягостный период полового созревания, добровольно шли и шли, лишая себя другой, молодой и полноценной жизни. Это был шанс, один из лучших путей обеспечить свою семью. Добровольная жертва ради маленьких братьев и сестер, ради родителей и родителей второго уровня, если они были еще живы. Человеку без пола хорошо платили, денег хватало на всех, а ему самому требовалось совсем немного. Не имея никакого полового влечения, свободные от животного рабства инстинктов, они скорее напоминали роботов, добрых и теплых киборгов.

Лиз было интересно, и она нашла презентацию, как их готовят. Сначала им дают препараты, которые замедляют процесс развития половых органов, а на деле химически выжигают их изнутри. У всех был срезан кончик носа, где находился центр полового обоняния, доставшегося от динозавров, но об этом мало кто знал. А если бы Лиз публично такое сказала или написала, то авторедактор точно бы передал, Лиз бы не посадили надолго, но два месяца в яме, в полной темноте и ведром вместо унитаза обеспечены. Раньше бесполым выжигали напрямую мозг, но эти операции приводили очень часто к слабоумию, и дураков утилизировали работой на мусорных полигонах, там человек мог работать не более пяти лет, после чего у него отказывали все внутренние фильтры. Работой на полигонах пугали всех детей, как раньше бабайкой или волками. Но не было больше волков, а бабайка сбежал навсегда из этих мест, может, улетел на другую планету.

Бесполые играли важную роль в обслуживании людей, тех, кто жил в первом круге или на окраинах второго. Никто не мог осквернить своим прикосновением или затаенным желанием чистого человека, не мог возжелать его тело, принизить его в своих подлых фантазиях. Это полностью исключало возможность близости между пациентом или клиентом с обслуживающим персоналом. Так соблюдалась чистота мыслей и тела мужчин и женщин. Бесполый не мог вызывать ничего, кроме чувства хозяина, управляющего роботом. Лиз испытывала к медсестре симпатию и, по легким прикосновениям, осторожным улыбкам понимала, что она взаимна. Медсестра, как могла, пыталась помочь ей. Лиз знала, точно знала, хотя и не видела этого, что она помогает и другим пациентам, понимая их боль и тревогу. И пускай клиника заявляла о полном излечении, восстановлении души и тела, на выходе Лиз ощущала незатихающую тревогу, боль и опустошение. Наверное, так и должно было быть, и цели достигнуты полностью – она становилась больше ни на что не способна. Лучше бы просто дали умереть или убили, но Лиз была нужна им, поэтому ее следовало контролировать, управлять, заставлять.

Врачи ушли. Дежурная фраза о хорошем дне и прекрасной динамике рассыпалась мелкой пылью на полу. В кабинете осталась Лиз и медсестра, готовившая костюм. Вот в эту дикую белую ткань, стягивавшую все тело, как кокон, Лиз должна нарядиться. Она сняла свое платье, аккуратно сложив на кушетке. Голое тело дрожало от холода, так и подразумевалось, температура в комнате стремительно падала, чтобы все чувства обострились, а кожа напряглась.

Облачение в костюм было неподвластно одному человеку, и если бы Лиз помогала женщина или мужчина, то их бы за это могли забить камнями на площади в четверг. Такое разрешалось только бесполому. Костюм отдаленно напоминал гидрокостюм для подводного плаванья, обвитый трубками и пружинными кабелями. На левой и правой руке Лиз были цифровые катетеры, синхронизировавшиеся с общей системой управления. Лиз не помнила, когда их установили – они были всегда, и она росла вместе с ними. Как и костюм, сделанный по ее фигуре, выросший вместе с ней.

Аквариум находился за стенкой, и Лиз знала, что за другой стенкой стоит точно такой же. Все комнаты соединялись смежными дверьми, но Лиз никогда не открывала их. В костюме было сложно двигаться, медсестра вела ее под руку, терпеливо ожидая, когда Лиз сделает шаг, другой, третий. Легче становилось, когда она опускалась в большую ванную, вделанную в пол. Ванна была глубокая, Лиз погружалась не сразу, система проверяла, как поступает кислород в прозрачную маску, а медсестра следила за Лиз. Кивнув на прощание, медсестра, поймав слабую улыбку Лиз, запустила погружение.

Костюм резко отяжелел, и она шла ко дну, но до дна было далеко. Лиз хотела попробовать достать до него, опуститься ниже, пыталась, двигалась, но все без толку: вокруг нее была толща зеленой воды. И почему вода должна была быть обязательно зеленая, ведь Лиз никогда не видела ни моря, ни океана. В аквариуме Лиз напоминала странную молекулу, раскрутившую свои электронные щупальца во все стороны. Шланги и кабеля находили свою пару, Лиз не слышала всех щелчков, только после ощутимого электрического разряда понимая, что ее подключили. В кровь хлынула липкая материя, что это было, Лиз не знала, но ощущения были такие, что кто-то вдавливает в нее это. Разряд, удар по всем болевым точкам, и тут же стимуляция эрогенных зон. Тело Лиз станция знала лучше ее самой, и, перед тем как отключиться, она каждый раз испытывала долгий пульсирующий оргазм, от которого было больно, внутри, там, где находится сердце, там, куда она спрятала от всех свою душу.