Читать книгу Урман - - Страница 18

В Каргаске Муравский сдал продукцию и получил в банке деньги. В это время в Каргасок из Новосибирска прибыли его брат и сестра. В Рабочий они приехали вместе с Муравским на пароходе «Тара». В тот день я выписал чек на пять тысяч рублей. Председатель сельпо Бузаев ехал в Каргасок по своим делам, и я поручил ему получить в банке деньги для колхозных нужд. Чек я выписал в конторе и пошел с ним домой к Бузаеву. Передал ему этот денежный документ и поехал на кульстан – там были срочные дела. В контору, чтобы сдать чековую книжку в бухгалтерию, возвращаться было некогда. Положил ее во внутренний карман пиджака, сел на коня Марша и уехал. Я не имел право таскать с собой чековую книжку, но подумал, что за пять-шесть часов обернусь и чеки сдам в бухгалтерию. Но вышло так, что на полях пробыл до вечера. Голодный и сильно уставший приехал в поселок, где мне сразу доложили, что прибыл Муравский с деньгами. Не заходя домой, побежал к нему, чтобы узнать по какой цене ушла продукция, и сколько он привез денег. Он сказал, что продукцию сдал удачно и получил двадцать две тысячи рублей.

(рис. 7. Н.М.Кротенко на крыльце собственного дома в п. Рабочий с собакой Грозный).

Беда моя началась с того, что голодный и донельзя уставший попал с «Корабля на бал». У Муравских в честь гостей был накрыт стол. Меня пригласили разделить великую радость – встречу родни. Отказаться было неловко. Мне налили стакан водки, просили выпить и хорошо поесть с устатку. Я, с дури, на голодный желудок и бабахнул его до дна. Минут через пять, не успев поесть, отрубился полностью. Утром меня разыскала Фрося. Я был заботливо уложен спать на лавке. С трудом поднял голову, меня сильно тошнило. Голова гудела так, будто по пустой бочке били палкой. Пиджак почему-то лежал на лавке у моих ног. Когда я взял его, то обратил внимание, что чековая книжка была не в кармане, а лежала под пиджаком. Чеки были на месте. Зашел в контору, сдал книжку. Тут мы с бухгалтером допустили оплошность, – не проверили порядковые номера чеков.

В ту злополучную ночь Муравский со своими гостями вырвали из середины чековой книжки два чека. Подделали подпись мою и бухгалтера, и на третий день попутным катером отбыли в Каргасок. Там, в банке, получили деньги. Один чек при заполнении испортили, а по другому – получили две с половиной тысячи. Недели три спустя, на имя Муравского, пришел солидный перевод из Новосибирска и посылка. Потом еще и еще посылки. Люди стали шептаться, откуда вдруг на Муравского посыпался золотой дождь? Через месяц колхозный бухгалтер Понуренко выехал в Каргасок для отчета, и выяснил, что в банке неизвестным лицом была получена сумма денег в размере двух с половиной тысяч рублей. Подписи отправили в Москву на экспертизу. Понуренко получил приказ, мне ничего не говорить! Следствие очень скоро установило, что это дело рук Муравских.

О пропаже денег я узнал случайно. Мы как- то с Фросей вечером собрались зайти на огонек к Костычеву, а днем в конторе я попросил кассиршу выписать мне пять рублей.

– Николай Матвеевич, – говорит она мне, – ходят слухи, что ты по колхозным чекам получил две с половиной тысячи рублей, а в колхозную кассу не сдал.

Я даже засмеялся, приняв это за шутку. Если даже и болтают люди, то рты всем не заткнешь, пусть чешут языками, я ведь в это время в Каргаске не был.

Пришли мы к Костычевым. Нас хорошо встретили. Жена его чудесно готовила. Мы немного выпили, хорошо поужинали, а потом пели песни и играли в «дурака». Кргда мы с Костычевым вышли на улицу покурить, тут он мне все и рассказал. Оказывается, за мной идет слежка, потому что меня подозревают в краже колхозных денег. Тут-то меня и стукнуло молотком по дурной башке. Не сказав ничего Фросе, я побежал к следователю Гришаеву. Он провел меня в комнату, предложил присесть и спросил:

– Что привело тебя ко мне, Николай Матвеевич?

От возмущения я сорвался на крик:

– Почему мне не сказали, что похищены деньги!?

– Потому что был приказ: всем, кто в курсе кражи, – тебе ничего не говорить. – Немного помолчав, спросил: – А кто тебе об этом сказал?

Я ответил, что сам проверил чековую книжку и увидел вырванные из средины листы. Это явно сделал преступник. Колхоз не получал такую сумму в двадцать две с половиной тысячи рублей. Гришаев меня слегка успокоил, что преступник найден – это брат Муравского, и он уже сидит. А за самим Муравским ведется следствие.

На второй день было общее собрание колхозников. Вопрос стоял о похищении денег. Я честно рассказал все, как было. Мне казалось, что колхозники выступят в мою защиту, пожурят и простят эту нелепую оплошность, учитывая мою порядочность. Но я ошибся. Прошлые мои заслуги были перечеркнуты подчистую. Все словно спятили, зал превратился в сплоченный негодующий коллектив. Наконец-то нашли злодея, из-за которого они так бедны и несчастны.

– Как ты посмел нас ограбить!?

– Мы тебе верили, а ты жирел за наш счет! Мальчишка, сосунок! Стыдно начинать жизнь с подлости!.. Думаешь – люди дурнее тебя и не схватят за руку, которую ты запустил в колхозную кассу!?

– Товарищи, посмотрите, – он уже себе и дом новый строит!

– По нему давно тюрьма плачет!

Сыпались и сыпались на мою голову обвинения – все было несправедливо, но больше всего обижало то, что упрекнули в постройке нового дома. Наша избушка, которую построили мы с матерью – четыре на пять метров. Это все, что я, парнишка, и больная мать могли соорудить, таская на себе бревна веревкой через плечо. Нижние бревна успели сгнить, ведь фундамента не было. Первый венец шел прямо по земле. Я ночами заготовил несколько бревен, чтобы заменить нижние. На помощь позвал двух моих приятелей. Мы быстро разобрали стены избушки и поставили нижние венцы. Избушка была мала для растущей семьи, и для пристройки мы протянули бревна еще на пять метров. Думал вечерами подрубить к избушке еще комнату. Это мне и поставили в вину.

Больше всех кричал Муравский. Он называл меня вором, бандитом, беспризорником, запустившим грязную лапу в колхозную кассу.

Бурное выступление Муравского прервал следователь Гришаев:

– Муравский, Вы изо всех сил стараетесь опорочить Кротенко, хотя прекрасно знаете, что он денег не брал. Ваше обвинение меня не тронуло. Скажу больше. Ваш брат уже арестован и все, что связано с воровством чеков, он рассказал. Прямые участники в воровстве: Вы, Ваши брат, сестра и жена. Сейчас следствие идет против вас.

Муравский стоя выслушал весь этот ужас и рухнул, как подкошенный на лавку. Собрание притихло. Я поднялся на трибуну и попросил колхозников до суда снять меня с должности председателя. Просьбу удовлетворили.

Через несколько дней нас с Муравским вызвали в Каргасок на допрос. Был август. Васюган сильно обмелел, пароходы не ходили. Нам предстояло проехать на обласке сто двадцать километров вниз по Васюгану. Это было странное плавание, – в одном вертком суденышке два непримиримых врага и сопровождающий Понуренко.

(Год спустя Понуренко расстреляют в Колпашево. Но на этот счет у меня другие сведения. После ареста, как немецкого шпиона, его держали в камере милиции Каргаска и много суток подряд не давали спать, выпытывая «шпионские» показания. Выбившись из сил, он на ночь заперся в камере изнутри табуреткой и лег спать на голом полу. Милиционеры выбили дверь и зверски били его до тех пор, пока он не скончался. Мне об этом, под большим секретом, рассказал знакомый милиционер).

Понуренко сидел в обласке между нами. Через шестьдесят километров остановились ночевать на берегу луга. Недалеко от берега стояли стога с сеном. Сварили чай, поужинали молча. Спать пошли на сено. Понуренко лег между нами. Ночь прошла без сна, хотя и все сильно устали. Я не мог заснуть от обиды на людей, которые споили меня и обобрали, но больше на колхозников, для которых старался, работая честно, не считаясь со временем, и порой забывая о семье. И вот в трудный для меня час – такое предательство! Досталось и молодой нашей семье, которая превратилась в «воровскую банду».

Лежу, смотрю на небо, подложив под затылок руки. Слышу, Муравский зашевелился. Я поднял голову, а он через Понуренко смотрит на меня. Что он задумал – трудно сказать, но мне показалось это подозрительным, и я рявкнул:

– Лежать! Свяжу гада!

Не знаю, что его подвигло рассматривать ночью мою персону, но до утра он лежал тихо, хотя вряд ли спал.

На другой день к вечеру мы прибыли в Каргасок. Утром был суд. На допросе мы с Понуренко рассказали всю историю с чеками. Муравскому в оправдание сказать было нечего. За свою пакость он передо мной даже не извинился. В итоге ему присудили три года тюрьмы и выплату украденных денег. Не оставили без внимания и меня. За допущенную халатность и то, что таскал с собой чековую книжку, я обязан был выплатить в колхозную кассу полторы тысячи рублей.

Возвращались домой мы с Понуренко вдвоем. Немного не доезжая Рабочего, решили переночевать на Уралке. В протоку у деревни заехали, когда было совсем темно. Слышим, за нами что-то шлепнулось в воду. Обернулись, огромный медведь большими рывками плывет за нами. Мы прибавили ход, медведь приотстал, выбрался на берег, галопом промчался вдоль протоки, опередив нас, снова плюхнулся в воду и поплыл нам навстречу. Мы резко отвернули в сторону обласок, но медведь не сдавался. Он еще дважды выбирался на берег, перегонял нас, бросался в воду и плыл нам навстречу. Такой случай за всю жизнь на Васюгане был у меня единственным. Кто-то медведя разозлил. Может, медвежонка убили, может, был ранен.

На третий день утром мы прибыли домой. За время моей поездки на суд, заскок злобы ко мне и моей семье прошел. Люди стали относиться к нам хорошо и даже с сочувствием, узнав, сколько мне нужно выплатить в колхозную кассу. Нам с Фросей предстояло пережить большие трудности. Полторы тысячи рублей – это огромная сумма, если учесть, что дома ни гроша. Мы продали корову, которую я купил в Шкарино телкой. За нее дали триста рублей. Больше взять денег было негде. Поздней осенью пришлось ехать в леспромхоз на заработки. Два года мы выплачивали долг, а сами сидели без копейки на картошке, рыбе и дичи. Вот такую пилюлю подложил мне председатель ревкома – Муравский.

После выплаты долга меня вновь избрали председателем единогласно. Жестокий урок не прошел для меня даром. Я превратился в бдительного руководителя. Работать стал с удвоенной энергией. Дневал и ночевал на работе. Изматывал себя до последних сил. Колхозники видели мое старание и тоже не отлынивали от работы. Не хвалясь, скажу – я был лидером, заводилой и люди шли за мной. Были особенно трудные времена в войну. Мужиков забрали на фронт, колхоз на военном положении, ежемесячная выплата огромного военного налога деньгами. Весь урожай зерновых сдавался государству, оставив только семена. Мужики, которые не были призваны на войну, считались военнообязанными на трудовом фронте. Бронь была у кузнеца Журавлева Гаврилы, у бригадира Бокова Василия, бухгалтера Чупурнова Георгия, зав. конюшней и ветеринара Тимченко Леона, бригады рыбаков из шести человек. Все, на ком была бронь, платили личный налог деньгами. Труднее всех было рыбакам. Норма зимой полтора центнера рыбы в день. За невыполнение – суд.

Обнищали люди полностью. Но шла война и никто не роптал. На фронте было еще тяжелее. Семьи получали похоронки на мужей и сыновей, плакали от горя бабы, надрывались на работе. Когда особенно прижмет нужда и горе, собираю колхозное собрание. В клубе по всей длине зала накроем столы. Зарежем овцу, натушим картошки с мясом, нажарим рыбы, соленые грузди, квашеная колба, кедровые орехи, дичь… Много вкусного рождает Нарымская земля. За столом собирали всех – от самого старого до грудного младенца. Когда все разместятся, встаю и красочно начинаю рассказывать, как лихо заживем мы после войны. Построим всем новые дома и большую школу, проведем радио, а может и свет, в сельпо завезут много разного товара, продукты будут продавать без карточек, за деньги, которые колхоз будет выдавать за работу ежемесячно. Притихнут люди, слушая сказку про «белого бычка». Выпьем бражки, затянем песню. Глядишь, полегчало у людей на душе. Дома Фрося, бывало, скажет: «Что ты там наговорил про счастливую жизнь!? Мне за тебя было стыдно».

А что мне оставалось делать? Колхозники страдают от непосильной работы, от нищеты, от усталости, если еще и председатель присоединится, – считай, конец света. Я несколько раз писал просьбу в Военкомат направить меня на фронт. И всякий раз мне приходил ответ: «Не ищи легкой жизни, Кротенко, и на фронт больше не просись!»

Самая тяжелая работа зимой – была рыбалка. Норма, вроде небольшая, – полтора центнера, но зимой, чтобы ее выполнить, нужны большие усилия. Мороз в наших краях зачастую по месяцу или два держится до сорока градусов. Лед метровой толщины. Чтобы подвести невод под лед, надо продолбить двадцать и более лунок в диаметре пятьдесят – семьдесят сантиметров и две майны – метр в ширину и два в длину. Одежда на рыбаках – фуфайка и стяженные ватные штаны, поверх – брезентовый плащ, на ногах – подшитые валенки. К вечеру эта униформа превращалась в ледяной панцирь. Поворачиваешься с трудом и скрипом. В особо холодные дни я приписывал себя в бригаду, чтобы выполнить дневную норму.

Женщины и дети лепили пельмени, старушки вязали шерстяные носки и руковицы. Все укладывалось в ящики, которые делали старики, и отправлялось на фронт. Вяленая рыба шла отдельными посылками.

(рис. 8. Ссыльные поселка Рабочий. За столом слева направо: Кротенко Н. М., Кротенко Е. С., кузнец – Журавлев Г. А., фельдшер – Визер, Беленко Ганна. По ряду у стены, слева нараво – вторая – Кунгина Аксинья, Беленко С. К. шестая – Назаренко Анфиса, рядом – Полуянов.)

К весне сорок пятого года дух победы уже витал в воздухе. Все знали, что война кончается. Потому с большой радостью приняли весть – собраться в Сельсовет. Единственный радиоприемик был тогда именно там. Народу набилось битком. Радиоприемник хрипел, визжал, трещал, но мы все-таки улавливали некоторые слова диктора. Даже шум приемника был приятен, – ведь он приносил нам официальное сообщение о том, что войне конец.

На второй день в клубе накрыли столы. Прибили к стенам лозунги: «Спасибо товарищу Сталину за Победу!», «С Победой, дорогие товарищи!». Почти в каждой семье были погибшие. Многие женщины сидели молча за праздничным столом, вытирая слезы из сухих глаз. А дети резвились, бегая между столов, и кричали что есть силы «Ура!». Они радовались Победе и обильной еде, которую организовал колхоз в честь Великого праздника.

Три послевоенных года пролетели незаметно. Военный налог с колхоза был снят, но оставались еще госпоставки, их отменят только при Хрущеве. Стало легче с рабочей силой. На Васюган было сослано много немцев с Поволжья, работали они в колхозе. В сорок восьмом году прибыли в Рабочий несколько латышских семей, сосланных с Латвии.

(рис. 9. Супруги Кротенко с сыном Борисом на крыльце своего дома в Рабочем)

Колхоз вышел в передовые по трайону. В этом же году Райкомом и Райисполкомом Каргаска было вынесено решение об образовании председателей колхозов. До ссылки я закончил семь классов, и меня решено было отправить на учебу в Томский сельскохозяйственный техникум. Трехгодичный ускоренный курс. Чтобы за три года охватить пятилетнюю программу, мы занимались и летом. Колхоз наш в районе был на хорошем счету. Мне было жалко оставлять с таким трудом налаженное хозяйство. На время учебы надо было найти хорошую замену.

На собрании колхозников я предложил на время моего отсутствия избрать председателем Волохина Леонтия Яковлевича. Мужик был хозяйственный, старательный, но любил крепко выпить и матерился через каждое слово. На работе он не выпивал, побаивался меня. Мне неоднократно приходилось зашишать его от разного рода неприятностей и даже от тюрьмы.

(рис. 10. Н. М. Кротенко на реке Нюрольке с конем Маршем, 1948 г.)

А дело было так. Он работал председателем колхоза «Большевик» в Тюкалинке. Хозяйство было непрохое и числилось в районе в десятке передовых. Учитывая организационные способности и деловую хватку Волохина, в районе решили направить его председателем в Волчиху. Там колхоз, как говорится, «дошел до ручки». Половина лошадей сдохла, а те, что остались, едва таскали ноги. Большой падежь был крупного рогатого скота, дохли телята. Овечки вообще приказали долго жить все до одной. Колхозники перебивались на картошке, рыбе, грибах. Долг государству был огромен, и выплатить его было невозможно. Кроме хлебопоставок, не сданных за четыре года, на колхозе висела ссуда денег за семена, которыми государство снабжало колхозы каждую посевную. Вот такой колхоз принял Волохин, чтобы поднять умершее производство.