Читать книгу Основы истории философии. Том третий – Новое время - - Страница 8

§. 272.

Joh. Colerus (Köhler aus Düsseldorf), La via de B. de Spinoza, a la Haye 1706 (Uebenetzung aus dem Holländischen; die Urschrift erschien 1705, eine deutsche Uebersetzung 1733. Die Verwechslung mit einer von Fr. Holma angefertigten holländischen Uebersetzung des Bayleschen Artikels vom J. 1698 hat viele dahin gebracht, des Colerus Schrift in dieses Jahr za setzen). La vie de Spinosa par an de ses disciples, Amst. 1719; 2. Aufl. Hamb. 1735. (Es ist dies nar der weniger verfängliche Theil der Schrift des Arztes Lucas: L’esprit et la vie de Mons. Benoit de Spinoza. Was hier weggelassen wurde, ist öfter unter verschiedenen Titeln veröffentlicht, als Liber de tribos impostoribus, als Spinoza II u. dgl.). Nach A. Baltzer ist Colerus von Lucas abhängig and die Schrift des letzteren zwischen 1688 u. 1700 verfasst. Eine Kompilation des Grafen Boulainvillers aus beiden steht in der Disputation des erreurs de B. de Sp., Bruxelles 1731. Joh. van Vloten, B. d. Sp. naar leven en werken, 2. Aufl., Schiedam 1871. A. Baltzer, Spinozas Entwicklungsgang, Kiel 1888. – Joh. Ed. Erdmann, Vermischte Aufsätze, Leipzig 1846. Ed. Böhmer, Spinozana I – IV, in der Zeitschr. f. Philos., Bd. 36, 42, 57; 1860, 1863, 1870. T. Camerer, Die Lehre Spinozas, Stattg. 1877. Fred. Pollock, Spinoza, bis Life and Phllosophy, Lond. 1880. Jam. Martineau, A Stady of Sp., London 1883. J. Freudenthal, Spinoza und die Scholastik, in Philos. Aufs., Ed. Zeller gewidmet, Leipzig 1887. – Ad. Gaspary, Spinoza und Hobbes Diss., Berlin 1873.

1 Барух де Спиноза (или Деспиноза, так как обе подписи встречаются в его письмах; кроме того, встречается де Эспиноза, так же как и s используется вместо z во всех этих формах) родился 24 ноября 1632 года в Амстердаме, согласно обычным сведениям, которые оспаривает Бёмер. Согласно сведениям, в которых сомневается Бёмер, он родился в Амстердаме 24 ноября 1632 года в богатой семье «португальских» евреев (это название также использовалось для обозначения евреев, которые, как и Спиноза, были испанцами), и из-за его ранних признанных дарований был доверен раввину Моисею Мортейре, человеку, пытавшемуся посредничать между философией и иудаизмом в манере, напоминавшей схоластику, и следовавшему в этом полурационализме за Маймонидом. Ученик оставался верен своему учителю только в антимистическом (антикаббалистическом) направлении, в остальном же он рано отдалился от него, поскольку его доводы в пользу рационализма были недостаточно основательны для него. В частности, он не хотел ничего знать о реинтерпретационной аристотелизации Библии, поэтому Ибн Эзра казался ему более предпочтительным авторитетом, чем Маймонид. Первоначально латынь преподавал немец, а затем Спиноза поступил в своего рода семинарию, возглавляемую врачом Францем ван ден Энде, печально известным своей гетеродоксальностью, чтобы получить классическое образование. В то же время он получал научные знания от врача Людвига Мейера, возможно, при поддержке Ольденбурга. Тот факт, что Мейер был убежденным картезианцем, возможно, объясняет, почему Спиноза начал изучать труды Декарта, а также то, что писали картезианцы. Об этом свидетельствуют труды Хеерборда. Помимо того, что направление его ума ограничивало его физикой в меньшей степени, чем Декарта, его должно было отталкивать приспособление последнего к католической доктрине. Впечатление, произведенное на него еврейскими аристотеликами, упомянутыми в §190, однако, очевидно, гораздо менее философское, чем утверждали некоторые, прежде всего М. Жоэль (Zur Genesis der Lehre Spinozas, Брест 1871). С другой стороны, из ссылок Й. Фрейденталя становится ясно, что Спиноза был хорошо знаком с доктринами современной ему христианской схоластики, схоластической доктриной, которую повсеместно преподавали и распространяли многочисленные руководства, и особенно с учениями Фомы Аквинского и его последователей. Наконец, раннее знакомство с Джордано Бруно, предполагаемое Зигвартом и утверждаемое Авенариусом, безусловно, заслуживает внимания. Как бы то ни было, впечатление картезианства на Спинозу было самым сильным из всех, и его взгляды были существенно изменены им, причем не только в формальном плане. Вызванное всем этим отчуждение от синагоги в конце концов привело к его изгнанию из нее в 1656 году анафемой от 6 августа, испанская формулировка которой сохранилась для нас.

Протест против этого, написанный на испанском языке, содержал, как считают некоторые, основные черты того, что Спиноза позже развил в своем богословско-политическом трактате. В крайнем случае, в общих чертах; ведь если бы Спиноза уже тогда соотнес Моисея и Христа, как в Tract. theol. polit., он вряд ли стал бы протестовать против исключения. (Джоэл показал, как много в этом трактате уже было сказано Маймонидом и другими еврейскими учеными до Спинозы). Ни сейчас, ни позже, насколько известно, он не обратился в христианство торжественным актом, хотя часто посещал христианские проповеди, участвовал в ходатайстве о назначении проповедника и похоронен в церкви. Барух, или, как он теперь называл себя, Бенедиктус, на время переехал в Оуверкерке под Амстердамом; вероятно, именно в это время сформировался круг преимущественно молодых людей, которым Спиноза позднее передавал свои работы в копиях по мере их постепенного продвижения и о каких он так часто говорит как о «нашей философии». В этот круг входили Людвиг Мейер, Симон де Врис, Й. Брессер, Яриг Джеллес, затем Г. Х. Шуллер, а позже Цхирнхаузен. Среди них несколько человек, очевидно, принадлежали к арминианам, осужденным Дордрехтским синодом, и один из них принял его в своем загородном доме. Таким образом, его отношения с этими «коллегами» или «ринсбуржцами» восходят к более ранним временам. Около 1661 года Спиноза переехал в Рейнсбург, где занимался шлифовкой оптических стекол, что давало ему необходимое пропитание, но особенно – учебой. Что он думал о картезианстве уже в 1661 году, ясно из письма к Ольденбургу; каковы были его собственные взгляды – из «Краткого трактата о Део кт.», написанного для его друзей в Амстердаме, который ван Влотен опубликовал в голландском переводе и, к сожалению, не очень удачном латинском переложении (Ad Bened. de Spinoza Opera quae supersunt omnia Supplementum, Amstelod. 1862). Небольшое сочинение, которое Спиноза послал Ольденбургу в том же году, соответствует первой части, приложению к этому трактату, и даже более того, началу Этики до 9-й пропозиции. (Ср. Ed, Böhmer, B. de Spin. Tract. de deo et homine ct., Hal. 1852, 4, но особенно Chr. Sigwart, Spinozas neu entdeckter Traktat u. s. w., Gotha 1866, и Trenddenburg в s. histor. Beitr. zur Phil. III, p. 277—398). Точка зрения в этом трактате еще не совсем та, что в его более позднем основном труде. Так, в нем он все еще утверждает реальную связь и взаимовлияние души и тела, которые он впоследствии отрицает и согласно своему учению об атрибутах субстанции должен отрицать. Отсюда следует, что и эта последняя доктрина была сформулирована иначе раньше, чем позже. Он передавал свое учение только тем, кого считал осмотрительными и умственно сильными. Так, когда один молодой человек, вероятно, в то время его сосед по дому, Альб. Бургт попросил у него уроки философии, он продиктовал ему пером основные положения картезианской философии. Эти диктовки были расширены по просьбе Л. Мейера и опубликованы им в 1663 году под названием «Ren. des Cartes Principia philosophiae more geometrico demonstrata per Benedictum de Spinoza, accesserunt ejusdem Cogitata metaphysica». В последней, согласно убедительному изложению Фрейденталя, Спиноза обсуждает основные положения картезианской метафизики (как и в «Принципах», с осторожными ссылками на собственную точку зрения) в сжатом изложении, придерживающемся форм современной схоластики. Чтобы это сочинение не заставило людей поверить в то, что подозрительный человек был картезианцем, настоящие картезианцы начали его всячески преследовать. В 1663 году он уехал в Вурбург, постоянно занятый разработкой своей системы, над третьей частью которой, то есть последней частью по первоначальному плану, он работал в 1665 году, так что объявил восемьдесят предложений одному из амстердамских кружков, Й. Б. (Брессеру?). Копии, сделанные его друзьями с этих депеш, были, конечно, дословными, хотя, судя по переписке Спинозы, в них вкралось много опечаток, искажающих смысл. С другой стороны, сам Спиноза, похоже, пользовался большой свободой в отношении отдельных выражений, когда передавал отдельные предложения из своей системы в письменном виде. В целом, детали постоянно менялись. (Так, как теперь видно из «Supplem.» Влотена, в письмах Симона де Вриса от 24 февраля 1663 года первоначально цитируется не Schol. prop. 10 lib. I, а Schol. tert. prop. 8, что не согласуется с «Этикой» в ее нынешнем виде, так что уже нельзя сделать вывод, как это, видимо, было раньше, что ее первая книга, а тем более вся, была закончена в 1663 году). Эти изменения, вероятно, объясняют, почему так часто ссылки на более ранние предложения не подходят. Однако картина была завершена, а возможно, и все пять частей «Этики», когда он уступил просьбам своих друзей и поселился в Гааге в 1670 году, примерно с 1671 года у художника ван дер Спейка, который изобразил его и, как говорят, успешно обучал его искусству. Этот переезд совпадает с анонимной публикацией его «Трактата теологии и политики» в том же году. Гамбург также указан как место печати в четырех, очевидно, более поздних оттисках, а издателем указан Хайнр Кюнрахт, чтобы скрыть Кристофа Конрада в Амстердаме. Возмущение, которое вызвала эта часто публикуемая работа, особенно среди теологов, и смерть его покровителя де Витта, который всегда убеждал его напечатать ее, заставили Спинозу, для которого его собственный мир, а также, вероятно, и совесть других людей, были превыше всего, отказаться от плана опубликовать что-либо еще. По тем же причинам он отказался и от предложенной ему в 1672 году гейдельбергской профессуры. Лишь однажды, в 1675 году, он, похоже, решился напечатать «Этику», которая находилась во многих руках в виде рукописи. Слухи, которые вызвала эта новость, заставили его воздержаться от этого. Поскольку симптомы сифилиса становились все более выраженными, он принял меры на случай смерти. Он оговорил, что «Этика» должна быть напечатана, но на ней не должно быть его полного имени, а только инициалы: потомки не уважали его желание, чтобы его система не была названа его именем. Он сжег и другие труды, в том числе перевод Пятикнижия. 21 февраля 1677 года он закончил свою жизнь, которая была образцовой во всех отношениях. (Кстати, то, что было сказано выше о дне его рождения, относится и ко дню его смерти). В том же году вышло издание под редакцией Г. Х. Шуллера: B. D. S. Opera posthuma, которое содержит пять книг Этики, незаконченный Трактат о политике, столь же незаконченный Трактат об интеллекте (de intellectus emendatione), написанный до Этики, но после Трактата, письма и ответы, а также незаконченный Компендиум грамматики языка гебраистов (Compendium grammatices linguae hebraeae) в объеме кварто. Первое полное издание сочинений Спинозы принадлежит Е. Г. Паулюсу: Benedicti de Spinoza Opera quae supersunt omnia, 2 full, Jen. 1802, 3. Коллективный труд Гфрёрера, к сожалению, неустойчивый, Corpus philosophorum optimae notae, Stuttgart, Brodbag. 1830, содержит все его работы, кроме грамматики древнееврейского языка. В 1843 году К. Х. Брудер опубликовал стереотипное издание в трех томах (Leipzig Tauchnüz), не намного более правильное, чем у Паулюса. Упомянутое выше Supplementum напечатано в том же формате и содержит, помимо Tractatus brevis de Deo etc., небольшой математический трактат о радуге, который многие считали принадлежащим к сожженным рукописям, хотя он существует в печати с 1687 года и, конечно, стал очень редким. Кроме того, здесь есть несколько биографий из голландского MS., а также несколько ранее не печатавшихся писем. Издание Г. Гинсберга в 4 томах вышло в Лейпциге, затем в Гейдельберге в 1875—1882 гг. Гораздо лучше всех этих изданий юбилейное издание Й. ван Влотена и Й. П. Н. Ланда: B. d. Sp. Opera quotquot reperta sunt, 2 тома, Hagae 1882, 83. Бёмер (Uchtes Zeitscbr., vol. 42) и Тренделенбург а. а. 0. показали, насколько плох латинский перевод Tract. brev. Немецкий перевод Хр. Зигварта, Тюбинген 1870, имеет вдвое большую ценность благодаря добавленным пояснениям и параллельным отрывкам. Из переводов философских сочинений Спинозы французский перевод Эм. Saisset (Париж 1842, 3-е изд., 1872) гораздо предпочтительнее немецкого Б. Ауэрбаха (1841, 1872). Из бесчисленных монографий о Спинозе заслуживает упоминания работа F. H. Jacobi, über die Lehre des Spinoza in Briefen an Mendelssohn (1785), поскольку она относится к основательному изучению Спинозы в Германии. Более древнюю литературу о Спинозе можно найти достаточно полно в Antonius van der Linde, Spinoza, Göttingen 1862.

2. То, что Спиноза использует геометрический метод как в изложении картезианских принципов, так и в своих основных работах, можно рассматривать как признание того, что через Декарта он пришел к тому глубоко математическому взгляду на вещи, который характерен для него и который никогда нельзя упускать из виду, если не хочешь помешать пониманию его доктрины. Философская и математическая уверенность для него – синонимы (Tract. theol. polit c. 14, 36). Только потому, что это необходимое следствие математического взгляда, форма геометрических доказательств имеет большое значение, даже если эти доказательства неприятны и содержат обман. Любая точка зрения, которая не существует для математика, поэтому прямо отвергается Спинозой как неправомерная. Так, прежде всего, телеологическая, ради которой Аристотель объявил математическое наблюдение недостаточным в физике. (В противоположность этому Спиноза не хочет даже принимать понятие цели в этике; он не устает высмеивать тех, кто хочет Бога, действующего согласно целям, кто совершает гистеронпротерон, чтобы объяснить что-то из целей, или кто привносит в человеческие действия путаное понятие должного. Он прямо хвалит математику за ее non circa fines versatur (Eth. I, Append.) и рекомендует ее в качестве образца. Все, включая человеческие действия и начинания, должно рассматриваться так, как если бы речь шла о линиях, плоскостях и твердых телах (например, Eth. I, pr. 33. Schol. 2. III, praef.). Как математика не признает понятия цели, так и она не признает понятия причинности. Она никогда не говорит о действительном эффекте, который невозможно представить без наложения, но о простом условии; вместо причин у нее причины, вместо эффектов – следствия. Совсем как у Спинозы. Выражение causa встречается у него, даже causa efficiens (например, Eth. I, prop. 16. Coroll.), но очень часто повторяющаяся полемика против того, чтобы causa понималась как transiens (Eth. I. pr. 18), пояснительное замечание, что если efficere было предицировано чему-то, то это называется ex ejus definitione (так Eth. I, pr. 16. dem.), или также ex eo sequitur (например, I, prop. 7. dem.), постоянно повторяющийся пример с треугольником, из природы или определения которого вытекает то или иное, ясно показывает, что он не признает реальной причинной связи, а только существование через предшествующее или вспомогательное понятие. Поэтому он также соединяет causa и ratio через seu (I, pr. 11. dem. alit). Как пространство не вызывает и не порождает фигуры, но вызывает их, поскольку фигура не может быть понята без пространства, так и для Спинозы нет иного понятия условного, кроме того, что оно предполагает нечто иное: conceptum alterius rei involvit, (Eth. I, ax. 4.) Это утверждается таким образом, что везде, где понятие чего-либо предполагает понятие другого (praesupponit, inrolrit), оно без дальнейших церемоний определяется как обусловленное этим (как его effectus) (ср. Eth. II, pr. 5. dem.). С этой полемикой против всякого transitio связана такая же полемика против всякой реальной последовательности, против времени, которое он рассматривает лишь как путаную концепцию. В почти буквальном согласии с Аверроэсом, мысли которого могли быть знакомы ему через Моисея Маймонида и который (см. §187, 2) помещает философа в середину вечности, где все предшествующее и последующее исчезает и все возможное рассматривается как уже существующее, Спиноза требует, чтобы философ рассматривал все sub specie aeternitatis (II, pr. 44. Cor. 2), т. е. в полном безвременье (I, def. 8), из чего, конечно, следует, что он рассматривает все simul (de int. em. XIV), т. е. без реального, только в его логическом, следствии.

3. Соответственно, отправной точкой его доктрины является не породитель мира и даже не фундаментальная причина всех вещей, а логическая предпосылка всего существующего, то, посредством чего только и может быть помыслено все остальное, но что само не нуждается в предшествующей мысли, из которой должно было бы сформироваться его понятие. Это единственный смысл causa sui (I, def. 1), в котором не может быть и речи о реальном порождении самой себя, как у Декарта Лучший перевод causa sui у Спинозы: необусловленное. Теперь он находит это в единой субстанции всех вещей, которая, поскольку она одна, или omne esse, едина в себе, не может без противоречия считаться несуществующей (I, def. 3. de int. emend. IX). Когда он называет эту субстанцию всего сущего Богом, мы не должны забывать, что он прямо заявляет, что понимает под этим словом нечто совершенно иное, чем его современники-христиане, что для него совершенно одинаково, говорит ли он Deus или Natura, и, наконец, что он использует фразы: Бог есть только одно и: субстанция всех вещей есть только одно, через sive (Ep. 21. Eth. IV. Praef. I, pr. 14. Coroll. 1). (Кто поэтому связывает религиозный смысл со словом Бог, тому лучше при чтении Спинозы всегда ставить Natura вместо Deus). Единство субстанции следует понимать не как числовое, поскольку число предполагает более высокое родовое понятие, а как единственность (Ep. 50). Поскольку вне субстанции вообще нет никакого реального бытия, а нечто ограничено, ограничено, определено или конечно (эти четыре слова обозначают у Спинозы совершенно одно и то же) только тем, что оно опирается на нечто равное ему (т. е. фигура на другие фигуры) (ср. Eth. I, def. 2), то, конечно, субстанция бесконечна. На этом слове Спиноза, как и Декарт до него, внушает, что, несмотря на отрицающую приставку, бесконечность – понятие положительное, ибо поскольку детерминированность есть отрицание, поскольку она отделяет от детерминированного (например, фигуры) другое (Ep. 50), так как она указывает на не-сущее, на недостаток (Ep. 41), то то, что, подобно субстанции, является чистым утверждением sejm (Eth. I, pr. 8. Schol.), естественно лишено этого отрицания, а потому должно быть понято как бесконечное в положительном смысле этого слова (Ebend. I, pr. 8. Schol.). Поскольку бесконечное и беспредельное означают одно и то же, вместо бесконечного можно также сказать «совершенное». Так в Tract. brev. p. 22), где поэтому non esse предстает как omnium imperfectionum maxima (p. 56). То, что исключает всякое определение, не определено ни в отношении своего бытия, ни в отношении того, что из него следует, т. е. если оно что-то вызывает, то делает это не по принуждению. Это противопоставление принуждению Спиноза называет необходимостью так же часто, как и свободой (Ebend. I, def. 7), и говорит соответственно: Бог действует (agit) без принуждения, и он есть свободная причина (Ebend. pr. 17). Если учесть, что Спиноза не устает отрицать, что Бог действует по собственной воле, что он чередует agit с ex eo sequitur так же часто, как выше чередовал efficit с ex eo sequitur, то становится ясно, что Ubere здесь означает только: сам по себе или без принуждения, agere, однако, примерно так же, как мы говорим Bewirken или Machen, когда говорим: природа треугольника делает (вызывает) его углы, и т. д. Поэтому в целом всегда считается, что с той же необходимостью, с которой существует Бог, все вытекает из него (IV praefat.).

4. Коррелятом вовсе не обусловленного, или субстанции, является просто обусловленное, которое Спиноза иногда вместе с аристотелианцами называет accidens, но обычно вместе с картезианцами modus, также modificatio или affectio. Он объясняет модус как то, что находится в другом, так что оно может быть понято только через него (I, def. 5), или требует его как своего предшествующего и вспомогательного понятия (I, pr. 8. Schol.). Как бесконечное пространство как предпосылка детерминированной фигуры очень хорошо мыслимо без нее, но не мыслимо без нее, так и субстанция не может быть мыслима, но способ, которым она certo et determinato modo expressa, может; детерминированное бытие может мыслиться как несуществующее, само бытие – нет (I, pr. 24. Ep. 28). Именно по этой причине только субстанция обладает вечностью, то есть существованием, вытекающим из определения, тогда как способ не обладает, так же как sic есть единство, исключающее всякую множественность, тогда как существует множество способов, и так далее. Короче говоря, к субстанции и модусам прилагаются столь противоположные предикаты, что он сам сравнивает их различие с различием прямого и кривого. Они, как и положено коррелятам, диаметрально противоположны друг другу. И опять же, как это естественно для коррелятов, они указывают друг на друга, и это отношение Спиноза фиксирует таким образом, что называет субстанцию causa (но не transiens, а immanens) тех модификаций, причиной и целым которых она должна быть одновременно. Мое сравнение ее отношения с отношением Оккана к вечно исчезающим волнам, правда, вызывает детскую насмешку, но кажется мне столь же обоснованным, как и сравнение Спинозы в «Кратком трактате» с отношением Интеллекта к его идеям, суммой которых он является, или же как другое в «Этике», согласно которому субстанция относится к модусам так же, как линия относится к существующим в ней точкам (как это возможно). Теперь, если Спиноза во многих местах своей работы утверждает, что в действительности существует только субстанция и ее изменяющиеся формы или модификации, возникает вопрос, как отдельные вещи, res particulares, о которых он очень часто говорит, находят место в его системе? Если понимать под отдельными существами или вещами, как мы хотим это сделать, – (сам Спиноза связывает со словом res самые различные значения) – существа, существующие сами по себе, независимые существа, то спинозизм, собственно, не излагает вещей. Но мы приходим к вещам, только делая модусы, которые по своей природе зависимы, независимыми, абстрагируясь от того, что является их природой, что они есть только в других; в этом абстрактном представлении мы таким образом преобразуем их, как в одном из использованных образов мороз превратил бы волны в куски льда, в другом – игла, рассекающая линию, превратила бы их в точки. Спиноза называет этот абстрагирующий и фрагментирующий способ взгляда на вещи воображением (см. далее подпункт 11), и поэтому придется сказать, что только воображение делает (независимые) вещи из (зависимых) модусов.

Если теперь называть простую сумму отдельных существ, совершенно вне законной связи, как это делает общепринятый обычай, а также Кант в противоположность природе, (чувственным) миром, то Якоби и Гегель правы, когда они, особенно в противовес тем, кто обвинял Спинозу в превращении мира в Бога, утверждали, что он скорее отрицал мир. Если сравнить, слегка изменив образ, использованный самим Спинозой, субстанцию и ее модусы с поверхностью и фигурами, которые можно на ней начертить, то это фрагментирующее действие воображения можно сравнить с разделением этой поверхности на бесконечное число очень маленьких квадратиков, каждый из которых будет образом того, что мы называем, вместе со Спинозой, res particularis или individuum. Если мы теперь спросим, что является условием (causa proxima) существования такого квадрата, то это, конечно, не бесконечная поверхность, а окружающие ее квадраты, и положения Спинозы о том, что ни одна конечная вещь не следует из Бога и не имеет его в качестве своей (непосредственной) причины, но что каждая из них обусловлена конечными вещами, а те – конечными вещами, так что конечные вещи следуют только из конечных вещей (I, prop. 28), вполне объяснимы. Точно так же и то, что всякое отдельное существо, поскольку оно обусловлено другим, есть вещь вынужденная, а потому не свободная или необходимая, что оно, следовательно, есть нечто случайное, что нельзя вывести из его определения или постичь a priori, но только опытом (т. е. воображением) (II, pr. 31. Coroll. Ep. 28).

С помощью только что использованного образа очень легко объяснить, почему Спиноза так решительно выступает против идеи, что он составляет субстанцию из вещей, и снова называет вещи частями природы (Epp. 40. 29. 15). Для него это так же (то есть не менее, но и не более) абсурдно, как если бы линия состояла из точек. На нашей картине каждый квадрат можно назвать частью поверхности, и все же никто не сможет сказать, что она состоит из них, во-первых, потому, что их нет до нее, а во-вторых, потому, что для того, чтобы иметь поверхность, границы квадратов, а значит, и их самих, должны быть выдуманы. Таким образом, вещи как таковые являются продуктом ограниченного представления; на самом деле вещи – это модификации, которые определенным образом выражают истинное бытие (Бога, природу) (I, pr. 25. Coroll.). Но как только они задумываются в этой своей истине, они сами по себе уже ничто, они уже не вещи.

(5) Между субстанцией как infinitum и вещами как finitis, посередине стоит то, к чему приходят в последнюю очередь, восходя от вещей, но в первую очередь нисходя от бесконечного: сумма всех модусов. Выражение Спинозы: бесконечная модификация, бесконечный способ и т. д. очень метко описывает это среднее положение, в котором нет ничего похожего на эманацию, а есть только логико-математическая субординация и соподчинение Если начать (всегда с помощью нашего диска) с самого ограниченного, примитивного квадрата, то получится то, что Спиноза называет individuum primi ordinis; Если мы подумаем о нескольких из них, объединенных вместе, то получим individua secundi ordinis, и так далее вверх, пока не придем к тому, что охватывает все, что всегда одинаково при всех изменениях его подчиненных частей, и это есть tota natura (II, Lemma 7. Schot). Вместо этого выражения в письме к Чирнхансену сказано: facies totius unirersi, и в то же время Спиноза говорит, что именно это он имеет в виду, когда говорит о бесконечной, вечной, модификации Бога, которая следует непосредственно из Бога. В самом деле, подобно тому, как в вышеупомянутом восхождении простой квадрат признается непосредственно вытекающим из окружающих его квадратов, которые, в свою очередь, непосредственно вытекают из окружающих их квадратов, так и на вопрос: каково условие всех квадратов вместе, из которого они, таким образом, непосредственно вытекают как из своей causa proxima? вряд ли можно ответить чем-то иным, кроме как: неразделенная поверхность. В своем Tract. brev. Бог causa proxima только бесконечной модификации (Supplem. p. 59), отделяет ее от отдельной вещи бесконечным числом средних членов и неоднократно говорит в Этике: только она одна следует непосредственно, следовательно, те, что под ней, только косвенно, от Бога.

Но теперь, когда и абсолютно необусловленное, и это изначально обусловленное получили предикат бесконечности, и далее, когда они оба обозначены словом natura, возникает необходимость отсечь недоразумения с помощью точных различий. Спиноза всегда остается верен однажды установленной концепции, согласно которой бесконечное – положительное, предел (как отрицательное) – исключительное, но он проводит различие между тем, что исключает всякое ограничение вообще, и это для него абсолютная бесконечность, субстанция, и тем, что исключает только детерминированность числа, и это он имеет в виду везде, где говорит о бесконечном во множественном числе и использует это infinita как синоним omnia (например, I, pr. 16). Хотя сам Спиноза часто говорит, что только абсолютно бесконечное должно называться infinitum, а бесчисленное indefinitum, хотя он противопоставляет последнее как infinitum rationis и второе как infinitum imaginationis, он не остается верен себе. Это часто стирает различие между понятиями, которые мы развивали до сих пор и которые, следуя словам самого Спинозы, дают нисходящую последовательность стадий: Все или Бесконечное (Omne esse, absolute infinitum, в кратком изложении трактата также Omne), Все, Бесконечное или Бесконечно Многое (Omnia, infinita), Конечное Каждое или Единичное (Quodcuvnque, res particularis, singulare). Если это различие сохраняется, то нет противоречия, когда Спиноза говорит, что из Бога не следует ни одна конечная вещь и что все следует из Бога (I, pr. 16. dem.). Так же мало противоречия в том, что все конечное бытие необходимо и что каждая конечная вещь случайна. Спиноза более точен, чем в случае с предикатом бесконечного, в использовании термина «природа». Здесь он принимает различие, проводимое схоластами между natura naturans и natura naturata, за исключением того, что, согласно его точке зрения, понятие творения, которое для них (например, в Vincent Bellovac. Lehrspiegel 15, 4) связывало эти два понятия, здесь заменяется понятием обусловленности. natura naturans – это, говорит он как в Tract brev. (Supplem. p. 80), так и в Этике (I, pr. 29. Schol.), то, что есть само по себе и не нуждается в другом, то есть Бог, но в отношении natura naturata эти два утверждения расходятся. Согласно «Краткому трактату», следует проводить различие между natura naturata generalis, т. е. способами, которые непосредственно следуют из Бога, и natura naturata particularis, т. е. конкретными вещами, которые ими обусловлены. Этика больше не признает этого различия и определяет обусловленную природу как то, что quod ex necessitate Dei naturae sequitur, hoc est omnes modos quatenus considerantur ut res quae in Deo sunt et quae sine Deo nec esse nec concipi possunt (I, pr. 29 Schol.), то есть совершенно так, как ее понимал Tractat brev. dio natura naturata generalis. Если, следовательно, мы сохраним термин мир для обозначения совокупности вещей (прежней natura naturata particularis), то natura naturata, стоящая посредине между ней и Богом, будет приблизительно соответствовать тому, что мы могли бы назвать мировым порядком, который, таким образом, отличается от необусловленного как система всех условий, внутри которой каждый индивид был бы обусловленной вещью.

6. Различие между природой, будь она понята как все, будь она понята как все, и отдельными существами можно назвать количественным, и поэтому для его прояснения достаточно геометрической схемы. Система приходит к качественным различиям через третье базовое понятие, определение которого сам Спиноза, в отличие от этого места, помещает между понятиями субстанции и способа, через понятие атрибута. Если Спиноза неоднократно добавляет к этому слово extra intellectum1, где он утверждает, что ничто не существует вне субстанции и ее модусов, и при этом говорит об атрибутах вне их, то остается только то, что атрибуты находятся в intellectu. То, что это действительно доктрина Спинозы, оспаривается многими, хотя они и умалчивают об основных моментах в ее пользу. Здесь мы их подчеркнем. Спиноза никогда не забывал высказанное в его «Cogitatis metaphys.» (I, 3) положение о том, что субстанция как таковая не влияет на нас и что поэтому она может быть объяснена атрибутом, который (как учил еще Декарт до него) может быть только «ratione distinguitur». Вот почему он говорит об атрибутах субстанции. Атрибуты субстанции таким образом, что бытие подчеркивается для познающего разума. Так и в определении атрибута (I, def. 4), где, в то время как Декарт говорил, что атрибут составляет сущность субстанции (constituit), Спиноза говорит, что атрибут есть: то, что ум воспринимает как составляющее ее сущность – (то, что constituens здесь среднего рода, доказано без сомнения II, pr. 7 Schol.) – в котором ссылка на неперципируемое признается даже теми, кто придерживается иного мнения, чем то, которое здесь отстаивается. Сюда же относятся выражения, что атрибут exprimit, explicat, суть субстанции, или что сущность per attributum intelligilur, sub attributo consideratur и т. д., все из которых подразумевают понятие откровения или появления, т. е. отношение к воспринимающему субъекту.

Решающее значение имеет то, что Спиноза пишет Симону де Врису, а точнее, в нем – всему кругу, от имени которого де Врис задавал вопросы После определения субстанции, как в Этике, он продолжает: Я понимаю под атрибутом совершенно то же самое, только называется он attribute respectu intellectus substantiae certam talem naturam tribuentis, (Здесь созерцающий интеллект, в работе Декарта [ср. §267, 4] природа, определяется как то, что приписывает субстанции naturam). На возражение, что одна и та же вещь называется двумя именами, он отвечает, что то, что мы только что назвали, по отношению к созерцающему человеку называется также белым. Другой его пример, что третий патриарх также имеет два имени, одно из которых обозначает его поведение по отношению к брату, напоминает то, что он говорил об именах Бога в Tract. theol. polit XIII, 11. 12. Предполагается, что только имя Иегова обозначает Dei absolutam essentiam sine relatione ad res creatas, тогда как El Sadai и все остальные атрибуты sunt quae Deo competunt quatenus cum relatione ad res creatas consideratur vel per ipsas manifestatur. Если, действительно (Eth. I, pr. 32. dem.), субстанция абсолютной бесконечности прямо отличается от нее quatenus attributum habet, то, конечно, следует оставить, что атрибуты не вносят в субстанцию различия сущности, а лишь указывают на то, чем она является для созерцающего ума, то есть на способы ее появления, или, что то же самое, только выраженное иначе: способы постижения созерцающего ума. Если отказаться от моего сравнения с цветными очками, через которые рассматривается белая поверхность (т. е. не содержащая ни одного цвета или содержащая все цвета), то меня меньше всего трогают насмешки тех, кто говорит мне: разум не устанавливает атрибуты, а только различает их, ибо это кажется мне лишь помещением призмы на место очков, которая делит белое на голубое и желтое, т. е. bonnet blanc на место blanc bonnet. Те, кто говорит, что это делает Спинозу кантианцем, сражаются с вышеупомянутым мнением более серьезным оружием. Как будто Кант изобрел различие между «в себе» и «для нас» или между сущностью и видимостью! Как будто, сколько человек ни мыслит, все, кто пытается проникнуть за вещи или исследовать их сущность, не делали этого! Но это различие не только проводилось, о нем думали с тех пор, как Демокрит различал, что такое έτεᾓ и что такое νόμῳ, или Аристотель противопоставлял φύσει πρός ήμᾶς, как и в средние века во всех исследованиях esse in re и esse in intellectu, denominatio extrinscca и ens rationis. Наконец, что касается самого Спинозы, то мы должны забыть все те места, где он противопоставляет denominatio extrinsecus, relationes и circumstantias сущности, где он противопоставляет modi cogitandi modis rerum, где он противопоставляет distinctiones reales distingui solo conceptu, чтобы иметь возможность сказать, что такое различение чуждо Спинозе и принадлежит только более позднему веку. Однако огромное различие между Кантом и Спинозой заключается в том, что первый никогда не забывает об этом различии и доводит свои размышления о нем до того, что из них следует, что все предикаты, которые приложимы к явлениям, должны быть отринуты по отношению к вещам самим по себе. И то, и другое у Спинозы иначе; только там, где он не может их избежать, а потому особенно там, где ему возражают, он затрагивает вопрос о соотношении бытия и мышления, и ему не приходит в голову, что эти два понятия могут быть противоположными. Cogitari debet и est для него, как и для всех до Канта, естественно, одно и то же.

Точно так же non esse и nequire cogitari. Вопрос: почему и то и другое? он отбрасывает почти насмешливо, как там, где он касается критерия истины, или там, где адекватность идеи, которая сначала не обозначает ее соответствия идеату, тем не менее подразумевает уверенность в этом соответствии По этой самой причине я не вижу в том, что Спиноза говорит substantia sire – или id est – ejus attributa никакого авторитета против моей точки зрения. Это все равно что non est i. c. cogitari nequit или наоборот. – Таким образом, учение Спинозы об атрибутах субстанции приняло бы следующий вид: Разум способен мыслить что-либо, лишь присоединяя к нему предикаты. Если то, что он мыслит, ограничено, конечное, то приложенные к нему предикаты могут содержать отрицания; в противном случае в случае субстанции, самого бытия, к которому, как к абсолютному утверждению, могут быть приложены только те предикаты, которые выражают нечто абсолютно положительное, то есть совершенство или бесконечность. Разумеется, как только они станут несколькими, причем один, следовательно, не то, что другой, их бесконечность не будет бесконечностью субстанции, которая была полностью лишена отрицания, но теперь возникнет третья бесконечность, бесконечность in suo genere (I, def. VI. explic.). Под ней следует понимать такую вещь, которая не лишена ничего подобного, так что протяжение, охватывающее все протяжения, даже если оно лишено мысли, все же остается бесконечным (в своем роде). Итак, сколько существует таких совершенно положительных предикатов, выражающих эту бесконечность, столько же их должно быть и у бытия, которое ничего не исключает, и бесконечный разум по этой самой причине будет относить его к числу бесчисленных атрибутов; ибо его субстанция состоит из всех, то есть бесчисленных атрибутов, каждый из которых выражает вечную и бесконечную сущность (I, def. 6). Иначе обстоит дело с человеческим разумом. Без атрибутов, то есть без присоединения их предикатов, он тоже не может мыслить субстанцию, которая поэтому может cogitari sepositis affectionibus, но не sepositis attributis, то есть (согласно тому, что только что было сказано и для человеческого разума, и для бесконечного) состоит из атрибутов. Подобно тому, как Спиноза серьезно высмеивает тех, кто принимает населенный нами глобус за весь мир (Tr. br. de Deo), он так же серьезен, когда в своих письмах к Цирнбаузену поднимает вопрос о возможности того, что другой конечный разум не знает атрибута протяженности, так же как наш разум не в состоянии постичь бесконечное число атрибутов субстанции, хотя и знает об их существовании, В более поздние времена он был уверен, что, поскольку человек – это способ мышления и протяжения, он знает только атрибут мышления и протяжения, и поэтому Бог может мыслить только под этими двумя атрибутами, но, конечно, должен мыслить и под обоими. Несмотря на это ограничение, он доказывает, что человеческий разум обладает адекватным знанием о Боге, поскольку, как уже показал Декарт, человек обладает абсолютно адекватным знанием о треугольнике еще до того, как он знает все пропозиции, вытекающие из его определения. Причина, по которой нам приходится довольствоваться тем, что мы считаем его мыслящим и протяженным, кроется не в субстанции, а в ограниченности человеческого разума.

В сущности, однако, не так уж много жертвуется, если отказаться от знания других. Ведь поскольку мышление, которое Спиноза понимает так же, как Декарт: как объективно делающее или представляющее то, что формально существует, отражает в себе то, что содержится во всех атрибутах, оно составляет, механически говоря, половину всего, что все или содержит столько же, сколько содержат все остальные атрибуты вместе; – исключительное положение, которое Спиноза признает, когда иногда противопоставляет мышлению «те» атрибуты, а не «другие» (II, pr. 8 Cor. pr. 6. Coroll.). Этот эквивалентный коррелят всех других атрибутов известен человеческому разуму, известен любому конечному разуму, даже тому, который не в состоянии постичь протяжение. Но и это еще не все. По-видимому, это было чувство, что субъект и объект, эго и не-эго, образуют противоречие, которое Спиноза описал в s. Tract. brev. p. 192: если бы тела не были причиной наших идей или эмоций, то то, что их вызывает, было бы чем-то совершенно отличным от человеческого разума. Это «omnino differre» приписывает каждому объекту мышления природу, противоположную его собственной. Но это так, поскольку мышление было внутренним, будучи самим собой, внешним, будучи самим собой вовне, и по этой самой причине каждый атрибут, противоположный мышлению, грозит совпасть с протяженностью. Возможно, Спиноза почувствовал это, когда отказался от исследования других атрибутов; возможно, именно это чувство, когда Цирнхаузен через Зелера обратил его внимание на то, что мышление теперь будет содержать больше, чем любой из других атрибутов, заставило Спинозу умолчать об этом, а затем побудило его продолжить дальнейшие исследования так, как будто вообще невозможно рассматривать бытие под другими, кроме этих двух атрибутов. Каким образом среди них вселенная, каким образом все, каким образом отдельный человек представляет себя наблюдающему уму, это теперь подлежит дальнейшему исследованию.2

7. Во-первых, что касается субстанции как таковой, natura naturans, то она протяжена и мыслима в соответствии с двумя атрибутами (res extensa, res cogitans II, pr. 1 и 2). В обоих случаях, однако, всякое ограничение должно быть мыслимо, поэтому Бог не есть ни тело, ни воля; ибо первое есть ограниченное протяжение, второе – определенное и потому ограниченное мышление. Бесконечное или также существенное протяжение, бесконечное величие, кроме того, атрибуты (т.е. фактически другие атрибуты) Бога. С другой стороны, бесконечное или также существенное мышление, бесконечная способность мыслить, иногда также идея Dei, часто также идея Deus, – это имена, которыми обозначается мыслящий абсолют, так что, если сначала Deus и natura соединялись через sive, то теперь говорится: quod formaliter est in natura, objective est in Deo, но никогда наоборот. Взятые в этом более узком смысле, эти два слова, таким образом, ведут себя как res и cognito rei, и параллелизм формального и объективного существования, утверждаемый только Декартом, имеет место здесь, поскольку формальность или актуальность (то, что сегодня называется реальностью) и объективность (то, что сегодня называется идеальностью) являются предикатами одного существа, не нуждающегося в дальнейшем доказательстве. Поскольку Спиноза, как и Декарт, понимает бытие-мысль или бытие-как-идею как впадение в сознание, бессознательное мышление, конечно, противоречит ему, и Бог, мысля, знает, что он мыслит. Этот момент очень сильно подчеркивается Спинозой, который предостерегает от понимания идеи как немого (т. е. бессознательного) образа и требует понимать ее как (сознательный) акт мышления (II, pr. 43, schol.), поэтому идея tam ejus (sc. Dei) essentiae quam omnium (puie ex ipsius essentia necessario sequuntur (II, pr. 3), составляющее божественное мышление, конечно, не есть бессознательный процесс, и тот, кто понимает под самосознанием не более чем сознательное восприятие, может сказать, что Спиноза учит здесь о самосознающем Боге; тот, кто требует большего от самосознания (также и от человека), сможет это отрицать. Если Бог или субстанция вообще были условием (causa prima) всего бытия, то его протяжение будет условием всего телесного бытия – (здесь вспоминается Мальбранш) – так же, как, однако, он как мыслитель будет условием всех процессов мышления; круг основан на протяжении так же, как идея круга основана на мышлении; кто, следовательно, может вывести существование протяженной вещи, например, круга, из того, что он есть протяженная вещь, тот будет прав, говоря, что Спиноза учит самосознающему Богу. Кто, следовательно, захочет вывести существование протяженной вещи, например круга, из того, что Бог ее соизволил, т. е. помыслил, тот, помимо ошибки, заключающейся в том, что единичная вещь должна быть обусловлена чем-то другим, а не опять-таки единичными вещами (см. выше под 4. I, кн. 28), совершит и вторую ошибку, состоящую в том, что захочет объяснить способ действия одного атрибута ограничением другого. Эти два понятия вовсе не сочетаются. Каждое из них должно быть постигнуто само по себе, ибо в противном случае они были бы modi. Таким образом, все, что формально (т. е. как реальное) следует из атрибутов Бога (т. е. его протяженности), следует как мысль из его мышления.

8. Если мы теперь, как и выше, сначала пропустим natura naturata (generalis) и обратимся к миру отдельных существ, то они, в зависимости от того, рассматриваются ли они под тем или иным атрибутом, являются либо телами, res corporeae, также res per se, либо sic are ideae. Как, безусловно, представленные нами квадраты сохраняют свое положение по отношению друг к другу, если смотреть на них через желтое или синее стекло, так, безусловно, и ordo rerum idem ar ordo idearum, и тело, и его идея una cademtpte res (II, pr. 7 u. schol.), которая попадает то в божественную мысль, то в божественное протяжение. Упомянутое выше положение о том, что индивид следует только из индивида, получает здесь более точное определение, что физическая вещь может быть вызвана только физической вещью, мыслительный процесс – только мыслительным процессом (II, pr. 9, dem.), разделение двух миров, посредством которого исключаются все идеалистические объяснения в физике, все материалистические объяснения в духовной сфере. Окказионализм не мог пойти в этом разделении дальше Спинозы, который не только насмехается над теми, кто убеждает себя, что их воля движет рукой, но и над тем, что возникновение идей в человеческом духе, как и их выход из него, например, при смерти, совершенно не зависит от тела, так что дух умирает изнутри (III, pr. 11. Schob). Хотя из-за этого разделения тело, как и дух, следует понимать как автоматы, причем последний – как духовный автомат (de int emend. XI, 85), однако из-за параллелизма, более того, из-за единства этих двух порядков, те немногие положения о телесных существах, которые Спиноза поместил во второй книге в качестве лемм, также очень важны для учения о духе. Поскольку все тела равны по протяженности и поскольку, кроме того, если одно тело мыслится отстраненным, протяженность не исчезает, его сущность (ср. II, def.) не может заключаться в нем самом, но в том, что изменяет протяженность, добавляя к ней. Для Декарта таким движением было добавление к нему Бога. Спиноза устраняет это Deus e.r marfiina, позволяя движению следовать из протяжения. Более того, ставя в противоположность движению, которое он обозначает словами motas et quies (не следует понимать как отсутствие), он приходит в «Кратком трактате» к тому, чтобы поместить сущность каждого тела в определенную пропорцию движения и покоя. Такую пропорцию можно найти уже в простом теле (corpus simplicissimum), которое следует понимать только как одну из вышеупомянутых individua primi ordinis, которая поэтому отличается от других такого же рода только быстротой и медленностью, но еще не направлением и т. д. своего движения Эта же individuum есть, под атрибутом мысли, или в божественной мысли, простая мысль или мыслительный процесс, идея.

Если мы подумаем о individuum secundi ordinis, то это будет составное тело под атрибутом протяженности, которое уже может содержать ряд различных сложных движений, ускоренных, криволинейных и т. д. Это соответствует комплексу идей или anima. Этому соответствует комплекс идей или анима, так что нет ни одного составного тела, которое не было бы одушевлено. В разной степени, ибо чем сложнее и, следовательно, способнее к самым разнообразным впечатлениям, тем совершеннее тело, и тем совершеннее или полнее идей его душа (II, pr. 13. Schol.). Наконец, если тело состоит, как человеческое, то душа называется духом (mens), который по этой самой причине не есть нечто простое, но состоит из идей так же, как тело состоит из телесных индивидов (II, pr. 15. Dem.), и о котором можно поэтому не говорить, что его сущность состоит в мышлении, но скорее, что он состоит в идее своего тела, или знании всех телесных состояний (II, pr. 13). Так называемая связь тела и души состоит, следовательно, в том, что они суть одно и то же, которое рассматривается в одно время под одним атрибутом, а в другое время под другим атрибутом (III, кн. 2. Schol.). (Это положение о том, что каждое отдельное существо, а значит, и человек, как способ субстанции, находится под теми же атрибутами, что и она, приводит Цирнхаузена [Ep. 67] к одному из самых актуальных возражений против множественности атрибутов: Как получилось, что, поскольку человек – это способ субстанции, обладающей бесконечным числом атрибутов, человеческий разум имеет представление только о двух из них? Спиноза пытается ответить на этот вопрос в письме, от которого сохранился лишь фрагмент [Ep. 68]. Ответ, который он дает, мог бы обнадежить только в том случае, если бы вместо того, чтобы сказать, что знание этих атрибутов входит в бесконечное число других ментов, он сказал, что оно входит в другие intellectus infiniti [ср. далее sub 9]; ибо как то, что составляет мою сущность, может быть познано другим ментом, то есть другой частью единого intellectus infinitus, частями которого являются я и этот мент, совершенно непостижимо). Таким образом, разум есть не что иное, как идея или телесное познание (cognitio corporis). Но поскольку идея есть лишь продукт мыслительной деятельности, которая, однако, совпадает с сознанием, то идея телесная есть сознательный акт мышления ума, поэтому познание ее связано с идеей телесной таким образом, что, поскольку ум есть идея телесная, то он есть и идея этой идеи, то есть идея nentis. (Куно Фишер, чье исправление моего прежнего мнения я с благодарностью принимаю, очень подробно обсудил этот вопрос, для которого решающими отрывками являются de int. emend. VI, 34 ff. и Eth. II, pr. 20—22).

9. Восхождение от индивидов первого порядка к индивидам более высокого порядка привело (sub 5) к tota natura, которая, однако, не есть natura naturata, исключающая всякую множественность, но natura naturata, имеющая дело со всем, что неизбежно следует из субстанции. Это также должно быть понято под двумя атрибутами. Под одним он будет содержать не определенное отношение покоя и движения, а все, и потому будет motus et rpiies вообще; под другим – как один ум содержит в себе многие, так и все ideae, а потому и все комплексы идей или mentes (V, pr. 40. Schol.). Это олицетворение всех идей (и духов) есть intellectus infinitus, из чего вполне понятно, что он не принадлежит natura naturans, но так же, как motus et guies к natura naturata (I, pr. 31. Ep. 27). Поскольку natura naturata, когда человек восходил от конечного, была последней, а когда нисходил от бесконечного – первой, к которой он пришел, понятно, почему эти два, непосредственно следующие из Бога, intellectus infinitus и motus et quies, раньше назывались не делами, а вечными сынами Божьими (Tract brev. p. 82), выражения, которые больше не встречаются в Этике. Таким образом, intellectus infinitus обладает или содержит объективную сущность всех вещей (ibid. Append. p. 246). Он есть идея или познание всего сущего, подобно тому как наш разум есть познание всего того, что составляет наше тело, и подобно тому как субстанциальное мышление было познанием всего сущего (omne esse). Как отдельные тела являются причастными к motus et guies и обусловлены ими, так, конечно, и каждое mens является частью intellectus infinitus. Его отличие от cogitatio infinita можно определить так: он состоит из идей, в то время как cogitatio infinita их не имеет (Ep. 26). Содержанием последней является идея только одного существа, поэтому это не идея omnium, а идея Bei. Кстати, очень естественно считать intellectus infinitus Спинозы intellectus universalis Аверроэса, см. §187, 2.

10. Поскольку, согласно Спинозе, человек – часть природы, т. е. вещь среди вещей, его антропология естественным образом составляет часть физики и в его случае не так далека от зоологии, как у Декарта (ср. III, кн. 57. Schol.). Третья часть этики, рассматривающая человека как простое природное существо и в его обособленности, прежде всего фиксирует понятия деятельности и страдания. Быть деятельным – значит быть адекватным и достаточным, тогда как страдать – значит быть лишь частичным объяснением своего состояния (III, def. 2). Поэтому человек, чье телесное состояние обусловлено предельными телами и чье ощущение приводит в сознание бытие других существ в дополнение к его собственному бытию, является одновременно активным и страдающим, т. е. он подавлен в своей активности, фиктивен, но поэтому он также стремится утвердить свое бытие вопреки этому запрету, ибо это совпадает с природой каждой вещи (IH, pr. 3. Schol. pr. 6. 7. 9). Если мы теперь назовем сознание аффектом, то сознание этого стремления (appetitus, cupiditas) будет первым аффектом, за которым последуют печаль и радость, в зависимости от того, преобладает ли запрет или удовлетворение. Модификациями этих основных аффектов являются страх и надежда. Поскольку все они связаны со страданием, не может быть и речи о них в случае абсолютного бытия как абсолютного основания объяснения, то есть абсолютно активного. Как и существо, которому они приписываются, эти страдательные состояния (passiones) являются в равной степени физическими и духовными. С ними сразу же связываются понятия добра и зла, которые, поскольку они обозначают только удовлетворение и его противоположность, обозначают отношение к желающему, так что выражение «это хорошо для меня», но выражение «это хорошо (вообще)» не имеет абсолютно никакого рационального смысла (HI, pr. 39. Schol.). Если идея объекта, вызывающего радость или печаль, связана с ним, то возникает любовь или ненависть (III, кн. 13).

Теперь Спиноза показывает, как сочетание указанных страстей порождает самые разнообразные, отчасти угнетающие, отчасти возвышающие страсти, и, устанавливая всегда угнетенное состояние духа как то, от которого следует бежать (HI, pr. 28), устанавливается статика и механика страстей, которая приводит к тому, что каждый действует так, как требует его природа, то есть стремится к своей выгоде, и что аффекты людей могут быть побеждены только более сильными аффектами. Вместе с этими двумя положениями, однако, даются и предпосылки для учения Спинозы о государстве, основные черты которого содержатся в схолии этики и более подробно в «Политическом трактате». Спиноза хочет дать не что иное, как физиологию государства, которая, с его точки зрения, становится механической физикой его. Он хочет дать не законы для какой-либо утопии, а описание того, как естественный человек должен прийти к государству. Поскольку в природе каждого существа заложено утверждать и увеличивать свое бытие или искать выгоду, оно имеет на это право, а право и сила обычно совпадают. Не только щука имеет право съесть маленькую рыбку, но и человек имеет право жить в соответствии со своей природой, то есть неразумный неразумно, а мудрый разумно. Таким образом, в естественном состоянии только то, что никто не хочет и не может сделать, было бы неправильным. Если же люди вступают в общение, а они должны вступать, потому что в конце концов ничто не может быть так полезно человеку, как люди, то разумные, то есть те, кто стремится только к знанию, никогда не могут вступить в конфликт друг с другом, но те, кто следует своим аффектам, должны пересечься в том, к чему они стремятся, и поэтому люди по природе своей враги. Поскольку все бессильны в этой взаимной войне, они должны выйти из этой противоречивой ситуации, в которой осуществление власти делает их бессильными и бесправными, и это делается путем передачи summum imperium сообществу, которое таким образом становится государством, то есть власти пугать и увлекать посредством страха и надежды и таким образом держать в узде более слабые аффекты. По отношению к государству люди, таким образом, становятся гражданами, а по отношению к законам государства – подданными. Поскольку Спиноза даже не рассматривает понятие национальности (Бог создает не нации, а индивидов, говорит он однажды), объединение людей в государство мыслится как чисто внешнее. Столь же мало он рассматривает и естественное единство семьи. Там, где он употребляет это слово, он понимает под ним искусственные объединения граждан внутри государства. Конечно, вступление в государственную организацию – это ограничение собственной естественной власти; но поскольку таким образом приобретается безопасность, выигрыш оказывается больше, чем потеря, и поэтому Спиноза хвалит свою доктрину государства, в отличие от доктрины Гоббса, за то, что она допускает существование естественных прав. Как и прежде, людей побуждают к действию страх, надежда и т. д., за исключением того, что в государстве все боятся и надеются на одно и то же. Если в естественном состоянии только невозможное было дурным, то в государстве дурно только то, что государство запрещает, а правильно то, что оно разрешает Как и в случае с индивидом, право государства простирается настолько, насколько распространяется его власть; договоры связывают его с другими государствами, пока он считает их выгодными, и т. д.; его власть в отношении собственных граждан ограничивается абсурдом, который оно совершило бы, если бы захотело повелевать тем, что не может принудить и тем самым сделать себя презренным.

Это может произойти, например, если он захочет следовать религиозным или научным убеждениям. Нечто отличное от убеждений – это их внешние признаки. По Спинозе, как и по Гоббсу, определение культа – дело государства. Поскольку чувства для государства – это noli me tangere, он строит его без всякой оглядки на них: государственная машина должна быть так устроена, чтобы работать одинаково хорошо, независимо от того, благоговеют граждане перед государством или нет. Только от хорошей организации зависит, процветают или гибнут народы; он не хочет знать ни о каком другом разложении народа; народ всегда был и остается везде одинаковым, поэтому только государственные учреждения могут быть виноваты, если дела идут плохо. Именно поэтому большое внимание уделяется всемогуществу государства, а правительство всегда рассматривается как реальное государство. Хотя правители (или регенты, поскольку в монархии они называются rex est civitas) фактически не могут быть неправы по отношению к своим подданным, они никогда не должны забывать, что их власть заканчивается там, где угрозы и обещания больше не работают, и особенно что самые опасные враги любого государства – это его собственные граждане. Именно поэтому самое безопасное государство – то, в котором правительство наиболее рационально, а гражданам предоставлена наибольшая свобода. Из трех форм, которые может принимать правительство, Спиноза рассматривал только монархию и аристократию; его рассказ останавливается на демократии. Если бы он, живя в республике, представил монархию как единственный институт мира и безопасности, то это противоречило бы принципу Спинозы, утверждавшему, что любая попытка ниспровергнуть существующую конституцию должна привести к гибели. С другой стороны, те, кто так любит делать Спинозу демократом, забывают, что его принцип Terret vulgus, nisi metuat, провозглашенный в Этике (IV, 54, schol.), не отменяется в его политике, только термин vulgus распространяется на очень значительное большинство людей. По его мнению, среди избранных доверенных лиц разумными будут не более трех из ста. Как в монархии король, так и в аристократии optimaten – это государство. Хотя Спиноза признает, что монархия обеспечит достаточную свободу там, где князь ставит своей целью благосостояние масс, хотя он также признает как объяснимый факт, что аристократия возникает из первобытного государства, демократия, а монархия из него, он, тем не менее, считает, что может гарантировать наибольшую продолжительность аристократической республике, состоящей из нескольких гражданств.

11. Если «Политика» Спинозы представляла гражданскую свободу, то есть то расширение власти, на которое способно большинство людей, то его «Этика», напротив, ставит перед собой задачу показать, как те немногие, которые не нуждаются в государстве и для которых по этой самой причине гражданская свобода недостаточна, поднимаются до высшей, свободы духа, которая является частной добродетелью (Tract. polit I, 6). Ясно, что тот, кто отрицает понятие цели, а значит, и всякой необходимости, и сравнивает свободу воли с брошенным камнем, который убеждает себя, что хочет лететь, не может создать моральную систему в императивной форме. Как и все остальное, воля человека рассматривается в манере математической физики. Сначала он предостерегает нас от допущения воли (voluntas), отличной от различных актов воли (volitiones), ибо такая фикция имела бы такое же значение, как схоластический lapideilas в отличие от lapides (II, pr. 48. Schol.). Затем, однако, отождествление воли с утверждением, переданное от Декарта, в сочетании с тем фактом, что то, что ясно признается (например, трехсторонность треугольника), должно быть утверждено, приводит его к тому, что каждая ясная идея есть volilio, а значит, и сумма всех таких идей и сумма всех воль, т. е. intellectus et voluntas, idem sunt (II, pr. 49. Coroll. et Schol.). Чисто теоретическую природу, подобной которой, возможно, больше никогда не существовало, Спиноза не может постичь, как не постиг бы ее, если бы кому-то не нравился тот факт, что сфера круглая, точно так же, как не следует аплодировать тому, что человек понял, то есть признал необходимым. Именно по этой причине человек сталкивается с тем, что он понимает как нечто самоформирующееся или волевое, то есть свободное; с ростом понимания, следовательно, (умственная) свобода растет, ибо чем больше есть таких вещей, которыми я владею. И наоборот, чем меньше я понимаю, тем с большим приходится мириться как с несамостоятельным, а значит, тем более ограниченным я становлюсь. Этот контраст между ограниченностью (servitus), которую Спиноза рассматривает в четвертой книге своего главного труда, и силой духа и свободой духа (libertas), которые он рассматривает в пятой книге, является кардинальным пунктом его «Этики», которая по этой самой причине есть не что иное, как, как он назвал более раннюю работу, Tractatus de intellectus emendatione. Чтобы объяснить, как возникает это ограничение, мы должны вернуться к фрагментарному бытию, (чувственному) миру, и к индивидам различных порядков. Если мы теперь возьмем в качестве вспомогательного средства диаграмму поверхности, разделенной на квадраты, то сможем сравнить композиции рассмотренных до сих пор простых индивидов с более сложными фигурами, нарисованными на них, в очертаниях которых видны только прямые линии и прямые углы. Если же представить себе фигуру криволинейной, то ряд квадратов будет разрезан и лишь частично попадет в область фигуры, то есть возможно, что в сложных индивидах многие их компоненты не полностью, а лишь частично попадают в их до миниум. Если такой индивид является телом, то есть если он рассматривается как протяженный, то движения его составных частей не будут полностью доминировать над его собственными, поэтому в нем будут наблюдаться возмущенные движения.

Только в нем, ибо естественным образом такое нарушение не происходит ни в простом теле, ни в individuum summi ordinis, который содержит в себе все движения, потому что все тела – внутри себя. То, что верно в отношении сложного тела, конечно, верно и в отношении комплекса идей или разума, который выражает это тело объективно. Часть идей, из которых он состоит, полностью входит в его владения и, следовательно, может быть полностью выведена из его определения, так что он ведет себя активно по отношению к ним в соответствии с определением, данным выше. Иначе обстоит дело с теми идеями, которые не входят в него полностью, но частично входят в него, а частично – в другие части intellectus infinitus (т. е. в другие менты). (Когда двое постигают один и тот же предмет односторонне, каждый наполовину, это имеет место. Отсюда и различие мнений). Эти фрагментарные (mutilatae) идеи Спиноза называет неадекватными, а в противоположность им идеи, которыми разум обладает целиком, – адекватными, так что эти два выражения выражают не отношение к идеалам, а только их отношение к разуму, который ими обладает. Именно по этой причине адекватность совпадает с определенностью (ccr tum) -seyn без лишних слов: то, что я знаю полностью, я знаю безусловно и несомненно, тогда как неадекватные (полузнакомые) идеи естественно неопределенны (II, pr. 43. Schol.). Каждая идея сама по себе естественно адекватна, так же как intellectus infinitus содержит все идеи полностью, поэтому в нем они адекватны. Только в разуме, который стоит посередине между этими двумя, т.е. является частью большего, будут, помимо идей, полностью входящих в его область, которыми он, следовательно, владеет или в отношении которых он активен, также и те, которыми он владеет и владеет лишь наполовину, в отношении которых он, следовательно, страдает или ограничен. Сумма первых называется у Спинозы intellectus, вторых – imaginatio, и поэтому понятно, почему может существовать intellectus infinitus, но не iuaginaiio infinita. Итак, интеллект, или лучшая часть человеческого разума, как часто называет его Спиноза, имеет дело с идеями, которые ясны, определенны и настолько определенны, что не может быть никаких сомнений в том, что они соответствуют своему идеату. Адекватная идея не нуждается в критерии в отношении этого последнего, так же как свет нуждается в освещении (de int. emend. VII). Иметь адекватную идею – значит также знать, что она истинна, и, таким образом, познание интеллекта не подвержено никаким сомнениям. Совсем иначе обстоит дело с неадекватными идеями и их суммой – воображением. Оно имеет дело с полузнанием, и именно поэтому оно неопределенно и сомнительно. Как движения, в которых состоят афлексии нашего тела, принадлежат лишь отчасти ему, отчасти страдающим телам и потому не могут быть объяснены только из него, так и ум, имея представления об этих афлексиях, ведет себя пассивно, страдательно, поскольку представление о каждом из них всегда связано с представлением о других существах. Т.е. работа воображения (II, pr. 16, 26 Coroll. dem, 28). То же самое относится и ко всякой страсти; она есть спутанное мышление, т. е. представление о телесном расстройстве. Особенность этого ограниченного или первого способа познания (de int. em. IV, Eth. II, 40. Schol. 2) в том, что он все разделяет и дробит (Ep. 29), поэтому рассматривает все отдельно (teorsim), а значит, как случайную вещь, которая может быть и иной (II, pr. 44), что он ставит все не под аспект вечности, а под аспект длительности (II, pr. 45. Schob), но в целом, что она рассматривает ничто не так, как оно есть само по себе, а в соответствии с его отношением к нам, благодаря чему возникают как путаные целевые, так и столь же путаные общие понятия, с обоими из которых связаны бессмысленные выражения хорошее и плохое, прекрасное и безобразное (II, 10. Schol. 1. I Append.). Эта ограниченная концепция – единственная, которой придерживается большинство людей, и от нее трудно полностью освободиться; поэтому ее называют также той, которая рассматривает вещи ex communi naturae ordine (II, pr. 29. Coroll.).

12. Теперь Спиноза противопоставляет ограниченного человека свободному и сильному умом, которого ничто не наполняет несвободным изумлением, сопровождающим непознаваемое или непознаваемое, но который распознает его и тем самым одобряет или желает его. В высшем познании, которое дает такую свободу, Спиноза различает две степени, поэтому оно всегда называется cognitio secundi et tertii generis, а в более раннем трактате brev. для него появляются названия fides и cognitio в противоположность opinio, и все три, вероятно, также параллелизуются с религиозными терминами peccatum, lex и gratia (Suppl. p. 180). Низший из этих двух уровней познает посредством рассуждения, высший – посредством непосредственного восприятия; поэтому первый имеет отношение к обусловленному и производному, второй – к необусловленному. Таким образом, три рода познания соответствуют последовательности стадий: communis naturae ordo, natura naturata, natura naturans. В отличие от воображения, эти две степени познания, которые часто объединяют под названием ratio, рассматривают все в его вечном и необходимом контексте; для них не существует возможности видеть иначе, поэтому они относятся ко всему соглашающимся, то есть свободным, образом. В этом же смысле их интересует не индивидуальное и индивидуально различное, а всеобщее, а значит, и закономерная связь, поэтому пропозиция: ничто не становится ничем, которая предсказывает необусловленную обусловленность всего, причисляется к notiones communes (Ep. 28), которые представляют собой нечто совершенно иное, чем только что отвергнутые общие понятия. Если считать, что понимание – это одобрение или самоволие, то вполне понятно, что Спиноза, при всем своем фатализме, может утверждать, что человек может достичь все большей свободы и освободиться от всех страданий. Ему нужно только понять его, осознать его необходимость, и он перестает желать чего-либо другого; более того, поскольку его проницательность возросла, то прежнее страдание стало для него причиной большей силы, а значит, и удовольствия. (Интересно сравнить с этим, как Якоб Бём позволил своему греху стать средством наслаждения для самого помилованного, см. выше §234, 5). Чем больше знание, ясное познание, становится желанием, то есть аффектом, тем больше оно способно, согласно вышеуказанному закону, побеждать страдательные аффекты; чем больше оно растет, тем больше увеличивается спокойствие (acquiescentia) и сила духа (fortitudo, rirtus). Это имеет высшую и продолжительную радость, блаженство, не как свою награду, но в этом состоит блаженство (V, pr. 52). Поскольку все признается в своей необходимости только тогда, когда оно признается необходимым следствием бесконечного, божественного бытия, эта радость невозможна без идеи Бога, поэтому (ср. выше в подпункте 10 определение любви) это признание обязательно есть любовь к Богу (V, pr. 32. Coroll.). О том, что эта amor intellectualis есть не что иное, как любовь к истине, прямо говорится в Tract. brev. (Suppl. p. 116). Как мы любим истину не для того, чтобы она снова любила нас, так и Бог не любит нас; в самом деле, просто желать, чтобы он любил нас, означало бы, поскольку Бог не может любить ни одно отдельное существо, желать, чтобы оно не было Богом (V, pr. 19). Итак, не Бог любит нас, а мы, когда признаем, любим Бога. Но поскольку все мы вместе составляем intellectus infinitus, который познает и тем самым любит Бога, можно сказать, что наша любовь – это часть той любви, которой Бог любит Себя, что той же любовью, которой Он любит Себя, Он любит и людей, и, наконец, что наша преданность Богу – это Его слава и Его честь (V, 36. c. Cor. et Schol.).

Поскольку адекватные идеи, как составные части intellectus infinitus, вечны, и только их фрагменты преходящи, то чем больше адекватных идей составляет разум человека, что опять-таки будет иметь место тем чаще, чем совершеннее организовано его тело, тем большая его часть должна быть вечной, и, следовательно, тем меньше у него причин бояться смерти (V, 38. 39). (Тот, кто находит в последних предложениях личного Бога, личную непрерывность и кто знает что еще, не должен забывать, что, согласно прямому заявлению Спинозы, у Бога нет ни разума, ни воли, что, согласно ему, Бог, который снова любит человека, не был бы Богом, далее, что для него самость и длительность – лишь плоды воображения, которые он, конечно, не желает увековечивать; наконец, что он допускает, что религия и блаженство состоят лишь в самозабвенной преданности, благодаря которой человек становится орудием Бога, которое, став бесполезным, отбрасывается и заменяется другим. Ср. Tract. brev. p. 178. В таком другом продолжаются и те идеи, которые составляли мой ум).

13. Только в Голландии спинозизм сразу же обрел популярность. Из вышеупомянутого амстердамского кружка друзей, через общение с существующей письменной «Этикой», знакомство с учением Спинозы распространилось так быстро, что многие печатные работы, которые сегодня считаются предшественниками «Этики», обязаны ей своим происхождением. Это относится, в частности, к трудам Вильха Дёрхофа (1650—1717), уроженца Амстердама, чьи работы были собраны и опубликованы в 1715 году. Скрывали ли Бреденборг (Enarratio Tractatus theologico – politici etc. 1675) и социнианец Франц Купер (Arcana atheismi revelata etc. 1676) свое согласие со Спинозой под маской нападок на него, как утверждают некоторые, решить трудно. То, что такие маскировки были, особенно после публикации «Opera posthuma» Спинозы, несомненно, следует из работы одного решительного спинозиста, ныне очень редкой, который говорит о них В 1684 году «Principia pantosophiae» была издана в трех книгах, якобы в Гамбурге Кюнхардтом, но на самом деле в Голландии, из которых третья осталась незаконченной, а первая, дающая набросок логики в качестве введения, носит название: Specimen artis ratiocinandi naturalis et artificialis ad pantosophiae principia manuducens, и имеет девиз: Quod volunt fata non tollunt vota. Автор не назван Плацием (Theat anon. p. 324), но сказано, что гравюра, сопровождающая работу (которой нет в моем экземпляре), доказывает, что это Абрахам Иоганн Куффелаер, юр. докт. в Утрехте. Бейль называет его тем же именем, как и Баумгартен, который в своем Nachr. v. c. Halt Bibi Th. 1 дает краткое описание содержания книги. Позже имя автора обычно пишут Cuffeler. Помимо энтузиазма по отношению к Спинозе, который открыто демонстрируется (например, I, p. 103), самое интересное в этой книге то, что она обещает, что учение о природных вещах будет рассматриваться здесь в соответствии с теми же принципами, по которым учение о Боге рассматривалось в «libro aureo», Этике Спинозы, и таким образом будет заложено основание для полного учения о человеке. Конечно, мало что из этого получается, так как вся вторая книга содержит изложение арифметики и алгебры для не математически образованного читателя. Третья книга, содержащая физику, обрывается после рассмотрения учения о падении и плавании в воде. Главная теорема, которую следует подчеркнуть, состоит в том, что, хотя сущность тел состоит в протяженности, их реальное существование заключается в движении, и поэтому сумма движений, которую картезианцы никогда не определяют более точно, может быть определена очень точно: она так же велика, как и сумма реальных тел. Противоположные равные движения называются покоем.

Из нарушенного равновесия можно легко построить все движения, например, ускоренное падение. Главную роль здесь играет втекающий воздух, особенно его тонкая эфирная часть, которая также остается в так называемом вакууме барометра (baroscopium). Некоторые священнослужители стали еще более влиятельными, чем эти миряне, объединив спинозизм с религиозным мистицизмом, что было несложно. Например, Фридрих фон Леенхоф (1647—1712), чье «Небо на земле» появилось в 1703 году и породило множество противоречивых сочинений. Еще более значимым был Партиан ван Хальтем (1641—1706) из Берген-оп-Зома3, за которым стояла многочисленная секта хаттемистов. Есть свидетельства, что он читал «Этику» Спинозы, сначала в копиях. Его учение породило множество противоречивых сочинений. Однако число противников Спинозы намного превышало число его последователей. Со спинозизмом боролись не только с теологической стороны, но и оружием философии как с врагом религии и атеизма. Имена Вельтхюйзена (Tractatus de cultu naturali et origine moralitatis 1680), Пуаре (de Deo, anima et malo (1685), IH7- lich (Anti – Spinoza etc. 1690), Dom. Фр. Лами (Le nouvel athöisme renversö etc. 1696), Жакло (Dissertation sur l’existence de Dieu etc. Paris 1696), Йенс (Examen philosophicum sextae definit. Ethic. Bened. de Spinoza etc. Dort 1698) доказывают, что противники и сторонники Декарта и Малебранша объединились для борьбы со спинозизмом. О том, что и в Германии стали обращать внимание на Спинозу, свидетельствует целый ряд контрпримеров, названия которых Юнихен собрал в отдельную брошюру в начале IS*® века. Тот факт, что в Германии люди познакомились со Спинозой прежде всего через Лейбница, который выступал против его системы, объясняет, почему спинозизм не смог здесь возникнуть. Те, кто склонялся к нему, по крайней мере, скрывали это, как пишет Фридрих Вильгельм Штош в. Harmonia philosophiae moralis et religionis Christianae 1792, якобы напечатанной в Амстердаме, а на самом деле в Губене.

§. 273.

(1) Подобно Декарту (см. §269, 2), но в противоположном направлении, Спиноза переходит от принципа своей философии к тому, посредством чего он фактически упраздняется. Даже в том смысле, в каком это слово определено в §259, как единство формального и объективного бытия, этим принципом была единственная субстанциальность Бога. Но именно в силу этого Спиноза вынужден отказаться от него. Чтобы мыслить субстанцию как единственно истинное бытие, необходимо исключить всякое отрицание, а значит, и всякую детерминированность, но тем самым то, что исключено из нее, становится тем, чего в ней нет, то есть уже не in alio (» в другом») Но тогда она, детерминированная сущность, есть in se (» само по себе». ) или субстанциальная. Как признается Спиноза, не только трудно, но и совершенно невозможно не воспринимать модификации как вещи в себе. Они сами преобразуются для наблюдающего разума, поэтому он и преобразует их. Как везде исключенное помещается рядом с исключающим, так и детерминированное бытие помещается рядом с бесконечным бытием, подобно тому как Парменид был вынужден поместить рядом с ним небытие, исключенное из бытия.

2. Как и его предшественник, о котором только что шла речь, Спиноза пытался спасти свой пантеизм, называя созерцание бытия бесконечным и единым, правильным, созерцанием разума, а то, что умножает его, – мнением (ср. §36, 3) или воображением. Но поскольку он объясняет воображение тем, что существует множество умов и множество разрозненных идей, он фактически движется по постоянному кругу: воображение раздробляет и само является следствием раздробленности. Он не может избавиться от множественности независимых существ и, чтобы скрыть противоречие, в которое он таким образом впадает, разделяет свой пантеизм и индивидуализм с помощью tptatenus, который Гербарт не без шутки назвал волшебным словом, сделавшим все возможным в Спинозе.

3. Из-за этого сопоставления двух различных взглядов у тех, кто делает Спинозу образцом формальной последовательности, то есть единодушного согласия без противоречий, не было другого выбора, кроме как рассматривать только одну сторону, как его истинное мнение, и игнорировать другую, будь то как непоследовательность или как неудобство для тех, кто думает иначе. Последнее делалось почти без исключения с антипантеистическими пропозициями до тех пор, пока несколько десятилетий назад Томас не предпринял противоположную попытку указать на атомизм как на действительную доктрину Спинозы и заявить, что его совсем не касается пантеизм (тогда, конечно, почти вся первая книга Этики), что она была написана только для любви к пантеистическим картезианцам. Как бы то ни было, эта парадоксальная точка зрения имеет то преимущество, что с тех пор, как она была принята, люди начали внимательнее присматриваться к природе столь восхваляемой со времен Якоби последовательности Спинозы. Можно обнаружить, что Спиноза был настолько последователен, что не останавливался на том, что однажды сказал, но выводил из этого все следствия, даже те, которые противоречили исходной точке. Как Декарт с единственной субстанциальностью Бога, к которой он пришел, дал Спинозе, так и последний, будучи вынужден вернуться от нее к представлению об отдельных существах как субстанциальных, дал последующему периоду свою тему, которую он осуществляет таким образом, что, продолжая Декарта, он продолжает Спинозу: он придерживается только того, к чему пришел.