Читать книгу Анатомия «кремлевского дела» - - Страница 5

Историк Юрий Жуков, получивший широкую известность благодаря апологетической концепции “иного Сталина”, связывает начало “кремлевского дела” с доносом “о существовании заговора с целью отстранения от власти узкого руководства, к которому якобы были причастны Енукидзе и Петерсон”; об этом Сталину будто бы по‐родственному сообщил его шурин Александр Сванидзе в первых числах января 1935 года[17]. Жуков, впрочем, точных ссылок на источник этих знаний не приводит, ограничиваясь туманной формулой “ЦА ФСБ”. Ввиду серьезных сомнений в добросовестности этого историка, верить ему на слово нет никаких оснований. Поэтому зададимся вопросом: что именно могло побудить А. С. Сванидзе (в то время заместителя председателя правления Внешторгбанка) донести на Енукидзе? Пожалуй, единственным поводом для написания доноса могли стать сведения, полученные Александром Семеновичем от сестры, Маро (Марии) Сванидзе, сотрудницы Секретариата Президиума ЦИК, трудившейся под началом Енукидзе (по воспоминаниям Ирины Гогуа, Маро “работала секретарем у Енукидзе по линии Грузии”[18], однако официально числилась переводчицей с 10 ноября 1928 года). Теоретически М. С. Сванидзе как секретарь-переводчица могла каким‐то образом увидеть донесения осведомителя комендатуры Кремля о слухах, распространяемых кремлевскими уборщицами, и сообщить брату о том, что Енукидзе не желает принимать мер для пресечения сплетен. Однако от сплетен уборщиц до “заговора с целью отстранения от власти” путь длинный, и проделать его в одиночку А. С. Сванидзе вряд ли бы дерзнул. Но если бы был иной повод, то и чекисты должны были бы реагировать иначе – начинать следственные действия не с арестов и допросов уборщиц, а с работы по другим “фигурантам”, которые могли быть указаны в доносе Сванидзе. Впрочем, насколько мы знаем, никто из современников публично не упоминал о том, что поводом к созданию “кремлевского дела” стал донос Сванидзе; например, Ежов в ходе многочисленных докладов о следствии по “кремлевскому делу”, говоря о его истоках, использовал нейтральные фразы вроде “стало известно”, “было обнаружено” и т. п. В любом случае в архиве Ежова никаких данных о доносе Сванидзе не имеется. Неужели факт существования доноса чекисты держали в тайне от Ежова? В это трудно поверить – ведь Ежову (чья карьера после февральского пленума 1935 года продолжала стремительный взлет к постам секретаря ЦК и председателя КПК ВКП(б)) дублировали все важнейшие документы по “кремлевскому делу”, направляемые Сталину. К тому же Ежов и сам был в приятельских отношениях с А. С. Сванидзе. Арестованный много позже по делу самого Ежова его племянник А. Н. Бабулин (который постоянно жил у Ежова с 1925 по 1935 год) рассказывал на допросе 18 апреля 1939 года:

У Ежова и его жены Евгении Соломоновны был обширный круг знакомых, с которыми они находились в приятельских отношениях и запросто их принимали в своем доме. Наиболее частыми гостями в доме Ежова были: Пятаков; быв. директор Госбанка СССР – Марьясин; быв. зав. иностранным отделом Госбанка – Сванидзе, быв. торгпред в Англии – Богомолов, редактор “Крестьянской газеты” – Урицкий Семен; Кольцов Михаил; Косарев А. В.; Рыжов с женой; Зинаида Гликина и Зинаида Кориман[19].

Судя по всему, “кремлевское дело” родилось на свет примерно в то время, когда большая статья Енукидзе с признанием ошибок была напечатана “Правдой”. Тогда же, видимо, до Сталина через НКВД дошли сведения о вялой реакции Енукидзе на антисоветские высказывания, прозвучавшие на подведомственной ему территории (особую ярость вождя, наверное, вызвали слова уборщицы Авдеевой о том, что он якобы убил свою жену). Видимо, совпадение по времени этих двух событий значительно усилило раздражение Сталина. 19 января Енукидзе и комендант Кремля Петерсон побывали в кабинете у вождя, встретившись там с Ягодой и Паукером (начальником Оперативного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД). Тогда и последовало, по‐видимому, распоряжение Сталина шефу тайной полиции разобраться, кто же является источником подлых сплетен и не стоит ли за клеветой нечто большее (о том, что первопричиной возникновения “кремлевского дела” было именно недовольство Сталина сплетнями о его персоне, свидетельствует не прекращавшийся на протяжении всего следствия интерес чекистов к “клевете” на вождей, а также упорная и подробная фиксация этих “наветов” в протоколах допросов). Так началось следствие по делу под кодовым названием “клубок” (такие названия чекисты обычно давали агентурным делам, разработка которых предшествовала аресту лиц, по этим делам проходящих; в настоящее время неизвестно, когда именно это агентурное дело было заведено и какой круг лиц оно охватывало). Само кодовое название стало известно благодаря публикации протокола допроса Ягоды от 26 мая 1937 года, хотя уже на июньском (1935 г.) пленуме ЦК член политбюро С. В. Косиор в своем выступлении в прениях на заседании, посвященном “кремлевскому делу”, подчеркнул:

Несомненно, что здесь мы имели дело не только с одними троцкистами и зиновьевцами. В деле Кирова и здесь сейчас же протягивается рука иностранной контрразведки, шпионов, – это один общий клубок[20].

Чекисты еще и потому рьяно взялись за дело, что уже давно точили зуб на Енукидзе, который не только зачастую игнорировал их “сигналы” в отношении тех или иных работников Секретариата ЦИК, но, как жаловался Ягода на июньском пленуме 1935 года, еще и “завел в Кремле свое параллельное “ГПУ”, и как только выявлял нашего агента, он немедленно выгонял его”[21]. Некоторые исследователи считают, что интерес Ягоды заключался в стремлении переподчинить себе охрану Кремля, которая с давних пор находилась в ведении коменданта Р. А. Петерсона (впрочем, еще в 1925 году именно Дзержинский предложил подчинить охрану всех без изъятия помещений Кремля исключительно Петерсону). К тому же, когда самого Ягоду допрашивали в НКВД 26 мая 1937 года, он признался:

Я сообщил тогда же в ЦК, что Петерсон подслушивает правительственные разговоры по кремлевским телефонам (кабинет Петерсона находился рядом с телефонной станцией Кремля). Узнал я об этом из агентурных материалов, и мне вовсе не хотелось, чтобы и мои разговоры по телефонам контролировались Петерсоном[22].

Однако где тут причина, где следствие и как развивались дальнейшие события, к сожалению, доподлинно не известно, и ход событий прослеживается лишь фрагментарно. Вот что рассказывал об истоках “кремлевского дела” Н. И. Ежов на июньском пленуме ЦК:

В начале текущего года было обнаружено, что ряд служащих Секретариата ЦИК СССР и комендатуры Кремля систематически распространяет контрреволюционную клевету с целью дискредитации руководителей партии – Сталина, Молотова, Калинина, Ворошилова. Острие этой клеветы было направлено прежде всего против товарища Сталина. Характер распространяемой клеветы не вызывал сомнений в том, что она исходит из среды наиболее политически враждебных нам элементов и имеет своей целью создать обстановку озлобленности вокруг товарища Сталина. Комендант Кремля тов. Петерсон, который получил сведения о лицах, распространявших эту клевету, доложил о них тов. Енукидзе. Вам известно, что тов. Енукидзе фактически отвечал за весь порядок в Кремле, в том числе и за охрану. Сообщениям Петерсона он не придал никакого серьезного значения и отнесся к ним самым преступным, недопустимым для коммуниста, легкомысленным образом. Совершенно случайно все эти сведения дошли до Политбюро ЦК. ЦК предложил тщательно расследовать все эти факты, совершенно правильно считая, что за ними кроются более серьезные вещи[23].

Не случайно, впрочем, что слова “совершенно случайно” не попали в отпечатанный типографским способом текст стенографического отчета о пленуме. Ведь иначе вышло бы, что из‐за простой “случайности” могли прошляпить опасный заговор и потерять самое ценное – вождя мирового пролетариата. Признание самой возможности такого развития событий выставило бы партию и органы пролетарской диктатуры в невыгодном свете.

Выступая на том же пленуме, Енукидзе в целом подтвердил нарисованную Ежовым картину:

…Я, например, не сделал немедленного соответствующего вывода тогда, когда мне комендант Кремля сообщил, что вот такая‐то уборщица ведет контрреволюционные разговоры, в частности, против товарища Сталина. Я вместо того, чтобы немедленно арестовать и передать эту уборщицу в руки Наркомвнудела, сказал Петерсону – проверьте еще раз, потому что было очень много случаев оговора, зря доносили про того или другого… Это мое распоряжение попало в руки Наркомвнудела и затем товарищу Сталину. Товарищ Сталин первый обратил на это внимание, что это не просто болтовня, что за этим кроется очень серьезная контрреволюционная работа[24].

Некоторые дополнительные сведения о дальнейшем развитии “кремлевского дела” можно получить из уже цитированного выше протокола допроса Ягоды от 26 мая 1937 года, где зафиксирован его рассказ о том, как “по прямому предложению Сталина” он вынужден был заняться делом “клубок” и как к нему попали “материалы о заговоре”. Якобы у него состоялся разговор с кремлевским комендантом Петерсоном, который выразил шефу тайной полиции свое и Енукидзе беспокойство по поводу наличия у НКВД сведений о заговоре в Кремле (в протоколе допроса упомянутый разговор отнесен к весне 1935 года, но это явная оговорка Ягоды или, что более вероятно, недосмотр следователей Л. В. Когана и Н. М. Лернера, которые составляли и корректировали “обобщенные” показания).

Он говорил мне, что некоторые факты об их заговорщической деятельности, которые прорывались в стенах Кремля, он задержал у себя и никому их, конечно, не показывал. Я ознакомил его с данными НКВД, сказал ему, что особых причин к беспокойству нет, что я стараюсь выгородить его и Енукидзе. Наряду с этим я попросил, чтобы он прислал мне все имеющиеся у него материалы. Петерсон прислал. Это были отдельные рапорта и сводки о контрреволюционных высказываниях сотрудников Кремля и т. п. О материалах этих я докладывал в ЦК, заявив, что они были мною изъяты при нелегальном обыске в столе у Петерсона[25].

Не исключено, что доля правды в этих показаниях есть (если не считать того, что контекстом показаний Ягоды являлся мнимый заговор правых, в коем Енукидзе якобы играл одну из важнейших ролей), и примерно таким путем (в результате “нелегального”, т. е. негласного, обыска в столе у коменданта) первичные материалы дела и попали к чекистам (кстати, из этого рассказа, да и из пометок на самих изъятых документах, следует, что НКВД взялось за уборщиц еще до того, как эти документы попали в руки чекистов). В архиве Ежова отложились три кратких доноса на кремлевских уборщиц, поступивших коменданту Кремля от некоего осведомителя. Первый:

Работающая в здании Правительства уборщица Константинова Анастасия Митрофановна в присутствии Катынской говорила: “Вот посмотри И. С. “хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, поэтому он такой и толстый. Имеет себе прислугу и всякие удовольствия”[26].

Второй:

Работающая в здании Правительства уборщица Авдеева А. Е. в присутствии уборщицы Мишаковой говорила: И. С. “убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним‐то все ухаживают. Один дверь открывает, другой воды подает и т. д.”[27].

Третий:

Работающая в здании Правительства уборщица Катынская Бронислава Яковлевна 13‐го октября в присутствии одной работницы выражала недовольство и говорила: “Вот тов. “С.” получает денег много, а нас обманывают, говорят, что он получает 260 р.?!! Он сам хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает и несколько тысяч, да разве узнаешь об этом”[28].

Эти доносы легли на стол Енукидзе 16 декабря 1934 года. После доклада секретарю ЦИК комендант Кремля Р. А. Петерсон передал начальнику Секретного отдела Управления комендатуры Кремля Н. Н. Мищенко распоряжение Енукидзе: проверить сообщенные сведения через другого осведомителя. Сам Петерсон в письме Ежову от 24 мая 1935 года излагал причины такого решения следующим образом:

16 декабря 1934 г. я докладывал т. Енукидзе полученный от осведомительницы Секретного отдела Комендантского Управления материал на уборщиц ЦИК Союза Катынскую и Авдееву о распространении ими клеветы на т. Сталина. Осведомительный материал на Катынскую и Авдееву был почти тождественен, что вызвало некоторое сомнение в правильности материала, то было решено проверить еще раз Катынскую и Авдееву через другого осведомителя. Такое задание мною было дано Секретному Отделу Управления [комендатуры Кремля][29].

Может быть, Енукидзе решил не выносить сор из избы, рассчитывая, что неприятный инцидент как‐нибудь сам собою рассосется. Пока суд да дело, пока Мищенко организует перепроверку, и что еще эта проверка покажет… Тем более что никаких, даже отдаленных намеков на “террористические намерения” в высказываниях уборщиц не содержалось. Речь шла лишь о том, что уборщицы Константинова (35 лет), Авдеева (22 года) и Катынская (50 лет), забыв о всякой субординации, позволяют себе слишком вольные и крайне обывательские оценки гениального пролетарского вождя. Самая молодая из уборщиц Авдеева в 1932 году (т. е. в самый разгар устроенного ВКП(б) голода) приехала в Москву из деревни (в нынешней Рязанской области) и поначалу устроилась домработницей, а потом родственник, кремлевский служащий, нашел ей более выгодное место. Год проработала она швейцаром в школе ВЦИК, зиму 1933/34 года пробыла истопницей в здании правительства, а затем ее перевели в уборщицы; она даже успела записаться на общеобразовательные курсы “при гражданском отделе Управления [комендатуры московского] Кремля”. (Про двух других политически невыдержанных уборщиц подробных сведений нет, так как протоколы их допросов Сталину не направлялись.)