Читать книгу Влюбленные в Бога. Криминальная мениппея - - Страница 20

Я вышел из дома не евши. На этаже повстречал соседа. Мы спустились двумя пролётами ниже, чтобы покурить в закутке. Там, в батарее, был спрятан окурок «Magna», прогретый, подсохший и оттого ядрёный. У соседа была пачка «Bond». Я немного завидовал ему. Благодаря старым связям отца сосед поступил на престижный факультет. Теперь он тусил в центре. С помощью покровителей ему удалось выйти из группировки без последствий. Сосед прикурил и сказал небрежно:

– Надо уезжать отсюда.

– Куда?

– Куда угодно – мой тебе совет. Мы скоро переедем. Мать говорит, что мы живём в гетто, за границей которого не вправе селиться социальное большинство.

Он докурил в тишине, деловито справил нужду в мусорный бак и, молча, не попрощавшись, покинул закуток. Я спохватился, потому что в надежде, что он угостит цельной сигаретой, не притрагивался к своей заначке. Я закурил, испытав головокружение. Табак хорошо перебивал аппетит, а к третьему уроку всегда очень хотелось есть.

На перемене перед уроком я пошел в столовую. У меня была бумажная купюра в кармане, ежедневно выдаваемая на пропитание. Иногда меня мучила дилемма. Можно было копить пять дней на банановую жвачку «Bom bim bom», либо копить три дня, чтобы в столовой купить стакан топленого молока с бутербродом. Но топлёное молоко непременно отдавало гарью, а вкус жвачки ненадолго делал жизнь слаще.

В столовой у прилавка выстроилась настороженная очередь за молоком. Везунчики покупали сладкий чай с коржиком. Многие, как я, бесцельно слонялись по залу и блудливыми глазами озирали столы.

На входе появились пятеро группировщиков. Трое остановились на входе, чтобы отловить убегающих, двое других подошли к заметно поредевшей очереди. В душе я радовался тому, что у меня не было денег и что их не придётся отстаивать. На лицах школьников читался страх, каждый боялся оказаться униженным на глазах у всех. Один только Иншаков пользовавшийся покровительством авторитета (друга отца), оставался беззаботным и не спрятал в карман обеденных денег. Вероятно, гопникам бросилось в глаза его вызывающее поведение.

– О, братан, поделись с пацанами!

Иншаков не ожидал такого, и отвечать он стал заискивающе:

– Пацаны, сам есть хочу.

– Жалко для пацанов? – на него смотрели с укором.

– Да мне самому едва на обед хватает…

– Нюх потерял?

Группировщик легко выхватил купюры из рук Иншакова:

– Улица не забудет, братан. Мы тут все одна семья.

Школьники, замерев, наблюдали. Иншаков покраснел.

– С Коленом пообщаешься.

– Ты кого пугаешь? – Несильным, но точным ударом в подбородок Иншакова отправили в нокдаун. – Потеряйся.

Потом подошли к старшеклассникам, потребовали денег взаймы и со всех получили. Никто не избежал позорной участи: ни старшеклассники, ни школьные хулиганы, кичившиеся покровительством. Все они не прочь были поизгаляться над другими, но теперь их самих определили.

Между тем привязались к мальчишке из семьи беженцев. Поскольку мальчишка был из нищей семьи, то было совершенно неясно, каким образом он оказался в очереди. Он даже на общую фотографию класса не сдавал денег и в такие дни просто не приходил в школу под разными предлогами. Я не слышал, чем и как ему угрожали, а только слышал один и тот же, словно испорченная пластинка, тупой ответ:

– Я сам хочу есть.

Теснясь от вымогателя к прилавку, он изогнулся, словно из него душу вынимали, и растягивал слова как резину, как жвачку, с детским упрямством. Он был в рваных кедах и школьной форме, которую уже мало кто носил, только такие ребята как он и как я – нищие. Мы никому и ни за что не признались бы в нищете, как не признавались в трусости наши мучители, которые были унижены на глазах у всех более злобными упырями. Ухищрения нищих казаться наравне со всеми были заметны и вызывали насмешку в школьной среде, но ни у кого не вызывало желание посмеяться над теми, кто привык кичиться и бахвалиться, если их «определяли на черта». Никому не пришло в голову посмеяться над Иншаковым.

Наконец, несколько ударов в пресс убедили мальчишку из семьи беженцев отдать деньги. Он остался сидеть на корточках поодаль от очереди и пытался отдышаться. Я подошел к нему, видимо, хотел приободрить:

– Как ты?

Мальчишка взмахнул копной и сквозь гримасу боли, попытался улыбнуться:

– Порядок.

За длинным столом завтракали школьники из неблагополучных семей. Вскоре они поднялись из-за стола и ушли. Историк ответственный за их безопасность вышел вслед за ними. Я рефлекторно приблизился к их столу, который через минуту другую должны были прибрать дежурные. На одной из тарелок осталось чуть больше половины ватрушки. Даже с повидлом на краюхе. Наверное, я смотрел на неё с вожделением. Загадочно переглядываясь меж собой, подтянулись и другие школьники. Самый шустрый вдруг схватил ватрушку и принялся есть. В ту же секунду ему закричали: «Нищеброд, мразь! Фу!» Шустрый швырнул объедок на пол, словно какую-то заразу, но было поздно. На него показывали пальцем и кричали: «Фу, черт гашенный!». Трудно представить, что двадцать голодных ребят, молча ухмыляясь, ждали такую же голодную жертву, как и они сами, только ради того, чтобы поизгаляться. Вряд ли голод располагает к таким схемам. Впрочем, никто из них не признался бы в том, что сам намеревался съесть объедок.

Прозвенел звонок, и я побежал на второй урок, очень довольный тем, что меня дважды миновала позорная участь. Из-за задержки в столовой я опаздывал на две минуты. Летел, как ветер, по коридорам, взлетал на этажи, перепрыгивал по три ступени разом, и вместе со мной неслись многие другие опаздывающие на урок. Потоки сталкивались в коридорах, на поворотах, на углах, весёлая кутерьма скатывалась со ступеней. Наконец я достиг рекреации, в конце которой был нужный мне кабинет. Мой класс толпился возле кабинета, лица ребят были сконфужены, отчего-то математичка гневно кричала на них. В сторонке стоял довольный Иншаков. Ещё чуть дальше группка лохов из нашего класса. При моём появлении лица ребят загорелись надеждой. Когда я приблизился, подручные Иншакова схватили меня и с хохотом принялись заталкивать в кабинет, а я вяло сопротивлялся, ничего при этом не понимая. Мальчишки закричали: «Чмо, фу!». Наконец, я догадался, что Иншаков сказал всем, что тот, кто первым переступит порог кабинета – чмо. Никто не входил: ни девочки, ни мальчики, ни лохи успевшие отбежать на безопасное расстояние. Даже когда подошла учительница и начала возмущаться, никто не сдвинулся с места. С тоскою я смотрел на учительницу, но её возмущения как ни бывало:

– Ну, будет, будет вам, ребята…