Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 32

Маме никогда ничего нельзя рассказывать. Написав эту фразу, Мара тут же вспомнила Петелькину маму, которой как раз можно было рассказать всё. Почти.

Они любили собираться у Петельки после уроков. С порога девчонок встречали запахи домашней выпечки. В квартире было тепло не только от духовки. Петелькина мама и сама была уютной, и любила «посплетничать» с её одноклассницами.

У неё была рыжая грива колечками и покрытые вишнёвым лаком остроконечные ноготки. Как у Петельки – только у девочки лак был светло-розовый, чтобы не придирались в школе.

«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» – декламировала по случаю мама, но на Мару это не распространялось. Ни маникюр, ни косметика, ни высокие каблуки не были ей разрешены. Должно быть, много позже осенило Мару, мама чуяла опасность для старшеклассницы, росшей не красавицей, строго говоря, но всё больше приобретавшей какую-то провокативность во внешности. Мама как могла пыталась приглушить, затушевать эту – как бы сказать – «призывность» в дочкином облике.

Сексапильность, назвал это Женя. Он знал много этаких слов. Научил Мару им: «фелляция», «кондом» – на районе это называлось по-другому.

Однажды Мара всё же поделилась с мамой. Доверила ей самое тайное, самое сокровенное.

Она пережидала зиму 1982—1983 года, чтобы после попытать удачу в Свердловске ещё раз.

Родители сочли, что там, на юге, под бабушкиным крылом, отбившейся от рук девчонке будет безопаснее.

Мама предварила её приезд письмом.

«Я не написала вам после переговоров, потому что в тот же день мы узнали, что Марина в Перми, а значит, скоро заявится домой, а после отправим её к вам. Мы с ней договорились, что о своих делах она вам расскажет сама. Надеюсь, она сказала также, что никто её никуда не отпускал, и мне её побег стоил многих бессонных ночей, слёз и невыносимых страданий… Здесь вся беда была в её нежелательном окружении…

Марину я оставила тогда потому здесь, что она была единственный взрослый – казалось мне – человек около меня. С которой я могла поделиться своими горестями (отец тогда куролесил, вспомнилось Маре), найти в ней хоть какую-то поддержку…

Потом, когда Маринка сбежала 2 октября, все стали считать, что моё угнетённое состояние, работа из рук валилась – из-за Марины…

Надеюсь, она многое поняла и раскаивается…»

«Мамочка! Если бы ты была рядом!» – писала ей Мара сразу после Нового года. – «Знаешь, во мне поселился страх. Страх потери… Я почти физически ощущаю, что мне придётся страшно заплатить, может, всей своей жизнью, за чёрствость и бездушие, которые ещё совсем недавно владели мной, не оставляя места хотя бы для рассудочной, не духовной, порядочности по отношению к близким. Я принесла тебе столько страданий (писала восемнадцатилетняя Мара), что не смею надеяться, что судьба не смеется надо мной сейчас. Это слишком дорогой подарок для меня, чтобы не заподозрить подвоха… Я, наверное, очень путано пишу и, пожалуй, несколько религиозно, – это оттого, что я не до конца верю и боюсь спугнуть нечаянное счастье…

Ты же поняла, правда? Я полюбила… Я возрождаюсь…

В каждой клеточке моего тела, в потаённых уголках моей души таится тихая радость. Я пишу, а за окном дождь, тихий и нежный, словно он целует землю, израненную ливнями и градом. Это дождь, как ласка, не тревожащая воспоминаний и надежд, а успокаивающая боль, снимающая усталость, устраняющая суетность будней. Под музыку этих робких слёз неба, наверное, блаженство – умереть. Заснуть и не вернуться в эту сутолоку. Но ещё большая радость – жить. И во мне живёт музыка. Видишь – и страх, и радость, и музыка – я стала сказочно богатой, в моей душе – целое состояние.

Он очень бережен со мной… А потом я случайно посмотрела в его сторону… И в это время он поднял глаза. Я улыбнулась, но так, будто не ему конкретно, а вообще, я не знала, как он среагирует, а больше всего я боюсь быть застигнутой врасплох, незащищённой… а он улыбнулся мне. А потом, в течение вечера, наши взгляды часто встречались, и их опережали наши улыбки. Мы улыбались друг другу как заговорщики, как посвящённые, словно знали Нечто, неведомое другим, словно нас связывала тайна… И когда началась музыка, он пробирался ко мне через толпу…

Домой меня провожал он… И я всю неделю ждала новой встречи, и больше всего боялась, что забуду его лицо и не узнаю. Но он нашёл меня…

С головой у меня всё в порядке, не думай ничего такого. Просто у меня это впервые. Сегодня небо плакало от радости за меня. И город бережно укутан серой пеленой от пронизывающего ветра. Как будто все и вся стали бояться сделать кому-то больно…»

К письму были приложены стихи. О том, что несмотря на уникальность этого чувства, страхи у всех влюблённых одинаковы из века в век.

«… И тот же вечный страх опять С своей любовью разминуться, Не в ту минуту оглянуться… Столетье минет не одно, Но те же сны нам будут сниться, И то же чудо повторится – Но знать нам это не дано. И все мы будем в неведенье, Что болью мы одной больны И свет на всех одной Луны – Свидетель нашего томленья. И то нам будет невдомёк, Что до смешного мы похожи И на мотив любви положим стихи из тех же самых строк».

Ещё Мара заклинала маму ничего не сообщать бабушке. Она сдуру пересказала в письме свой сон – будто танцует в красных туфлях, а это, по народной примете, к скорому замужеству. Мара тут же успокаивала маму, что ближайшие несколько нет об этом не помышляет (у семьи был припасён для неё другой жених, уже делавший предложение, «сын маминой подруги»).

Мама тут же написала бабушке, что именно, Маре не известно, но итогом было то, что у Мары изъяли и спрятали под замок паспорт и выдали только, когда пришла пора ехать в Свердловск.

Там с этой неземной любовью быстро расправился безжалостный взрослый Занд, против которого у девчонки не было шансов.

«… Из сумочки у самого порога

Я обронила прежнюю любовь.

А ты блестел своей улыбкой бога,

Из-под ногтей выскабливая кровь.

Три на четыре, с уголком – всего-то!

Не мудрено и было обронить.

И ты не дал поднять мне это фото,

Ты перетёр единственную нить.

Раздел, разделал, простыня – как скатерть.

Снял пробу, отдал другу: «Неплоха!».

Из ничего не значащих объятий

Ты вычеркнул, как строчку из стиха.

В тебе теснятся образы другие

И найдены удачные слова.

Чернила этой ночи Вальпургиевой

Уже поблекли, видные едва.

Ты был ли вестник ласкового бога,

Или его весёлый антипод?

Затоптанное фото у порога

Всё так же мне ответа не даёт».