Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 21

– Пойдём, – дёрнула Игната за руку его мать, рано износившаяся женщина с грубым лицом, кое-как, без вкуса, одетая.

Мара сидела в участке с моложавой бабушкой, её бабушка, как картинка: с подкрашенными губами, в модном трикотиновом платье и довольно крупными александритами в ушах. От бабушки веяло благополучием, и с ней Маре не было страшно.

Но стыдно всё-таки было. Как будто это она провинилась. Мама, кстати, так и считала. Что Мара сама дала повод.

Что слишком вольно держится с мальчиками. Что не следит за языком. Что дерзкая.

Игнат несколько раз обернулся на пороге, пытаясь поймать Марин взгляд. Не дождавшись, презрительно сплюнул и скрылся, наконец, за тяжёлой дверью. В коридоре опорного пункта сразу стало темно. А за дверью бушевал солнечный май, ветер играл ветками черёмухи, разнося по округе сводящий с ума аромат.

Бабушка торопила, но Мара не решалась выйти на улицу – девочке казалось, что в беспощадном свете дня все станут пялиться на неё.

Здесь, в полумраке участка, можно было спрятаться от любопытных и недоброжелательных взглядов. Но участковый инспектор тоже смотрел на неё как-то… как-то… неодобрительно, наконец нашла слово Мара. Хотя здесь они оказались по бабушкиной жалобе.

Игнат учился с ними до девятого класса. Затем, как и полагалось троечнику и хулигану, поступил в профтехучилище – Мара не поинтересовалась, в какое. За те несколько месяцев, что они не виделись, Игнат превратился во взрослого парня. Высокий, вытянулся ещё больше, оброс мускулами. И вот весной словно вытаял из-под снежных завалов и нарисовался перед Марой со своей утомительной, пугавшей Мару, любовью.

Это книжные флибустьеры и висельники отчаянно нравились ей. В жизни она их боялась до оторопи.

Одевался Игнат вызывающе – бог знает, как, добытые тёртые джинсы стоимостью в три зарплаты его матери-технички, скроенная (говорят, он сам строчил на машинке) из кожаных лоскутов жилетка – прямо на голое тело, в расходящиеся полы видны были «кубики» пресса и уже появившаяся шерсть на белом животе – фу! – Маре неприятны были эти признаки мальчикового взросления.

Вот в таком виде он и заявлялся на школьный двор, садился на перила широкой лестницы под козырьком входа, перекидывал из угла в угол рта спичку и что-то рассказывал парням, отчего они дружно ржали – какие-нибудь сальности, очевидно.

Иногда Маре удавалось проскочить со стайкой подружек мимо преследователя, и она стремглав бежала в свою девятиэтажку, через два дома от школы. Но чаще этот номер не проходил.

За Игнатом, как Табаки за Шерханом, вечно семенил Лёвка, тоже прежде учившийся с ними. В подъезде Мары были два сквозных входа, вот между ними-то девочка и металась, обегая дом с разных сторон и пытаясь либо попасть в лифт, либо пройти по лестнице. Но Игнат с Лёвкой обкладывали её, как зверя. В иной день Мара часами не могла попасть после уроков домой. Парни смеялись. Она злилась и кричала Игнату всякие обидные слова, но это, кажется, только раззадоривало его.

Обращаться за помощью ко взрослым было не принято.

Однажды Мару спас парень из соседнего двора. Пригрозил Игнату, жившему в другом районе, чтобы сюда не совался, здесь «засечная черта».

Но махаться Игнату было не привыкать. Говорили, он даже ходил на разборки с цепями и свинчаткой.

Он всё так же подкарауливал Мару после школы. Разрисовал своими грязными признаниями все стены до их четвёртого этажа. Родители, которым было неловко перед соседями за то, что «при таких должностях вырастили оторву», задали Маре крепкую трёпку.

Вечерами, когда движение на лестничном марше сходило на нет, Мара, глотая слёзы обиды, оттирала надписи тряпкой.

Но однажды случилось то, чего вытерпеть было уже нельзя. Мара спустилась к почтовому ящику вынуть свежую периодику, но вместе с «Ровесником» и «Комсомолкой» оттуда выпал линованный лист с кровавым отпечатком Игнатовой пятерни и корявой надписью тоже кровью: «Всё равно будешь моя».

Такие же бурые следы пятерни она увидела в простенке около двери.

Истерика никак не прекращалась. Бабушка бегала вокруг зарёванной Мары с пустырником и валерьянкой, сиамец Тесси осатанел от запаха и добавлял суматохи, взбегая по ковру под самый потолок и обратно. Вечером собрался семейный совет, и гостившая у них бабушка задавила всех, как ей казалось, авторитетом (на самом деле ей всегда уступали во избежание сердечного приступа).

Наутро Мара в школу не пошла, а они с бабушкой отправились в соседний дом в опорный пункт милиции, куда участковый инспектор вскоре привёл обескураженную мать Игната и его самого – разбираться в этой деликатной истории.

Эта женщина, которую Мара сразу возненавидела, принялась стыдить девочку, у которой лицо распухло от слёз. Мара и так уже была уничтожена, потому что привлечь такое неистовое внимание парня в родительском кругу считалось позорным.

– У сыночки её фотография над кроватью висит. И портрет на ватмане, Игнаша сам срисовал с фото, а она, дрянь, в милицию! – Жаловалась участковому мать её обидчика. Симпатии участкового явно были на стороне влюблённого. Марины чувства, как всегда, в расчёт не брались.

– Ну не в колонию же его! – Увещевал инспектор бабушку. – Да и состава нет.

И вот они уходят. Злая чужая женщина и её подпёсок, от которого исходит чувство опасности, даже когда он улыбается, как сейчас, на пороге. Зубастая ухмылка, тянущая один уголок рта вниз.

Вскоре Мара уезжает с бабушкой на каникулы, и страхи понемногу забываются…

Через год мучитель снова вспоминает о ней.

– Не бойся меня, дурочка, – произносит Игнат, глядя вжавшейся в стенку Маре в лицо, но Мара не поднимает глаз. Его руки упираются в стену по обе стороны от Мары. – Для «этого» у меня есть девчонки из группы. Я просто хочу смотреть на тебя, играть с твоими кудряшками, – он тянется пальцами к завитушкам на Марином затылке, перебирает их. – Я хочу, чтобы все увидели, как мы вместе идём по улице. Со мной тебя никто не тронет.

Мару сковывает от жути таящего в себе что-то ужасно неприличное слова «этого». Она не знает, как «это» происходит. Девчонки в классе знают, но очень приблизительно. Это немного больно. И немного стыдно. Им рассказали девочки постарше в зимнем лагере комсомольского актива.

Как же после «этого» муж и жена встречаются утром на кухне, садятся друг против друга пить чай, разговаривают, смотрят друг другу в глаза? – недоумевает Мара.

Девчонки посмеиваются над ней…

– Обещаю, «это» у нас будет только, если ты захочешь, – снова слышит она неожиданно тихий голос Игната.

Лучше бы она захотела. Лучше бы с ним. Но её история уже написана кем-то невидимым и неумолимым. Уже катится не по тем рельсам, медленно, но неотвратимо набирая ход.

Мара не знает, почему он ей не нравился. Это был высокий физически хорошо развитый парень, немного похожий на Челентано, по которому как раз все сходили с ума.

Наверное, просто её пора ещё не пришла. Мара ни с кем не «ходила», как одноклассницы, ни разу не целовалась и даже за руку с мальчиком не держалась.

Все её любовные переживания тогда были исключительно книжными.

Наверное, Игнату нужно было просто набраться терпения. До её восемнадцати оставалось каких-то три года.

И вот выпускной. Мара в платье, пошитом в точности как на картинке из журнала мод, ей купили лаковые лодочки на высоченной шпильке – её первые каблуки, и походка сразу стала неуверенной. На сохранившемся фото – взгляд детский, сама тоненькая, как тростиночка, гнуться не будет, но переломить легко. Неужели кто-то посмеет занести руку над этой воплощённой беззащитностью!

Вчерашние десятиклассники, разгорячённые танцами, высыпали на крыльцо школы, в светлую июньскую ночь.

Игнат уже ждал. Он стоял, как на палубе, широко расставив ноги, руки в карманах тертых джинсов, кожаный жилет на голое тело, тяжёлая цепь над неприкрытыми хотя бы майкой кубиками, мощный и страшный. Он улыбался, и это было самым жутким.

Мара оцепенела. Игнат приблизился и смачно плюнул девушке в лицо.

Этот плевок обжёг её, как если бы плеснули соляной кислотой.

Мара не видела, как он ушёл – она вообще ничего не видела сквозь толщу слёз.

Стояла ослепшая и оглушённая.

Это оскорбление было размером со Вселенную. Для жизни не оставалось места. Мару караулили всю ночь, чтобы она ничего с собой не сделала.