Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 9

Всё детство Мара боялась войны. Откуда она приходила в девочкины сны? Из мира взрослых? Из книг, фильмов, песенной культуры, из домашних разговоров. Из генетической памяти, что ли. Бомбёжки, неразбериха эвакуации, ощущение ужасной, невосстановимой потери.

Мальчишки после уроков бегали на соседнюю гору с остатками дзотов, искать патроны (их следовало бросать в костёр и отбегать подальше и так быстро, чтобы встречный воздух обдирал щёки).

На углу жил Пальчицкий. Никто уже не помнил, откуда пошёл слух, что в оккупации он служил палицаем (именно так, через протяжную южную «а», они произносили это позорное слово). Пальчицкий был угрюмым, а его жена визгливой и скандальной. Помнится, что взрослые сторонились этой семьи.

А местные сорванцы в неё так прямо вцепились.

Над забором возвышался раскидистый дуб, ребятишки собирали там жёлуди – боезапас для рогаток. Когда враг выходил к калитке, следовала команда: «Батарея, огонь!»

На вражеский забор они кнопили листки с кривыми печатными буквами ПАЛИЦАЙ, улюлюкали, как Гойко Митич, вслед ссутулившейся Верочке, выбиравшейся с кошёлкой в магазин на другой улице. Прилавки там были победнее, чем в стекляшке, но затравленная женщина, видимо, остерегалась проходить по улице, где жила половина этого дикого класса, безжалостная правофланговая банда и их предводительница Мара, звеньевая пионерского звена.

Закончилось тем, что к Маре во двор пришёл участковый. Они с Идкой спрятались за спины своих бабушек, которых угнали в сорок втором под румынским конвоем (румыны были звери, хуже своих хозяев фрицев), и вернувшихся в сорок третьем на руины – города не оставалось.

В домовую книгу, рядом с отметками о пожарных проверках, вписали строку о проведенной профилактической беседе, пригрозили детской комнатой милиции в следующий раз. Бабушки поклялись, что следующего раза не будет, отругали девок «каторжанками», но пообещали не рассказывать родителям.

Все в классе, и девочки, и мальчики, были влюблены восторженной детской любовью в четырёх танкистов, чья эпопея была снята польским телевидением. Школьный народец окрестил фильм «Три поляка, грузин и собака». Марино сердечко, принадлежало, конечно, Янеку – белобрысому, похожему на её закадычного друга Сурика, только Сурик-то был сопляк, а Янек отважный фронтовик.

Сейчас Мара понимает, насколько близко была к ним та война. Сама она родилась на девятнадцатый год после победы. Её дедушки и их друзья, собиравшиеся на семейные застолья, ещё не все перешагнули порог пятидесятилетия. Она любила эти собрания и захмелевших мужчин, которые начинали петь и рассказывали много чего, что на детский ум Мара толком не поняла и не запомнила. Она только видела фотопортрет усатого человека над лобовым стеклом «Запорожца» у сибирского деда, маминого отца. Такая же карточка была и в кабине его грузовика – дед шоферил и на фронте (возил боеприпасы), и после демобилизации, на слюдяной фабрике. Когда Мара, приехав из гостей, рассказала это Вальку, её самому родному дедушке, с которым росла, он как-то странно поёжился, но промолчал.

Валёк, который никогда не лез в карман за острым словцом и весёлой шуткой, был, пожалуй, единственным, кто мрачнел к концу таких душевных застолий. Тогда Мара не понимала почему. У деда не было боевых наград, на клетчатом пиджаке рядком висели только юбилейные. Зато на спине, под лопаткой, ближе к позвоночнику, имелся ромбовидный шрам – Мара видела, когда дед по утрам делал обязательную (не пропускал) зарядку с эспандером. Происхождение шрама никак не комментировалось и только много позже Мара узнала, что это след от штыка конвоира.

Война с фрицем закончилась для Валька в венгерском городке Печ. Дед стоял ночью в карауле, когда на него двинулась тень. Подгулявший офицер, как позже выяснилось. На окрик «Стой, кто идёт!» человек с оружием, пытавшийся проникнуть за запретку, не ответил. Дед сделал предупредительный в воздух, а потом дал по ноге. Военный трибунал отправил Валька на десять с лишним лет в Пермлаг, за покушение на жизнь офицера. Что он, снайпер, не промахнулся бы, если б имел такой умысел, во внимание принято не было.

Когда деда уже не стало (Валёк умирал на её руках, опутанный катетерами, Мара каждый день бегала в больницу сдать пустые ампулы от наркотиков и выписать новые, рак задетого когда-то штыком лёгкого догнал бойца через столько лет, четвёртая стадия). На красную подушечку, куда прикрепляют награды покойного, (хоронили всё же с почестями, с оркестром от завода) оказалось почти нечего положить. Мара нашла в оставшихся документах вчетверо сложенный лист бумаги с крошечным фото человека с измождённым лицом, в котором угадывался дед – подорожная справка, с которой он возвращался в 1956 году домой, сыновья выросли без него, старший уже получал аттестат зрелости.

Вальку его заслуженные прославившиеся на фронтах родственники сочувствовали, в семье его любили, но на этом празднике он был как бы чужим.

Курил в сторонке, тайком от Мариной бабушки.

Возвращался, когда Мара затягивала песню – поддержать обожаемую безголосую внучку, увы, не унаследовавшую его музыкального слуха.

Любимой в Марином репертуаре, терпеливо выслушиваемом принявшей на грудь по случаю праздника роднёй, была эта – военный романс Соловьёва-Седого «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», с намеренно неровным ритмическим рисунком, этот переход от почти колыбельной в припеве до плясовой пленял доморощенную артистку. Как же ей хлопали! Мара была любимицей всего разветвлённого семейного клана Ехловых.

***

Младшую бабушкину сестру, Нану, успели эвакуировать с дедом Григорием (их отцом) в Поти. Там она работала на засолке рыбы, обжигая руки выше резиновых перчаток тузлуком. Дед слесарил на заводе.

Домой они вернулись раньше бабушки, сразу, как только фашиста выбили из города, то есть осенью сорок третьего. На месте дома был пустырь. Есть было совершенно нечего. Ждали ноябрьской путины, когда пойдёт хамса. Эта рыбёшка, идущая сегодня по баснословной цене, спасла город.

Местная флотилия выходила на дельфиний промысел – из этого морского животного делали колбасу в цехах рыбзавода.

Заводам выделяли участки каменистой земли, чтобы хоть что-то выращивать для столовых.

Нана поступила в медучилище.

В детской голове не отложилось (про любовь тогда было не интересно), где Нану заприметил морпех, участник легендарного десанта, красивый, как бог (как Дэвид Боуи, поняла Мара позже, сличая фотографии из домашнего альбома со снимками звезды в глянце), с задорным чубом, уроженец липецкой земли. Будущий дед Сашка.

Нану дома за эти свиданки гоняли. Говорят, дед даже лупил. Семье хватило и Мариной бабушки, выскочившей замуж в пятнадцать и войну встретившей с годовалым ребёнком на руках (Мариным отцом).

Продолжалось это недолго. Краснофлотцев бросили дальше на запад, в Севастополь.

Триумфальное возвращение бравого морпеха подросший Марин отец уже запомнил сам.

– Нана, Нана, беги скорее, моряк твой в калитке! Дед тебя больше не будет веником лупить!

Букетный период был недолгим. Вскоре пара пошла «расписываться».

Бабушка Мары, работавшая буфетчицей в ОРСе, преподнесла молодым свадебный подарок: грамм триста карамелек без фантиков (кажется, это были «подушечки») в кульке из коричневой обёрточной бумаги.

Нана часто вспоминала, как они с юным мужем, пьяные от счастья, бродили по улицам и грызли эти подушечки, обжигавшие сахарином рот. Но поцелуи, уже узаконенные родиной и семьёй, были, конечно, слаще.