Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 7

Мара долго скрывала, что выучилась читать. Девочке не хотелось терять вечера, которые принадлежали только им с мамой: они обе забирались с ногами на кушетку в маленькой комнате, и мама читала ей вслух. А так, конечно, вечно занятая мама, разрывавшаяся между бытом (очень непростым в неблагоустроенном тогда ещё доме) и тетрадками, будет манкировать (это не привычное слово и ещё много других, которыми на их улице никто не говорил, Мара узнала от мамы) этим занятием.

Мара прижималась к маминым коленям, свернувшись, как котёнок, только что не мурлыкала, но иногда напевала без слов, мама гладила девочку по голове, отнимая на секунду руку, чтобы перевернуть страничку.

На возраст слушательницы мама не оглядывалась: читала и про Челкаша, и «Мальву», и из фадеевского «Разгрома», и Марино сердечко замирало от жалости к босякам и к молодому предателю Мечику – высокому, белокурому нежному юноше, втащенному роковыми вихрями в грязь и кровь Гражданской войны (наверное, тогда Мара впервые, ещё не умея это сформулировать, ощутила мизерность и беспомощность человека перед фатумом). Были в маминых рассказах и настоящие герои: Данко и Виктор Бонивур, и их сердца факелами горели в Мариных беспокойных снах, в каких-то подземельях, по которым метались страшные тени. А как Мара плакала над Белым пуделем и утопленной в колодце маленьким Тёмой собачкой, и над несчастными короленковскими оборвышами! Любимцем же, несомненно, был Гаврош, отважный мальчик из Франции, про которую прежде Мара думала, что эта страна населена феями и принцессами, никак не засыпающими на горошине и целующими свинопасов через платок.

В такие вечера мама открыла маленькой Маре Гоголя, и, повзрослев, Мара никак не могла взять в толк, почему королём хоррора считают Кинга, а не этого с гладким пробором в чёрных волосах и с длинным носом малоросса, писавшего про утопленниц и панночек, оборачивающихся то красавицами, то сгорбленными ведьмами.

Когда Мара где-нибудь слышала строку «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои», дрожь охватывала её и лёгкий пушок на предплечьях вставал дыбом и становился заметен. Мертвецы поднимались из могил на высоком берегу Днепра и тянули костистые руки к воде и к ней, Маре. Наваждение рассеивались с трудом, даже если стоял белый день и Мара была в людном месте.

Но хуже Гоголя оказался Тургенев с его «Записками охотника». Всех превзошёл. Здесь мама уже не читала по книжке, а пересказывала на память, своими словами про мальчиков, ушедших в ночное и пугавших друг друга байками.

Уже в школе Мара придумала себе страшную забаву. Она открывала «Бежин луг» и начинала читать, чувствуя, как в ней копится и растекается по жилам ужас; дойдя до сцены, когда барашек отвечает барину: «Бяша, бяша» (Мара пишет это сейчас и ощущает знакомый холодок по спине, и это не сквозняк из приоткрытого окна), девочка взвизгивала и неслась через все комнаты (дом строился, по южной традиции, «вагончиком»), толкала входную дверь и выпадала в залитый послеполуденным солнцем двор, в безопасность, и долго слушала, как громко бухает её сердце, постепенно затихая.

Эти вечера, когда мама ей читала, прерывались только с приходом отца. Отец был ещё одним вечным Мариным праздником – пока она оставалась единственным ребёнком.

По рассказам старших Мара знает, что была беспокойным, крикливым младенцем. Тогда ещё была жива баба Маня, построившая их дом собственноручно. Но она могла только приглядеть за правнучкой, покачать зыбку, взять дитя на руки уже не давало изношенное сердце (баба Маня умрёт через несколько месяцев, когда малышке не исполнится и года). Её найдут в кровати с неизменной книжкой в руках (эх, знать бы, что читала бабушка в свои последние часы, Мара непременно разыскала бы такую книжку – ведь интересно же, о чём размышлял и на каком слове остановился уходящий навсегда человек!). А успокаивалась Мара (так же, как позже её собственная дочь) только на руках, прильнув к родному теплу.

Отец, который ещё учился на вечернем, а ранним утром ему нужно было бежать на смену, по полночи ходил с дочкой на руках, полируя бедром обод круглого стола, вокруг которого совершал бессчётное число витков – чтобы, задремав от усталости, не упасть «с дитём».

Давал поспать жене – государство оторвало её от трёхмесячной дочки и отправило на работу, где ей надо было заботиться и учить уму-разуму сразу тридцать гавриков, не сильно отличавшихся от молодой учительницы по возрасту.

Отец вызывал в Маре восторг. До того самого ужасного дня, как Мара узнала, что жизнь страшнее, чем в книжках.