Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 18

Это была её вторая весна в северном рабочем городе. Три дома вниз, пересечь дорогу, пробежать до речушки – а за змеящейся блестящей лентой уже врастала в землю и небо тайга. Или это земля и небо врастали в тайгу – она была такая огромная, что небо из-за верхушек чёрных елей казалось лоскутом.

Долгий вечер без сумерек – с мая и весь июнь ночи здесь почти не бывает. Обычный семейный ужин, приправленный родительскими нравоучениями – мама раскладывает дымящуюся картошку по тарелкам, но сама всё ещё там, на бесконечном уроке, или педсовете. Это невыносимо, но Мара научилась пребывать одновременно за столом, под родительским взглядом, и где угодно ещё – где она в центре внимания, но не такого – не объект утомительной педагогики, а вот, например, она танцовщица фламенко, или наливает напитки в портовом кабачке, или дурачится с компанией на бескрайнем песке пляжей Сан-Паулу… А может даже, делает сотый виток вокруг голубого чуть сплюснутого шарика, подвешенного силой гравитации в чёрных глубинах космоса…

– Ну вот с пятого раза только дозовёшься! – всплёскивает руками мать. – Тебе крылышко, или от ножки отломить? А форму ты сложила? Маргарита опять на тебя жаловалась. Это физкультурница, – поясняет она отцу, отложившему журнал и взявшемуся за вилку.

В прихожей вдруг дребезжит звонок. Отец не стал менять стандартный на мелодичный – ждали новую квартиру, попросторней.

Марин стул ближе к выходу из зала (они никогда не едят в кухне и на клеёнке, накрывают стол здесь, как полагается, со скатертью), девчонке и открывать.

Мара тянет дверь на себя и обмирает: почти весь проём занимает долговязый старшеклассник. С ним «ходит» девочка из её класса, Светка Бобылева. Старшеклассника зовут Сергей Нуров, он, вроде бы, в школе на хорошем счету.

– Выйди, – просит нежданный гость и кивает влево. Мара выглядывает: на лестнице на четвертый этаж стоит, прижавшись к стене, Витя Ужов, герой её невнятных, первых томительных снов, волнующих разговоров с девчонками. Однажды – их седьмой класс нёс недельное дежурство по школе – она нарисовала сценку в стенгазету и изобразила Витю. Срисовывала с книжки «Принц и Нищий». Витя был похож на Тома Кенти. Чтобы её ни в чём не заподозрили, никто не раскрыл её сердечной тайны, Маре пришлось пририсовать ещё пятерых или шестерых девятиклассников, с разной степени приближённости к оригиналу. На большой перемене компания стояла у стенгазеты, опознавая друг друга и оживлённо обсуждая неожиданный сюжет.

И вот Витя у её дверей, с охапкой цветущей черёмухи – обломал половину куста, не меньше.

Мара пытается выдохнуть, но там, внутри, какой-то затор, и ещё она впервые слышит своё сердце – вот так, запросто, не на кроссе, не когда испуганная зашедшим за ней в подъезд человеком, по виду, с «химии», она в секунды взлетела на верхний этаж и барабанила в дверь квартиры подруги. А так – среди тихого вечера, на лестничной площадке, придерживая дверь за спиной…

– Мара, кто там? – мамин голос. – Остывает всё. Отец, выгляни, – недовольно говорит мать.

Мара меняется в лице. Витя толком ничего не успел сказал, кроме: «Выйдешь?». Сунул ей букет. Нуров высится рядом, готовый подхватить одну или другого: оба, кажется, в предобморочном состоянии. Она уж точно. Её ещё никогда не держал за руку мальчик, не обращался лично к ней, к Маре, а не просто к одной из девочек в компании или классе. Мара ещё не сумела бы объяснить разницу, но явственно её чувствовала.

– Что происходит, молодые люди? – подчёркнуто вежливо, как обращаются к подчинённым, спрашивает оттеснивший Мару отец.

Она едва успевает вытянуть свой букет из стремительно сужающейся щели между косяком и дверным полотном. Отец впихивает Мару в прихожую.

…Через минуту, нет, меньше, отец вернулся, в подъезде послышался топот сбегающих по ступенькам двух пар молодых ног, завизжала пружина и хлопнула подъездная дверь.

Мать смотрела на черёмуховую охапку.

– Дурманом сладким веяло… Поверила, поверила, а больше ничего… Один раз в год сады цветут… – обволакивала помадным голосом комнату Анна Герман.

Затем тонконогий «Днiпро» выдал шуршание, Чарли Уоттс врезал по тарелкам в своей напористой манере, и Джаггер стал набирать высоту на припеве: «I see the girls walk by dressed in their summer clothes». Мара тоже уже была в летнем штапельном платьице. Затем Роллинги ещё озадаченно помычали, Мик повыкрикивал отрывисто слова; затем потекла хрустальная мелодия «Рубинового Вторника». У отца на бобине всё шло вперемешку: «Песня года» и зарубежные записи.

Вечер был запорот.

– А царевна молодая, втихомолку подрастая, всё росла, росла, росла, поднялась и расцвела, – матери, русачке (или как она сама о себе говорила, словеснику), чтобы за что-нибудь отчитать Мару, годилось всё, и строчки из Пушкина. Целая плеяда русских классиков, поэтов и прозаиков, обличала Мару материным голосом то в одном, то в другом.

Но никогда ей ещё не было так удушливо стыдно, как сейчас, когда мать намекнула, что она развилась слишком, недопустимо рано.

Все Марины одноклассницы с кем-нибудь «ходили». Это могло означать совместное сидение на спинках лавочек у дальнего подъезда, или даже поход в кино, совсем отчаянные, обычно троечницы из рабочих семей, уже позволяли себя целовать. Их родители не делали никакой трагедии из скоротечных подростковых влюблённостей: зачем покупать капли в нос, если насморк проходит за те же семь дней?

Мара, как девочка южных кровей, быстро приобретала во внешности что-то провокативное; может, это заставляло родителей ставить барьеры и заслоны. Но тогда что делали на открытых полках Бунин, Куприн, Алексей Толстой и Мопассан, тревожившие нечто ещё не проснувшееся?

Аккуратненький Витя в чистой рубашке с отложным воротничком, вязаной безрукавке под школьным форменным пиджаком, хоть и с волосами до плеч, но тщательно расчёсанными, твердый хорошист с проскальзывающими пятёрками по профильным предметам и перспективой на поступление в вуз, тем не менее оказался под запретом, как оказался бы любой, менее благополучный, мальчик с района.

Удивительно ли, что, выпорхнув из школы в наконец-то настоящую, как ей казалось, жизнь, Мара совершенно не знала, как обращаться с противоположным полом, и немедленно рухнула в катастрофу.

Витя в школе здоровался с ней кивком издалека, с Серёжей они иногда переговаривались, когда вместе оказывались у Светки. На лице старшеклассника всегда читалось неразрешенное недоумение, но ни он Маре, ни Мара ему так и не задали вопросов о том вечере. Она – что им сказал отец? Он – почему он так сказал?

Черёмуха стояла долго, одуряющий запах наполнял комнату, в вазе ей было тесно, и пару веток Мара поместила в бутылку из-под молока. Гулять по вечерам ей запретили до конца учебного года, а потом отправили на всё лето к бабушке, на море.

В восьмом классе ей нравился уже другой мальчик, а через год Витя выпустился, и она окончательно забыла о нём.

Неудобно было только, когда при гостях вдруг музыка прерывалась вот этим ядовито произнесенным матерью «поднялась и расцвела». Кто-то тогда случайно нажал кнопку «рекорд».