Читать книгу Девушки тяжёлого поведения - - Страница 19

Бабушка разрешила взять с собой Маринку, одноклассницу. Вот только пройдут экзамены за восьмой класс, а билеты на поезд уже лежат в отцовом письменном столе.

Девочкам вручили по чемодану, Маринка ещё прихватила маминых пирожков – капустные и с повидлом лежали в одном пакете, пакет нечаянно смяли, начинки перемешались, но к концу двух суток дороги остатки домашней снеди показались просто объеденьем! – а Мара взяла с собой тетрадку в 96 листов в редкой белой обложке, ещё дома выведя в ней начальную фразу рассказа.

«Гладь залива перевернулась…»

За время каникул к фразе не прибавилось ничего.

В четырнадцать лет всё заслуживает удивления, всё поглощает внимание подростка, столько всего нужно попробовать, ты ничего не можешь сделать окончательно, ничего не можешь завершить, ходишь с набитым ртом, выжимая из жизни весь насыщенный вкус, как из пластинки чиклиса, который вынимаешь и обмакиваешь в сахарницу, когда этот вкус истощается, и так несколько раз, пока жевательная резинка окончательно не теряет эластичность и не растворяется в кашицу.

Разве до тетрадки?!

Они пересмотрели все фильмы с Гойко Митичем во всех летних кинотеатрах, перезнакомились со всеми сверстниками на пляже, ободрали вдоль всех соседских заборов зелёные жердели с горьковатой молочной косточкой, вследствие чего им обеим пришлось пить марганцовку и уголь, переслушали все новые пластинки у троюродного дядьки Мары (или как там называется эта степень родства?), её ровесника, не пошедшего в девятый.

Дед Валёк учил Мару чеканить, и она привезла родителям две свои работы – луноликую девушку с виноградной лозой вместо локонов и оленёнка. Одна была на меди, другая на латунном листе, и дед обе начистил в нужных местах зелёным бруском пасты ГОИ до блеска.

Ещё Мара нарисовала на большом листе ватмана тушью вихрастую голову Педро Пули, пальмы, небоскребы и кадиллаки: всю третью четверть девочки передавали по классу номер юношеского журнала со знаменитым романом Жоржи Амаду.

Не оттуда ли взялись и этот странный образ «перевернувшейся глади залива», белый песок лагуны и парнишка с разбитым лицом, история которого так и осталась не поведанной миру?

С разбитым лицом. Маре всегда нравились сюжеты с драками; как всякая домашняя девочка, росшая между библиотечных полок и невнятных грёз, она считала, что мальчики должны драться, таково их мальчиковое предназначение. Не обязательно на кулаках, можно и на шпагах, даже предпочтительнее на шпагах, но такие населяли только книжки Крапивина и Дюма, а вот коричневые засохшие ранки на костяшках кулаков она уже видела несколько раз у уличных рыцарей и сочла это романтичным.

Вокруг подрастали самцы, но пока что Мара не чувствовала исходившей от них угрозы.

В то лето у неё был голубой сарафан в мелкий белый горох, отороченный по лифу узкой красной бейкой. Спина с беззащитными детскими лопатками оставалась открытой вся. Когда она наклонилась над питьевым фонтанчиком, Димка Дзугаев что-то такое сказал, она не разобрала, но поняла, что оценка удовлетворительная.

Мальчик был старше (пятнадцать против её неполных четырнадцати) и приезжал на лето из Нальчика. Таких длинных и густых ресниц она больше не видела.

У Димки был кузен Алик, местный. Ядовитый пацан, не упускавший случая съязвить и позадираться. Но если она хотела видеть близко эти опахала смоляных ресниц, нужно было терпеть и Алика рядом. С Маринкой они решили: потерпим. Вдвоём справимся, обе были остроязыкие, «цекавые», качала головой бабушка. Не хуже того Алика.

За что им иногда доставалось.

Однажды какие-то парни, с которыми они затеяли препираться, столкнули их в лиманчик, прямо в одежде, с которой пришлось долго счищать целебную грязь, моментально засыхавшую на сорока шести градусах в том июле. (Сейчас бы Мара носу не высунула из-под кондиционера.)

Маринке пришлось соскабливать глиняную корку с пружинистых курчавых волос – целая копна каштановой проволоки до пояса; Мара всегда завидовала подружке и тихо злилась на родителей, что её собственные кучеряшки тонкие и мягкие.

Однажды Маринка ушла с пляжа с новой знакомой девочкой, жившей в старой перенаселённой двухэтажке на Сухумском шоссе. С длинными общими балконами-террасами, опоясывавшими всё здание, увитыми виноградом и сохнущим бельём. Приезжей Маринке всё было интересно, даже коммунальный южный быт.

Мара думала, что подружка скоро вернётся, но зря прождала её до вечера, когда уже бессмысленно было идти на остановку – автобусы в этот час забиты рабочей сменой.

Бабушка сердилась на неё, она – на подружку. К ужину они опоздали.

Спали девочки на широком куске толстого поролона, обшитом матрасным тиком, на полу, периодически свешивая на пол – единственное прохладное место в доме, как раз над подвалом – голые руки и ноги. Прежде чем заснуть, долго шептались, обсуждая события дня.

События! Какую-нибудь фразочку, брошенную в их сторону мальчиком постарше.

Например, когда на мостике, над которым весь день неслось" амамамамабэйка» или «санни», к ней подошёл Арсен Негр, самый главный в местном пляжном прайде, и похвалил: «Молодец, девочка, такой загар здесь только у меня». Она тоже загорала до угольной черноты на локтевых сгибах и коленках. На Урале, куда её увезли родители, в классе её сразу прозвали «Чунга-Чанга».

Но им на Арсена заглядываться было не по рангу: они соплюшки, он совершеннолетний. Или почти.

Когда Мара выросла, он уже был не Негром, а Шоколадом, местным авторитетом. А его подручный, застреленный в разборке в конце девяностых, оказался братом вдовы её непутёвого двоюродного дядьки, гонявшего на «Яве» и влетевшего на ней под выезжавший из переулка БелАЗ. За мраморной плитой осиротевшая Наночка, младшая бабушкина сестра, ездила аж в Сочи. В кладбищенской ограде расцвёл огромный куст роз – тоже высеченный из белого мрамора. Жору похоронили рядом с бабой Маней, построивший почти в одиночку после войны их дом, есть её фото с мастерком в руке на фоне ещё не доверху сложенных стен.

На кладбище Нана проводила все дни, в поминальные привозя туда вёдра пирожков и сумки домашней вкусной снеди (в семье все готовили на оценку «цимес», не меньше). К ограде тянулись вереницы парней и девушек – Жорик оставил много друзей. Детей только не оставил. Нана изливала любовь на племянников и их детей и внуков. Мара, понятное дело, среди всех была любимой.

Но мы отвлеклись.

Жаркий шёпот продолжался бы до утра, если бы в дверь не заглядывала бабушка. Они смолкали и, наконец, каждая уносилась в свой сон. Снились им, конечно, мальчики.

В то лето был ещё один предмет для мечтаний. Совсем уж запретных, думать не смей.

Ворона. Так прозвали высокого невозможно красивого грека, отиравшегося на водной станции, но они ни разу не видели, чтобы он искупнулся. Даже в жару он не снимал чёрных джинсов и чёрной рубашки. Довершали манивший их образ чёрные сандалии и черная грива, чёлка ниспадала на глаза. Черный резиновый жгутик на запястье.

Он был наркоман, Ворона. Об этом говорили шёпотом. Настоящий, гонявший дурь по вене. Руки у него были белоснежные. Он никогда не загорал. 19 или 20, вот сколько ему было.

Девочки наблюдали за ним издали, когда он перекумаривался, откинувшись спиной на прохладные камни голицынского замка – так назывались полуразвалины дачи знаменитого русского сейсмолога, да, из тех самых. Дача высилась над пляжем, среди выжженной июльским солнцем степной травы, под сенью высоких дерев, жаловавшихся на небывалый зной – без одного хотя бы дождя в то лето – сухим шелестом пожухшей листвы.

Ворона был абсолютно готическим персонажем, но они тогда относили это слово только к архитектуре. Архитектуре разрушенной дачи, например.

К концу лета Ворона куда-то пропал.

Димка с Аликом с разбегу плюхались на их покрывало, обдавая морскими брызгами с мальчишеских тел.

Запускали руки в кулёк с мятыми, спёкшимися на жаре абрикосами и помидорами. Потом покупали на всех промасленные жаренные пирожки, с которыми в большом коробе спускалась на пляж буфетчица из соседнего кафе.

Несмотря на аппетит, они все были худющие. Всё сжигали в бесконечных заплывах и догонялках в воде.

О чём они болтали, умещаясь вчетвером на пикейном покрывале, присыпанном песком?

Как кочевники – обо всём, что проходило в струящемся от зноя воздухе, перед их глазами. Всё высмеивали. Надо всем шутили.

Но долго в этом пекле не выдерживали и с визгом и индейским улюлюканьем неслись в море, обдавая купальщиков, державшихся у берега, тоннами брызг. И уплывали далеко за буйки. В вёсельных шлюпках, качавшихся на воде ещё дальше от берега, совсем молоденькие спасатели тискали подружек.

На них, мелюзгу, не обращали внимания. Можно было уплыть в Турцию.

Йехууу!

Возвращались девчонки впритык к школе, предвкушая, как будут хвастать одноклассникам своими приключениями.

И только тетрадке в светлой обложке по-прежнему нечего было рассказать.