Читать книгу Инсоленс. Пустая из Кадора - Группа авторов - Страница 7

Каждое утро я просыпаюсь с болезненной, почти детской надеждой: вдруг всё это не по-настоящему. Вдруг я просто сплю. И стоит только немного потерпеть – чуть-чуть, буквально до следующего вдоха, и я проснусь. В своей квартире. На знакомой подушке, в тепле одеяла, которое пахнет ромашкой и стиральным порошком с глупым названием.

Я не открываю глаза сразу – держусь за эту иллюзию, как за краешек спасательного круга. Пытаюсь услышать шум машин за окном, скрип старой батареи, топот соседского ребёнка. Придумываю себе всё это – звук за звуком, ощущение за ощущением. Почти удаётся. И вот уже Марсик, мой наглый, вечно голодный мейн-кун, бесцеремонно тыкается в ладонь с немым требованием: просыпайся. Кормить пора. Гладить тоже пора.

Я даже улыбаюсь. Глупо, по-настоящему. Но стоит мне открыть глаза – и всё. Мир рушится быстро и без лишних извинений. Надо мной – высокий потолок, чуть светящийся панелями, запах странных трав, шаги стражей, отдалённый лязг металла, стрёкот Искры.

И каждый раз я лежу так ещё минуту. Вслушиваюсь. Впитываю. Убеждаю себя: да, это всё по-настоящему. Да, ты всё ещё здесь. В Коллегии. В Инсоленсе. В мире, где Искра – это всё, и где один человек может разорвать зверя, даже не касаясь его.

Иногда в эти минуты я шепчу себе под нос:

– Однажды ты всё равно проснёшься в своей кровати. Обязательно.

Но с каждым днём эта фраза звучит всё тише. И всё чаще в голове появлялся другой голос – упрямый, цепкий:

– А если нет? Если никогда?

Пальцы дрожат, пока я натягиваю чужое платье. Липкая от пота, хотя во сне не жарко. Просто снова снился Виктор. Голос, запах кофе и сигарет, тень улыбки. И его фраза: «Ты ведь знаешь, зачем смотришь в темноту, да?»

Не знаю, Вить. Уже не знаю.

Становлюсь у окна, отдёргиваю штору. За стеклом – сад. Та самая поляна, где ещё недавно на земле лежали изломанные, кровавые тела лайров, где пахло гарью, медью, страхом. Теперь – чисто. Трава ровная, капли росы, кусты не помяты, как будто никакой резни не было вовсе. Как будто сад никогда не видел смерти, только утренний свет. Но я помню. Глаза всё ещё видят, как земля там дышала кровью, как чёрные тени извивались в траве. И невозможно убедить себя, что это был просто сон, если раз увидел – уже не отвяжешься.

Отвожу взгляд, чтобы не захлебнуться этим равнодушным спокойствием, и направляюсь к столу, где ждёт дневник. Провожу часы над переводом. Его страницы – как зашифрованное послание из другой эпохи. Тонкие линии, зарисовки, формулы – всё переливается смыслом, но ускользает, стоит только подумать, что я близка к разгадке. Он будто играет со мной. Великий Мастер, неведомый автор этих строк. Учёный. Изобретатель. Полубог в мире Искры.

Каждый день я вынуждена ходить в кабинет авриала. Поднимать руку к этой двери из чёрного стекла – холодной, гладкой, как поверхность бездны, и стучать. Один раз. Два. И каждый раз, стоя перед этой дверью, я ощущаю, как мои руки дрожат. Пальцы сжимаются в нечто между кулаком и жестом покорности. Я ненавижу это. Ненавижу, что он видит моё колебание, мою слабость – или, что хуже, видит насквозь. Но я всё равно захожу. Заставляю себя. Ведь я должна отчитываться о результатах работы с переводом.

Я открываю дверь. Делаю шаг внутрь – в это безмолвное, выверенное пространство: тёмное дерево, приглушённый свет, запах сухой бумаги и… и то самое ощущение, которое невозможно спутать ни с чем. От Аластора всегда пахнет грозой. Этот аромат пронзает пространство невидимой Искрой: не совсем дождь, не совсем озон, не совсем опасность – как воздух перед раскатом, когда электричество на вкус. В нём есть металл, чуть дымный привкус, ледяная свежесть, будто где-то очень далеко уже сверкает молния. Здесь всё такое же, как в первый день. Ни одной лишней детали. Ни одной случайности.

Как и он.

Аластор почти всегда сидит за столом, склонившись над картами или записями. Иногда спиной ко мне, иногда поднимает взгляд сразу, как только я вхожу. Даже если не смотрит – знает. Чувствует.

И каждый раз, когда наши глаза встречаются, я ловлю себя на том, что дыхание сбивается. Не потому, что боюсь. Нет. Потому что в его взгляде никогда не бывает только «работы». Только «перевода». Только «обязанности».

В нём – вопрос:

Ты ещё держишься?

Я подхожу. Кладу переведённые страницы перед ним – аккуратно, ровно, не позволяю себе ни сорванного слова, ни взгляда в его глаза дольше, чем позволено. И присаживаюсь рядом.

Жду.

И это ожидание хуже, чем бой. Оно растягивается, как натянутый нерв, как тишина перед выстрелом. Он читает молча. Страницу за страницей. Линия бровей чуть напряжена, пальцы скользят по полям бумаги, будто нащупывают скрытое между строк.

А я сижу с прямой спиной, с горящими ладонями на коленях и одной единственной мыслью в голове:

Что, чёрт подери, он ищет в этих строках?

***

Сижу в библиотеке, сутулясь над столом, в котором кажется больше тишины, чем древесины. Ручка скребёт по бумаге – монотонно, терпеливо, почти как пульс. Чернила заканчиваются на пятом слове, я выжимаю остатки. За окном – тень, где-то в витражах отражается сад, но я не смотрю. Я здесь. В этом тексте. В этой вязкой, чуть архаичной итальянской вязи, где каждая строчка – как трещина в зеркале. Не сразу видна, но всё искажает.

Заправляю прядь за ухо. Щурюсь, наклоняюсь ближе к дневнику. Почерк Великого Мастера выведен с таким изяществом, что кажется, будто каждая буква – заклинание. Но чем красивее, тем сложнее. Он пишет витиевато, будто намеренно скрывает суть. Я едва различаю символы, почти танцующие на пергаменте. И вдруг…

Мелькает строка «Laboratorio proibito… esperimenti capaci di cambiare l’ordine dell’Iskra.»

Тайная лаборатория. Эксперименты, способные изменить порядок Искры.

Я замираю.

Пальцы сжимаются на краю страницы. Сердце – стук-стук, слишком громко для библиотеки, для тишины, для любого мира, где такие слова вообще могут быть написаны.

Изменить порядок Искры.

Не использовать. Не направлять. Изменить.

Дальше – ещё. Слова об укрытии от надзора. О том, что эксперименты скрывались от Магистрата. Что он продолжал их втайне, ночью, «где Искра слышна отчётливей всего».

— Значит, Мастер делал то, что было запрещено…

Мысли срываются, несутся одна за другой, сталкиваясь, дробясь. Эксперименты… Запрещённые. Магистратом. Он знал, что делает. И делал. Что он искал? Новую форму Искры? Стабилизацию? Или оружие? И почему тогда Аластор… Почему он так одержим этим дневником?

Откидываюсь на спинку стула. Ткань платья прилипает к лопаткам – то ли от жара, то ли от волнения. Чувствую себя, будто распахнула дверь в комнату, куда не пускают. Ту, что всегда была за глухой стеной, без ручки. Но вдруг – проход открылся. И я уже внутри, среди полок с запретными тайнами.

Неожиданно ловлю себя на странной мысли – будто смотрю на всё это со стороны, как в фильме. Не мелодрама, не комедия, а такой плотный, стильный триллер, где саундтрек глухо бьёт в грудную клетку, где монтируют сцены с натянутыми паузами, где главная героиня – женщина с тёмными кругами под глазами, вечной кружкой кофе, разлохмаченными волосами и привычкой отвечать сарказмом на вопросы, которые должны были бы звучать иначе. Да, я – та самая. Сижу в чужой библиотеке, разбираюсь в тексте, который никто кроме меня не может прочесть, и делаю это не потому, что хочу – потому что больше некому.

И, конечно, за спиной всегда кто-то есть. Кто-то, кто управляет сюжетом, кого на афишах назвали бы «героем», а в самом фильме ты понимаешь – никакой он не герой.

Не Зейн, не Саймон, не даже Лекс. Нет.

Его зовут Аластор. Высокий, сдержанный, как будто его вырезали из холодной стали, а потом вживили в этот мир вместе со всеми его правилами, ритуалами, одеждой без складок и интонацией, в которой каждую паузу можно вычёркивать как опасную переменную.

Главное – он никогда не смеётся. Не моргает лишний раз. Он может быть кем угодно, но никогда не дрогнет. И убивает – без лишних слов, без единого жеста, просто так, как будто выключает свет в ненужной комнате. А я? Я здесь не пленница, не соратник, не часть какой-то великой миссии. Я инструмент. Кусок ключа, который нужен для того, чтобы вскрыть древнюю дверь, вытащить тайну, расставить фигуры, а дальше… игра окончена. Благодарю за сотрудничество.

В какой-то момент пальцы сжимаются на краю дневника так крепко, что становится больно. Ладони влажные, горло вдруг пересохло, будто я забыла, как дышать.

Чёрт.

Что, если я прямо сейчас становлюсь частью чего-то страшного? Не наблюдаю, не сопротивляюсь, а, шаг за шагом, сама открываю тот самый путь, который потом не смогу закрыть?

Медленно закрываю дневник. Кожа на корешке горячая, будто вобрала всю тревогу моих рук. Вокруг – тишина, но теперь она стала другой: плотной, выжидающей. Библиотека будто перестала быть нейтральным пространством – ждёт моего следующего шага. В окно скользит полоска вечернего света, витражи окрашивают пол в янтарно-синий, отражение в стекле – тусклое, неуверенное. Я смотрю себе в глаза, и внутри звучит немой вопрос:

«Ты ещё держишься?»

– Да, – отвечаю шепотом.

Но теперь это не про силу. Это про выбор: я уже на другой стороне.

В этот момент он появляется бесшумно. Даже шагов не слышно – только тень, ощущение, что воздух стал плотнее, границы сдвинулись, и ты не одна. Я поднимаю глаза – и вижу. Он уже здесь.

Аластор.

Входит в библиотеку так, будто она принадлежит ему – да, возможно, так оно и есть. Высокий, в тёмной форме, словно выточенной из самого чёрного камня. Его походка – замедленная, не из лени, а из той уверенности, которую не купишь ни властью, ни привычкой. Он проходит между полок, не торопясь, пальцы в перчатках, но с обрезанными подушечками – чтобы чувствовать не только книги, но и все тонкие механизмы этого мира. Или людей.

Останавливается у старой секции, вытаскивает книгу, открывает её, перелистывает пару страниц. Движения – точные, привычные. Словно проверяет, не изменилось ли что-то. Не исчезло ли. Не предало.

На секунду задерживается – взгляд уходит вглубь, туда, где мысли, наверное, не для чужих. И только после этого замечает меня.

Я сижу за столом, будто прибитая. Не дышу. Не двигаюсь. Хочу стать невидимкой – исчезни, Анна, исчезни.

Но уже поздно. Он поворачивает голову – медленно, плавно, как механизм, у которого нет ни одного лишнего жеста. Встречаемся взглядами. Его – неразгадываемый, слишком прямой, чтобы в нём можно было найти хоть намёк на слабость.

Тишина.

Он закрывает книгу, аккуратно возвращает её на полку. Шаг. Ещё один. Подходит ближе – идёт именно ко мне, не к кому-то за другим столом, не к очередной рукописи. Только ко мне.

И тут вдруг вспыхивает мысль: а что, если он уже знает? О лаборатории. О том, что я только что прочла. О подозрении, которое впервые пустило корни внутри меня. О том, что я уже не уверена, что могу – и хочу – ему верить.

Быстро опускаю взгляд. Перевод всё ещё передо мной, ручка в руке, а строчка о тайных экспериментах плывёт перед глазами, будто и не должна была существовать вовсе.

Он останавливается напротив – высокая тень падает на стол, разрезая остатки света.

– Ты сегодня раньше, чем обычно, – его голос ровный, глухой, как всегда, но слышится будто чуть внимательнее.

Я поднимаю глаза и понимаю: капкан захлопнулся. Только он не из железа. Он из вежливости, власти и слишком густой тишины.

– Как проходит перевод?

Сглатываю, стараюсь звучать так же спокойно:

– Нашла кое-что. Удивительное… И тревожное, если честно.

Он молчит секунду – всего одну, но в этой паузе будто накапливается давление, тяжёлое, предгрозовое. И только после этого, не проронив ни слова, он спокойно садится за стол – напротив меня. Не делает лишних жестов, не выказывает ни малейшей спешки. Просто протягивает руку – ладонь открытая, слегка повёрнутая вверх, как предложение, но и как требование одновременно.

– Покажи.

Я замираю. Эта страница, перевод – свежий, тёплый от моей руки, от моих сомнений. Чернила ещё пахнут чем-то острым, тревожным. Слова на ней – дверь, которую уже не закрыть обратно. И вдруг – короткая, как укол, мысль:

А что, если именно этой страницы он ждал? Не факта, не процесса, а самого слова, самой трещины, за которую можно зацепиться – и дальше тянуть, срывать, выдавливать всё до последнего смысла, пока в руках останется не перевод, а рычаг. Да, он так умеет. Смотреть не на тебя, а сквозь, выбирая ту самую боль, которая вскроет механизм.

Я держу страницу слишком долго, кажется. Пальцы чуть дрожат, чернила расплываются у самого края – я вдавливаю их в бумагу, чтобы ощутить хоть какую-то стабильность, хоть что-то настоящее, материальное, не выдуманное этим миром. Перехватываю взглядом его руку – спокойно, нейтрально, терпеливо открыта, но между пальцами – напряжение, как будто тянется внутренняя нить, готовая оборваться, если я скажу «нет».

И всё же – я протягиваю ему перевод. Не потому, что хочу, а потому, что если скрою – начнётся другая игра, а к её правилам я не готова.

Он берёт страницы – и я ловлю себя на том, что смотрю не на его лицо, не на глаза, а именно на руки. Те самые руки, что рвали лайров на части, сжимали воздух и разрушали живое. Руки, в которых живёт что-то большее, чем просто сила.

Но сейчас… сейчас он держит бумагу так, будто это не просто текст, а нечто хрупкое, почти одушевлённое. Пальцы скользят по листу медленно, как по коже или как по трещинам старого стекла, – в этом движении нет ни спешки, ни опасности. Только бережность, странная, почти трогательная, и она ранит куда глубже, чем жестокость.

Как это возможно? Как в одном человеке – такая безжалостная мощь и такая деликатная осторожность?

Вздрагиваю от слишком резкого шороха – он переворачивает страницу, и этот звук становится главным в библиотеке, затмевая дыхание, время, мысли. Поднимаю глаза, и вижу – он уже смотрит на меня. Этот взгляд… Серебристый, как Искра, будто отблеск стали или сжатого света, но сейчас в нём что-то другое. Не угроза, не контроль. А что-то тонкое, почти трогающее. Я не сразу нахожу слова для этого оттенка – не привычная холодная бездна, а… лёгкое удивление? Может быть – даже восхищение, на которое он сам не рассчитывал.

– Ты делаешь успехи, Анна.

Я не знаю, как реагировать. Пальцы под столом сплетаются в такой узел, что кажется, вот-вот сломаю себе кисть, лишь бы не выдать дрожь. Что он увидел в этих строчках? Что его так зацепило? Неужели я действительно приблизилась к разгадке, которая для него важнее всего?

Аластор не отводит взгляда. Несколько долгих секунд – слишком долгих – он просто смотрит, и мне кажется, он видит во мне не только сегодняшнюю Анну, но и все мои сомнения, страхи, все внутренние срывы. Его взгляд не колючий, не жестокий, но от этого не легче.

– Всё в порядке? Ты выглядишь уставшей, – наконец говорит он.

Я отвожу взгляд, сглатываю комок в горле. Чувствую, как в горле всё стягивается тонкой лентой. Не потому что страшно, а потому что вот он, момент, когда можно соврать. Или нет.

– Всё нормально. Просто работа, – пробую улыбнуться. – Почерк Мастера – это отдельный уровень проклятия. Некоторые строчки будто специально написаны, чтобы свести переводчика с ума.

Он не перебивает. Не кивает, не уходит – просто ждёт. И в этом молчании я вдруг ловлю себя на желании сказать то, что вертится на языке уже много дней, но всё не решалась произнести:

– Было бы проще… если бы вы сказали, что именно ищете. Конкретно. В этих записях. Может быть, я могла бы переводить точнее. Быстрее. С меньшим… напряжением.

Я замираю, понимая, что сама не до конца уверена – хочу ли действительно услышать честный ответ. Он поднимает на меня глаза – и в этом взгляде теперь ещё больше тишины, чем прежде.

– Возможно, ты права. Но не всё так просто.

Он кладёт страницу на стол, ладонью вниз – будто накрывает крышкой, прячет от чего-то или кого-то, может быть даже от себя.

– Есть вещи… которые лучше не знать, Анна. Ради твоего же спокойствия.

– Трудно быть спокойной рядом с тем, кто, судя по всему, может убить кого угодно лишь силой мысли.

Слышу себя со стороны и поражаюсь: ну и молодец, Анна. Всегда умела выбрать момент для честности. Теперь осталось только выжить после этого признания. Потому что кто вообще добровольно говорит палачу, что боится его?

Это звучит как обвинение, но у меня нет ни капли сожаления. Это честно, это единственный способ хоть как-то устоять перед ним.

– Ты правда считаешь, что я опасен?

– Да, – отвечаю, не отводя взгляда, – Вы можете убить так же легко, как я могу… перевернуть эти страницы.

Опускаю глаза. Мои ладони лежат на дневнике, но пальцы дрожат, хоть я всеми силами пытаюсь скрыть это. Я не хочу показывать свою уязвимость – но, кажется, он всё равно уже её увидел.

– Рядом с вами невозможно не думать об этом. Иногда мне кажется, что любое моё слово, любой жест может стать спусковым крючком. Что всё, что я делаю, может обернуться чем-то… ужасным.

Он проводит рукой по краю стола. Медленно. Будто это движение помогает ему остаться в границах, не распасться на части. Его пальцы – те самые, что разрывали тварей в клочья – скользят по дереву почти бережно.

– Я не хотел, чтобы ты боялась, – говорит он наконец, глухо, но не сдержанно. – После того, что ты увидела… после того, что я сделал с лайрами, я понимаю твою реакцию. Но ты должна знать: всё, что я делаю, – всё, – каждое решение, каждый приказ, каждый выбор – это ради одного. Ради защиты.

Он смотрит на меня прямо, не моргая, слишком долго, слишком честно.

– Моё единственное намерение как авриала – сохранять этот мир. Удерживать его от разрушения.

Я почти слышу, как за его голосом стоит тысячи не сказанных имён, лиц, сожжённых решений. Он не извиняется и не ищет прощения – не умеет и не может. Он объясняет. Почти… просит понять.

– Это то, что вы должны говорить, чтобы оправдать свои действия?

Он смотрит на меня ещё мгновение, задерживает дыхание, и только потом – почти шёпотом:

– Нет. Это то, что я должен делать… чтобы оправдать своё существование.

В библиотеке становится слишком тихо. Воздух давит, как после бури, когда ни один звук не смеет потревожить остатки разрушенного. Я не знаю, что сказать. Любая мысль, которая мелькает в голове, звучит глупо, не к месту, или слишком жестоко, или, наоборот, пугающе честно.

Отвожу взгляд, пальцы вновь нащупывают ручку, будто в ней есть опора, вес, что-то осязаемое в этом мире, где ни одно слово не гарантирует безопасности. Но на бумаге уже нет места: этот лист и так забит до краёв – и переводом, и страхом, и попыткой понять.

Я должна была бояться его. Я должна была, наверное, возненавидеть. Но сейчас я – в равной степени боюсь и его, и себя.

И вдруг в эту давящую, почти звенящую тишину проникает мысль, чуждая и простая. Не о лаборатории, не о порядке Искры, не о катастрофе.

Об Ольге.

Почти забытая за этими днями, за переводами, за попытками выжить в чужом мире, но ведь всё началось именно с неё. Она – причина, по которой я оказалась в том зале, на той выставке. Вошла в ту проклятую мастерскую, коснулась полотна, исчезла… И я всё ещё не знаю, что с ней стало, где она, жива ли.

– А вы… – я с трудом нахожу голос, он хрипит, будто простыл от этого молчания, – вы что-нибудь узнали об Ольге? Той женщине, что попала сюда до меня. Вы ведь говорили, что проверите.

Аластор меняется почти незаметно. Лёгкое движение век, крошечная тень между бровей – я вдруг понимаю, он ждал этого вопроса, и всё же жалеет, что он прозвучал.

– Я дал поручение стражам. Её ищут. Но пока без результатов.

Я киваю. Автоматически, механически, будто мы не о человеке, а о пропавшем предмете.

– Понятно.

Но ничего не понятно, только горечь в животе, только пустота, только хочется выдохнуть – да нечем. Он, кажется, это чувствует, но не делает ни шага навстречу, не тянется, не обещает. Он не из тех, кто спасает словами. Не из тех, кто врёт в утешение.

– Продолжай работу, Анна. Твоё участие очень важно. Не только для нас. Для всего.

Поднимаю глаза, и серебро в его взгляде будто чуть тускнеет, становится тяжёлым, как мокрый камень.

– И просто помни, – добавляет он, уже почти шёпотом. – Иногда меньше знать – значит быть свободнее.

И больше ничего. Только это ощущение – будто за этими словами он хотел оставить мне щит, а оставил только очередную непроницаемую границу. Он медленно встаёт, выверенно, каждое движение – осторожно-рассчитанное, как у человека, который знает: ещё секунда – и скажет слишком много, или останется слишком близко.

Пальцы скользят по краю стола, не в прощании, а будто он уносит с собой часть этого напряжения, чтобы мне стало легче дышать. Он смотрит ещё мгновение – не с приказом, не с требованием, а просто с этим невидимым, молчаливым спокойствием, под которым бьётся нечто несоразмерно большое.

И уходит. Так тихо, будто его и не было. Как будто он – не человек, а кусок грозы, отголосок чьей-то воли, которая возвращается в ночь.

Я остаюсь одна. Библиотека снова дышит полумраком, пылью, шелестом страниц. Но теперь тишина здесь другая. В кресле напротив ещё держится его присутствие, не отпуская, не рассасываясь, как запах после дождя. Воздух несёт отголосок фразы: «иногда меньше знать – значит быть свободнее».

Свободнее… От чего? От боли? От правды? От самой себя?

И всё же я тянусь к дневнику. Ручка скользит по краю чистой страницы, будто не решаясь коснуться смысла. Потому что теперь я знаю: с каждой новой строчкой я всё глубже вхожу в ту самую дверь без ручки, за которой – никакой свободы.

Только правда.