Читать книгу Инсоленс. Пустая из Кадора - Группа авторов - Страница 9

Комната будто дышит бумагой. Воздух сухой, застоявшийся, наполнен пылью, чернилами и этой особенной тишиной, которая появляется, когда за окном давно стемнело, а ты забыл, какой сейчас день. Я сижу, полусогнувшись, локти впились в край стола, пальцы держат ручку, как будто это последнее, что соединяет меня с реальностью.

Перевод не идёт. Слова расползаются, ускользают. Шея саднит, пальцы ноют, в голове гудит пыль. Раздражение растёт: на этот дневник, на вязкие формулировки, на собственную упёртую логику – и особенно на него. Аластора.

Ничего он мне не приказывает, но всё устроено так, будто я уже согласилась. Как будто это естественно – сидеть здесь неделями, разбирать чужую жизнь, выписывать смыслы, заглядывать в междустрочье, надеясь, что где-то внутри будет то, что нужно мне. Хотя всё больше похоже, что этот дневник – для него. Ключ – к его загадкам.

А я? Я – просто руки. Глаза. Переводчик. Временная функция с вечным лицом.

Читаю не строчку — выкапываю. Слово за словом, как будто осторожно разбираю завалы в старом, давно забытом подвале, где никто не зажигал свет уже много лет. Смотрю не просто на текст – на то, что между ним. Сопоставляю даты, повторы, странные обороты. Ищу. Цепляюсь за каждую зацепку. Пытаюсь выудить хоть намёк – как вернуться. Какой механизм, какой переход, какой провал может перебросить обратно.

Но пока – только повторяющиеся описания опытов. Некоторые звучат как безобидные изобретения: механизмы для отвода сточных потоков, усиление городских фонарей, автоматизированные системы подачи чистой воды.

Потрясающе. Канализация и фонари. И я застряла в этом мире навсегда, потому что кто-то хотел, чтобы у них было больше напора в трубах?

Но дальше… начинаются отклонения. Там, где строки становятся более сжатыми. Где он сам будто сбивается с ритма. Где почерк меняется, становится жёстче. Без закруглений. Именно в таких фрагментах он упоминает «отдельную зону». Свою тайную лабораторию, в которой проводил свои страшные эксперименты.

Откидываюсь назад, вдыхаю медленно.

Лаборатория. Скрытая. Не та, что в протоколах. Не та, где можно просто войти. Он возвращался туда снова и снова, отдельно от «официальной» части своих записей. Именно там – провалы. Именно оттуда – едва замаскированные страхи. Он ни разу не называет это страхом, но почерк выдаёт. У него начинают дрожать буквы.

Мастер писал о методах разделения. О возможности, пусть и теоретической, отделить Искру от тела носителя – «с минимальным повреждением физической оболочки, при строгом контроле потоков и постоянной стабилизации поля». Описывал контуры, схемы, «векторную изоляцию» и «точку расслоения», где Искра, по его расчётам, должна была бы откликнуться на импульс – как будто её можно выманить, уговорить, аккуратно вынуть, не потревожив ни плоть, ни тень.

Он писал с верой инженера – всё должно быть подчинено схеме, даже то, что никогда не подчинялось. Он считал, что если подобрать правильный угол, держать силу на грани между стабильностью и разрывом, Искра отделится. Механика, цифры, формулы – за всем этим слышится его отчаянная попытка убедить себя: это управляемо, это всего лишь энергия, не больше.

Но дальше идут заметки о сбоях. О том, что «отделение» не происходит. Искра сопротивляется, поле рвётся, носитель теряет тень. Всё выходит из-под контроля, несмотря на расчёты, несмотря на выверенные параметры.

Перечитываю эти строки и понимаю, что если продолжу копаться дальше, если вцеплюсь в этот след, выверну наизнанку каждую схему и формулу, в какой-то момент наткнусь на вещи, которые перестанут быть просто теорией. И это пугает.

Наклоняюсь ближе. Мне нужно больше. Мне нужно…

Дверь скрипит. Тихо, будто с упрёком. Я медленно оборачиваюсь. Мойра стоит в дверях, прижав плечо к косяку, руки скрещены, на лице – лёгкая, почти лениво-ироничная улыбка. В глазах – внимательность, но и тревога, которую она пытается спрятать под маской недовольства.

– Ты, случайно, не приросла к этому столу? – голос тёплый, с хрипотцой, как всегда. Но за ним сквозит: я волнуюсь, дурочка. – Или решила, что жизнь в четырёх стенах – новая философия пустых?

Я закрываю дневник.

– Привет. Зачем ты пришла?

– Чтобы вытолкать тебя наружу, – отвечает и уже входит, захлопывая дверь пяткой. Она оглядывает комнату: стол завален листами, на подоконнике – чашка с засохшим шеваром.

– Ты похожа на привидение, Анна. Только привидение хотя бы иногда меняет локации.

Вздыхаю, утыкаюсь лбом в ладони, потом откидываюсь на стуле.

– Я просто… почти дошла. Там есть формула. Не точная, но… Это может быть началом…

– Началом твоего нервного срыва, – перебивает Мойра. Она наклоняется, отодвигает от меня ручку и тетрадь, будто отбирает оружие у одержимого. – Ты читаешь с утра до ночи. Без сна. Без света. Без нормальной еды. Мы уже спорим, не заменить ли тебе шевар на капельницу.

Я хмыкаю.

– Забавно, от тебя это слышать. Человека, который считает отдых тратой ресурсов.

– Я, в отличие от тебя, знаю, когда мои ресурсы заканчиваются, – отрезает Мойра, но без злости. Она садится на край стола, заглядывает мне в лицо. – Ты боишься, что если остановишься – не сможешь снова продолжить?

Молчу. Потому что именно это. Потому что, если я сделаю паузу, если дам себе позволить отдохнуть, – я почувствую всё, что сейчас удаётся отодвинуть.

– Пойдём, – говорит Мойра и, не дожидаясь ответа, берёт меня за руку.

– Куда?

– Сходим в гости к Янгусу. Он сейчас в лаборатории и вроде как сегодня у него день экспериментов.

Я чуть притормаживаю.

– У него каждый день – день экспериментов.

– Именно, – она довольно улыбается, – но сегодня особенный. Он сказал: «если всё сработает, это изменит саму концепцию взаимодействия с Искрой!»

Она пытается передразнить его интонацию – и у неё получается пугающе точно.

– Это звучит как начало катастрофы, – бурчу я, но уже шаг за шагом послушно иду следом.

У двери я всё-таки оборачиваюсь – мимолётно, почти рефлекторно. Мой взгляд скользит по оставленной комнате, по открытому дневнику на столе. Словно мысленно обещаю: я вернусь. Я дочитаю. Просто… нужно выдохнуть.

Мы сворачиваем в один из боковых коридоров, идём быстрым шагом, почти бегом. Мойра говорит без остановки, её свободная рука дирижирует потоком слов, как будто она не просто говорит, а сочиняет. И, чёрт. Я бы себя не остановила. Никогда. Я шла бы за ней даже в шторм из Искры – просто потому, что она говорит это с таким живым, упрямым светом в голосе.

Я ещё не была в лаборатории Янгуса. Только слышала. Полунамёки, обрывки фраз, сказанные вполголоса: «гениально», «непоправимо», «а потом потолок три дня отмывали». Слова шли парами, будто взрывчатка и фитиль.

Подходим к двери. Массивная, тёмная, исписанная метками и предупреждениями. Надпись, выжженная прямо на поверхности: «Осторожно: Искра и взрывы». Замечательно. Очень обнадёживает. Из-за двери доносится возня, приглушённое рычание… или бормотание? Мы с Мойрой входим и первым, что я вижу, оказывается… кролик.

Нет, стоп. Теневой компаньон. Кролик.

Зелёный силуэт на полу, дымчатый, мягкий по контурам, но плотный, с ушами, как у живого, только одно ухо стоит прямо, другое чуть отогнуто. Кролик сидит аккуратно на краю алхимического круга, его глаза – два крошечных огонька, и он жует. Или делает вид, что жуёт. Тень, да.

Застываю, приглядываюсь. Неожиданно… трогательно. В этом существе нет ничего грозного. Украдкой смотрю на Янгуса. Он в сюртуке, который с третьей попытки можно было бы назвать белым, в одной руке держит трубку, в другой – блокнот, а разноцветные глаза сияют, как у человека, который три часа назад перешёл грань разумного и теперь ему там весело.

Конечно, у него кролик.

Не тигр, не ворон. Кролик. Потому что он не про напугать. Он – про жить, несмотря ни на что. Даже если весь мир идёт наперекосяк, даже если формулы рушатся, если в очередной раз сносит крышу лаборатории – рядом будет кролик. Смешной, упрямый, как и сам Янгус.

Я хмыкаю про себя, и только тогда вслух:

– Твоя тень… Кролик?

Янгус оборачивается, сияет как прожектор:

– Конечно! Это Нибл. Воплощение грации, элегантности и обжорства. Великолепный малый, если не считать склонности к философии и спонтанным исчезновениям в обеденное время.

Мойра сдерживает смешок, делает шаг вперёд, руки в боки:

– И ты, прости, что именно с ним собираешься делать?

Янгус поднимает палец – театрально:

– Материализовать.

Пауза. Даже дым из перегретого котла как будто затихает. Мойра моргает.

– Что?

– Ну да, – Янгус кивает так, будто речь о привычном бытовом процессе. – Перевести Тень в телесную форму. Сделать его живым. Мех, лапы, мягкие подушечки, вот это всё.

– Ты с ума сошёл, – Мойра не может сдержаться, хохочет. – Янгус, ты знаешь, что Теневой компаньон – это Искра, это энергия, связанная с личностью. Его нельзя превратить в животное. Это не морковка, которую можно вырастить из порошка.

– А вот тут ты заблуждаешься, солнечная! – он выпрямляется, отбрасывает блокнот с расчётами. – Всё можно воплотить, если знать, из чего оно состоит. Искра – это не мистика. Это поле с определённой волной, и если ты можешь стабилизировать её частоту – ты можешь синтезировать форму. Каркас. Оболочку. И если правильно распределить андамариновую матрицу…

– …то кролик получит тело? – уточняю я.

– Не просто тело! – Янгус поднимает палец. – Независимость. Настоящую, тактильную. Он сможет прыгать, жевать, лежать в шапке. Как любой уважающий себя кролик.

Нибл, между тем, будто бы слегка поворачивает голову, его дымчатые уши вздрагивают. Он явно не в восторге от идей хозяина.

Мойра скрещивает руки:

– Ты хоть подумал, что будет, если у тебя получится? Искра в живом теле – это не кошка с шарфиком. Это потенциальная катастрофа. Ты же знаешь, что бывает, когда энергия теряет форму. Она… взрывается, Янгус. Или хуже – начинает думать, что она человек.

– Думает – значит, живёт! – возражает он, уже что-то записывая в блокнот. – Я делаю последний расчёт, подаю стабилизационное поле и добавляю концентрацию флюидного катализатора… вот так…

Он щёлкает пальцами – и под потолком взмывает импульс. Кристаллы вспыхивают, вокруг круга – тонкое серебристое свечение. Нибл вытягивается, как тень, тянет лапки. В нём проступают детали: текстура меха, усы, даже складка на ухе.

– Ого, – Мойра щурится. – Он действительно… проявляется?

– Вот-вот, – шепчет Янгус. – Ещё секунда, и…

И кролик делает скачок. Один. Второй. Со звуком «ПФ!» приземляется на стол. От его лап подскакивают склянки, сыплется порошок, одна пробирка катится в воздухе, разбивается. Нибл рвётся вперёд – летит на пол, лавирует между банками, оставляя после себя вспышки.

– О, нет, нет, нет! – Янгус мечется. – Он не стабилизирован, он перегревается! Не трогай андамарины лапами, Нибл!

– Он их жрёт! – кричит Мойра, смеясь.

– Я ему говорил! – в отчаянии вздыхает Янгус, хватается за голову. – Надо было ещё вчера перекалибровать реактивное поле!

Кролик успевает с разбегу врезаться в колбу с чем-то зелёным – по комнате разносится запах гари и мяты. Свет гаснет, вспыхивает снова.

Я держусь за край стола, чтобы не упасть. Смех уже стучит в горле.

– Кажется, он решил, что телесность – это разрушение всего подряд, – замечаю.

– Или протест против плоти, – парирует Мойра. – Он был свободной тенью, а ты заставил его ощущать… гравитацию!

Нибл возвращается в центр круга и замирает; его очертания быстро расплываются, превращаясь в густую, клубящуюся зелёным дымом тень.

Тишина. Янгус смотрит в потолок, потом на нас, и театрально вздыхает:

– Ну ладно. Почти сработало.

– Почти, – хмыкает Мойра.

– Вот сейчас подправлю уравнение в блоке массопереноса и повторю… Только… – он рыщет по столу, заглядывает в ящик, хлопает крышкой, шуршит. Потом замирает. – Кажется, у меня закончилась сублимированная иволгина. Ну конечно. Какой кошмар. Без неё не обойтись. Тени без неё… не вязнут.

– Сублимированная иволгина? – переспрашиваю я. – Это что вообще?

– Это… ну… – он морщится. – Сухой экстракт скользящей реальности. Да, звучит плохо. Зато работает. Почти всегда.

Присаживаюсь на край стола. Смотрю, как он снова суетится, помечает, бормочет про коэффициенты. А в центре круга сидит маленький, силуэт кролика – и будто ждёт, когда хозяин снова позовёт его в плоть. И думаю, что в этом человеке больше жизни, чем во всей Коллегии. Даже если всё развалится – он продолжит ставить эксперименты. Потому что не может иначе. Потому что для него жизнь – это «а что если…»

И, чёрт возьми, пусть у него будет кролик. Даже если никто не верит, что тот станет настоящим.

Мойра достаёт из кармана крошечные часы на цепочке. Они щёлкают – мягко, сдержанно. Она смотрит на стрелки, морщится, будто они укусили.

– Ох, великая Искра…. – Голос звучит не возмущённо, скорее… с досадой, как будто кто-то выдернул её из праздника в самый интересный момент. – Меня ждёт кто-то гораздо менее пушистый и гораздо более серьёзный. Увы.

Янгус не поднимает головы, возится с какой-то склянкой, но кивает:

– Ну, иди. Привет Авриалу. Скажи, что я не трогал ничего опасного. Сегодня. Почти. Ну… если не считать эффекта обратной диффузии на кролика. Хотя, по-моему, он даже стал умнее – на секунду. Это прогресс, Мойра! Настоящий! Запиши! – Янгус поёт эти последние слова в пространство, словно дирижёр репетирующей вселенной.

Мойра закатывает глаза, но не может не улыбнуться, смотрит на меня с таким видом, будто в мире есть тайное общество выживших – и мы оба туда приняты.

– Передам, – фыркает она, оглядывая беспорядок, словно прикидывает, насколько велики шансы, что завтра здесь будет пожар. Потом поворачивается ко мне. На лице – всё та же теплая усмешка, в глазах – блеск, но чуть тише, чем в начале.

– Ты держись, Анна. И не позволяй ему уговорить тебя сварить отвар от облысения для кроликов. Он будет пытаться.

– Уже было, – Янгус из угла. – Слабый эффект. Уши стали кудрявыми.

– Ужас. – Мойра качает головой. – Ладно. Сбегаю, пока моя совесть ещё не ушла без меня. Удачи вам, алхимики.

Щёлкает замок. Дверь закрывается, оставляя после себя лёгкий запах полевых цветов, от которого у меня почему-то каждый раз сжимается что-то под рёбрами. Как будто это запах жизни до всей этой Искры, до чужого мира.

Я оборачиваюсь. В лаборатории по-прежнему лёгкий хаос: склянки поблёскивают, лампы потрескивают, на столе лужица чего-то зелёного. А в центре круга – Нибл. Сидит на задних лапках, вытянулся как король, и… грызёт что-то. Точнее пытается. Я щурюсь. Это… репа?

– У тебя теневой кролик ест… овощи? – говорю, приподняв бровь.

– Ну, он в процессе самоопределения, – отвечает Янгус, вытирая руки о тряпку. – Решил, видимо, что пора соответствовать физическому прототипу. Вчера пытался стащить у меня бутерброд.

Я уже ничему не удивляюсь. Даже если этот кролик заговорит, просто кивну.

Опускаюсь на высокий лабораторный стул, откидываюсь, и впервые за долгое время не думаю о дневнике. Просто смотрю, как Янгус раскладывает компоненты – быстро, точно, с привычкой. Он что-то бормочет себе под нос, меняет пробирки местами, движется в ритме, известном только ему.

– Поможешь мне? – вдруг спрашивает, не глядя.

– С чем?

– Надо соединить стабилизирующий раствор с порошком шалфея. Но аккуратно. Если пересыпешь слишком быстро – получится пена с характером, – вздыхает он, отодвигая крошечную баночку поближе ко мне. – А если слишком медленно – раствор схлопнется и будет выглядеть так, будто мы проводили обряд изгнания здравого смысла.

Я невольно усмехаюсь, чувствуя, как нервное напряжение в теле чуть отступает – будто каждый его абсурдный комментарий вытягивает из меня кусочек усталости.

Слезаю со стула и подхожу к столу, где на металлическом подносе уже разложены компоненты. Колба с прозрачным раствором отливает зеленоватым, рядом маленькая глиняная чаша с золотисто-серым порошком.

Нибл усаживается рядом, уставившись на меня круглыми глазами. Контролёр.

Янгус протягивает мне тонкий стеклянный шпатель.

– Медленно. Равномерно. Представь, что готовишь отвар не для стабилизации Искры, а, скажем… для успокоения особо напряжённого авриала.

Я не удерживаюсь и усмехаюсь.

– За таким отваром ко мне бы очередь выстроилась.

– Вот-вот. Значит, ты понимаешь всю важность процесса, – торжественно кивает Янгус.

Насыпаю первую порцию порошка. Раствор начинает медленно мутнеть, по поверхности проходят тонкие серебристые волны. Внутри колбы словно зарождается миниатюрная буря.

– Вот так, – одобряет Янгус. – Ты прирождённый алхимик, Анна. Или по крайней мере, прирождённый не разрушать мои труды с первой попытки. Это уже редкость.

Я усмехаюсь, но не поднимаю глаз. Слишком сосредоточена.

Порошок заканчивается. Кладу шпатель рядом. Пальцы ноют от напряжения, хотя работа почти ювелирная, лёгкая. Просто мозг до сих пор не привык, что Искра – это не всегда про борьбу. Иногда – про созидание.

Смотрю на колбу. Она теперь светится ровно, спокойно. Внутри – не буря, не угроза. Устойчивость.

Как ему это удаётся?

– Янгус… – произношу вдруг, сама удивляясь своему голосу. Он звучит тише, чем хотела. – Можно спросить?

Он вскидывает бровь, всё ещё внимательно следя за раствором.

– Разумеется. Но если это о формуле вечного счастья, то я пока не дошёл до нужной главы.

– Нет, не о формуле. – Провожу пальцами по краю стола, как будто ловлю нужные слова. – Как ты стал алхимиком? Почему вообще выбрал это?

Вопрос повисает в воздухе. Даже Нибл перестаёт чистить лапку и снова смотрит на меня – теперь совсем серьёзно, как будто тоже ждёт ответа. Янгус смотрит в колбу, потом – на меня. И вдруг как-то по-другому улыбается. Без кривляния. Почти… тепло.

– Мой отец был аптекарем. В Хардоре. Делал настойки, собирал травы, лечил. Ни капли Искры. Только знания, терпение и очень много перетёртого зверобоя. – Он делает паузу, и я вижу: за словами – воспоминание, с запахами, звуками, чем-то живым. – Когда я был ребёнком, у нас часто не хватало ингредиентов. Один раз мне дали задание: найти листья курассы в овраге за домом. А я принёс три других растения. И сказал, что так будет лучше. Просто… интуитивно. Смешал их. Получилось что-то невероятно отвратительное по вкусу. Но у старой Грэды на следующий день прошла лихорадка, которая держалась неделю.

– Ты просто… смешал что было?

– Да. Потому что мне было шесть. И потому что мне казалось, что трава, пахнущая мятой, не может быть злой. – Он смеётся. – Тогда отец посмотрел на меня очень долго, потом налил себе ксарея, а мне воды и сказал: «Ты станешь либо гением, либо катастрофой. Мы узнаем позже».

– И что оказалось?

– Думаю, я – гениальная катастрофа, – говорит он с широкой, беззлобной усмешкой. – Но знаешь… я тогда понял. Алхимия – не про формулы. Она – про выбор. Про то, что ты решаешь: какая трава сегодня спасёт чью-то жизнь. Или испортит суп. И мне это… подошло.

Янгус снова берёт колбу, смотрит на неё, как будто там не зелье, а ответ.

– В Инсоленсе слишком много сил, которые просто ломают. А алхимия… хоть что-то чинит.

И я вдруг понимаю – вот она, суть. Не в кролике. Не в опытах. А в том, что он хочет починить. Этот мир. Себя.

Раствор в колбе мерцает. Янгус улыбается, поддевает стеклянную пипетку, отпускает в смесь ещё каплю, и отвар меняет цвет. Плавно, будто не решаясь. Из прозрачного – в золотисто-мутное, как пролитый мёд в воде.

Смотрю, как он работает, с каким вниманием относится к каждой детали. У Янгуса всегда всё летает из рук, валится со стола, взрывается, но в этот момент он точно знает, что делает. В этом хаосе – его порядок. Его смысл.

А во мне… начинается что-то другое.

Мысль, тихая, но цепкая.

«Алхимия не про формулы. Она – про выбор.»

Янгус сказал это почти шутя. Но оно застряло. Прокрутила раз, другой. Оно звучит – не как фраза, а как зерно, падающее в почву.

Выбор.

А я? Какой у меня выбор? Переводить дальше? Притворяться, что ищу путь домой, хотя на самом деле раскладываю чужую жизнь по частям? Или всё-таки признаться себе: я копаю не только в дневнике. Я копаю в людях. В этом мире. В Аласторе.

Потому что он – ключ. Или тупик. И если я не пойму, кто он на самом деле – я не выберусь.

Он говорит правильно. Безупречно. Почти идеально. Идеальный порядок. Идеальный контроль. Но я знаю – так не бывает. Особенно сейчас, когда дневник перестал быть просто скучной хроникой технических опытов, когда слова в нём вдруг обрели пульс – неровный, ломкий, – и стали страшнее любых формул. Я ловлю себя на том, что всё чаще возвращаюсь к мыслям о нём – как о человеке, в котором тоже, кажется, живёт хаос. Просто он умеет держать его за щеколдой.

Я должна узнать о нём больше.

— Янгус?

Он вскидывает бровь, но не поднимает головы.

– М?

– Что ты знаешь об авриале Аласторе? – стараюсь, чтобы голос звучал непринуждённо. Почти лениво. Почти так, будто это просто праздное любопытство, а не тень, которая держит меня ночами.

Янгус чуть меняется в лице. Усмешка гаснет, как будто я случайно задала вопрос, который обычно обходит стороной даже он. Он встаёт с табурета, медленно прохаживается вдоль стеллажа, будто настраивается, подбирает слова, а может – просто отвлекает себя от желания промолчать.

– Опасный вопрос, – произносит медленно. – И не потому, что мне запрещено говорить. А потому что на каждый ответ появится три новых.

Он задерживается, и я уже думаю, что он уйдёт от разговора, но вдруг выдыхает, чуть наклоняет голову – как будто доверяет не только мне, но и этой комнате.

– Аластор… он авриал, и это куда сложнее, чем ты сейчас можешь себе представить. Он… сложный. Невозможный. Пугающе холодный иногда – бывает, что от его взгляда по коже бегут мурашки. Но бывает и по-другому: в какой-то момент вдруг чувствуешь к нему уважение такое сильное, что в горле становится сухо. Ты не знаешь, как к нему относиться – иногда боишься, иногда восхищаешься, а чаще всего не можешь разгадать, что у него на самом деле внутри.

Янгус ставит колбу на штатив, поворачивается ко мне, прислоняется бедром к столу. В его разноцветных глазах – не привычное озорство, не театральная ирония. Серьёзность. Редкая для него. Такая, от которой внутри становится прохладно.

– Я знаю о нём много. Больше, чем хотел бы. – Вздыхает, сцепляет пальцы. – Я видел его в битве. Видел, как он спас целый город, но… – Янгус замолкает. На долю секунды взгляд уходит куда-то мимо меня, будто сквозь стены, сквозь время. – Это была не победа. Это было… решение.

Я замираю, сердце чуть сдавливает ребро. Не перебиваю. Пусть сам решит – говорить или уйти в молчание.

– Это было год назад. В Аргрейне стояла дамба. Старая. Никто не верил, что она действительно может рухнуть. Весной начались дожди. Не обычные. Вода лилась неделями. Реки поднялись. В магистрате говорят до сих пор, что это была ошибка расчётов – попытались ослабить давление на шлюзах. В ночь, когда сработали механизмы, дамба не выдержала.

Янгус делает шаг к стеллажу, опирается ладонями о холодное дерево.

– Вода шла стеной. Половина Аргрейна – жилые кварталы, мастерские, школы – оказались на пути. Стражи пытались эвакуировать людей, но скорость… это была не буря. Это была смерть, у которой не было лица.

Я сжимаю ладони на коленях. Сердце давит изнутри.

– Аластор прибыл с группой барьерных стражей. Их было меньше тридцати. – Янгус говорит ровно, но дыхание сбивается. – Он мог попробовать спасти всех, но тогда вода снесла бы нижние уровни города, а за ними – центральные энергостанции. Вся Искровая система рухнула бы. Аргрейн погиб бы целиком. И не только он – волна пошла бы дальше по каналу в сторону Этериса.

– Что он сделал?

– Сделал Искровой барьер. Огромный. Закрыл весь восточный сектор. Прямо по жилым кварталам. Спас центральную часть Аргрейна – станции, мосты, госпитали. Но… внутри барьера остались сотни. Аластор знал, кого запирает, слышал их крики, мольбы о помощи, видел, как люди пытались прорваться через барьер, но не мог рисковать. Он стоял до конца и видел, как река смывает их. Три дня держал барьер, пока вода не спала.

Янгус выдохнул. Его разноцветные глаза стали тёмными, серьёзными.

– Аргрейн выжил. Тысячи спаслись. Но сотни остались за барьерами. Их потом искали под обломками… неделями. После этого Аластора стали называть авриалом-защитником. И… тем, кто выбирает, кто будет жить. А еще… мне кажется те три дня его сильно изменили.

Он замолкает, и на мгновение кажется, что воздух в лаборатории стал плотнее. Тени чуть удлинились. В голосе Янгуса звучит осторожность – не та, что вызвана страхом, а та, что появляется, когда говоришь о чём-то слишком странном, слишком чуждом, чтобы объяснить.

– Ты понимаешь теперь, почему его боятся, Анна? Потому что долг авриала – защищать Инсоленс. Любой ценой. Даже если для этого придётся… уничтожить то, что мешает выжить остальным.

Он снова прислоняется к столу, пальцы сцеплены, будто удерживает нечто большее, чем просто слова.

– Они рождаются с Искрой, способной на страшные вещи. Они не просто стражи. Они – решение, когда все остальные решения не работают. Их Искра – не инструмент. Это приговор. Для врагов. Для себя. Для тех, кто окажется на пути. И если авриал решит, что ты представляешь угрозу Инсоленсу… он примет решение. Без колебаний. Без сожаления. Потому что так устроены не только их силы, но и их сознание. Их готовят к этому с детства.

У меня вдруг холодеют ладони. Плечи будто становятся тяжелее, как в тот вечер в саду, когда я впервые увидела, как Аластор держит Искру – легко, но за этой лёгкостью было что-то пугающее, почти нечеловеческое.

– То есть… – голос выходит чуть тише, чем я планировала. – Если я когда-нибудь стану препятствием его долгу перед Инсоленсом… он…?