Читать книгу Земля влюбленных - Группа авторов - Страница 3

Колонка для качания воды у нас в огороде под окном кухни. Отец сам забил трубы, на работе сварщики сделали колонку с рычагом и клапаном. Резинка под клапаном не дает воздуху упустить воду в трубах, когда качаешь. Вода для полива огурцов – обязанность моя. Мамка первая огородница в околотке. Знает, что холодной водой поливать огурцы нельзя, замокнет корень от простуды.

– Огурцы – народ капризный, – учит меня мамка уму разуму.

Вода для полива парников с огурцами греется на солнышке в цинковой старой ванне, рядом полный двухведерный эмалированный бачок, железных бочек из-под бензина с вырезанным верхом под воду в огородах не ставили. Да и где было эти железные бочки брать? Деревянные бочки кедровой клепки покупали в артели «Слепых и глухонемых», которая находится за Канским мясокомбинатом. Там же и кожзавод. «Кожзаводом» звали ту же артель, только работали там зрячие.

Рядом с мясокомбинатом городская тюрьма. Я люблю нашу улицу Лазо. Наш дом на солнечной стороне. Последний квартал. Конец улицы упирается в окружной гравийный тракт, а за окружной дорогой – чистые без деревца зеленые поля и луга до самого Филимоново.

Поселок Филимоново знаменит сгущенным молоком. Там молочно-консервный завод. И рано утром пылят молоковозы по холодку со всего Канского района, везут сдавать молоко на Филимоново. В поле – недалеко от железной дороги, хорошо различимы от нашей улицы самолеты Ан-2, желтеющие рыбьими туловищами рядом с постройками аэропорта. «Кукурузник» весь день летает. Веселая жизнь идет. Лето! Я окончил восьмой класс. В деревню ехать некогда. В июне экзамены. В доме спать душно. Мамка разрешила ночевать мне на потолке под крышей дома. Отец дал старый брезент, овчинку рыбацкую, мамка – старое ватное одеяло, памятное мне с начальных классов, когда лечила от простуды над чугунком парной картошки. Два года назад мы жили в другом доме, в соседнем квартале на этой же улице. Загорелось родителям увидеть Украину, пожить в краях теплых, где цветут яблони и вишни. Отец родился в таежной деревеньке в Абанском районе. Мамка из Канского района – из деревни Хаёрино. Деревни богатой до войны, многолюдной. Хаёрино расположено в лесостепи. Окружена деревенька холмами и березняками. На солнцепеке лысых холмов много растет клубники. Я не люблю собирать ягоды, но мамка заставляет, и клубникой наедаюсь на всю зиму без варенья. Мамка дождалась, пока я отучусь шестой класс, отправила меня в деревню Егоровку. Покупатель на наш дом быстро нашелся. Отец купил в 1958 году сруб, своими руками крышу крыл сосновым тесом, отгородил спальню от зала досками, поставил перегородку между прихожей с улицы и залом, где телевизор «Рассвет». Печник русскую печь в доме изваял раскрасавицу. Мамка изнутри дранкой стены обшила, я, шестилетний мальчуган, месил глину с песком ногами в ванне, раствор, которым мамка закидывала дранку и вытягивала мастерком глину с песком в ровненькие стены. Потом отец пристроил веранду. Одновременно с постройкой дома поднялись связкой и банька, пристройка для кабанчика, хлев для коровы. И мне иногда казалось, что я родился в яслях у коровы. В детстве не помню, чтобы у нас пустовал хлев.

Родители упаковали вещи в железнодорожный контейнер. Поехали на родину тетки Веры Коростелевой в Кривой Рог. Собирались там купить домик, потом и контейнер отправить. Отцу не понравилась Украина. До начала учебного года они вернулись в Канск и купили дом в соседнем квартале на нашей улице Лазо. Из деревни я приехал в другой дом. Высокая сибирская изба под шиферной крышей шалашиком. Первый дом на Лазо, который отец достроил, был под четырехскатной крышей из теса. Летом я любил забираться на конек дома, выползал из слухового окна, подошвы не скользили на сухих досках крыши. Сидел на верхотуре и смотрел вдаль – за окраину города, где вдалеке дымилась городская свалка. Там мы часто бывали с братьями Анисимовыми, Толька Коростелев с нами. В июне в Первом военном городке военные интенданты освобождали подземные овощные склады под новый завоз. Солдаты привозили на свалку нераспечатанные ящики с подпортившимися яблоками, иногда вываливали самосвал гнилых арбузов. Для сибирского подросткового жителя – это сказка. Яблок было много хороших, арбузы обрезали от кислой гнили и ели радостно, смеясь своему детскому счастью. Рядом со свалкой огромный песчаный карьер, вода в нем снеговая – стоячая и теплая, купались там в мае, пока курья от Кана не очистится ото льда. В крутом борту на обрывах песчаных карьеров гнездились стрижи. Над свалкой кружило черной стаей гомонливое воронье.

Теперь, повзрослев, я видел в открытую дверку с потолка нового дома все так же дымящую городскую свалку, тех же ворон, нарезающих круги в небе, видел песчаный карьер, промышляющих там мальчишек и девчонок, подросла нам смена.

После школы мне предстояло работать на табачной фабрике, ящички колотить. Отец на этой фабрике был кочегаром. Доучиваться девятый-десятый классы я не хотел.

– Так тумаком и останешься, – сердилась мамка на мое нежелание учиться. – Сидеть на шее у отца не дам, пойдешь работать, – пригрозила она.

– Школьников на фабрику берут ящики колотить, – подтвердил отец. – Работают до обеда, а платят за полный рабочий день. 80 рублей получают.

Летние дни стояли безоблачные, горячие от солнца. Мамка следила, чтобы я не выпускал из рук учебник, хоть и на крыше живу. Но и там днем духота, мухи достают, в сон клонит. Она на хозяйстве, не производственница, никуда от надзора не укроешься. Я взрослел, но по-прежнему боялся ее пуще огня.

– Отпусти на озеро искупаться, – стал просить.

– Чтобы к вечеру был как штык дома! Надо поливать огород! Жара стоит. Воду везде накачал? – мамка уже проверила воду в ванне и бочке, придирчиво осмотрела чистый двор, который я подметал каждое утро березовой метлой.

Подметаю и за воротами. Мамка моя чистюля. В доме у нас ни пылинки. Полы сверкают коричневым блеском от лака поверх краски. На желтом комоде нарядная скатерка ручной работы с белоснежной прошивочкой по краям. Моя кровать с панцирной сеткой в зале, родители спят в спальне. Большой кожаный диван с откидными подлокотниками стоит в зале для красоты. Домотканые цветные половики из лоскутов в прихожей и зале. В спальне у кровати родителей большой круглый половик из лоскутов. Кровати утром мамка сама убирает, на покрывалах узорная русская мережка по краям. Белоснежные подушки взбиты, теремками постятся на кроватях. Днем прилечь на кровать нельзя. На кухне есть для отца кушетка. После работы приляжет и дремлет, пока жена к столу не позовет.

Летом печь не топят в доме. В связке с дворовыми постройками, сеновалом и хлевом есть летняя времянка из бревен. Баньки нет. Времянка теплая, но темная, низкие потолки, окно во двор, за печкой закуток без лампочки. Собачья будка под окном времянки. Вдоль ограды провод, по которому бегает на цепи собачонка. Мамка больших не терпит. Поэтому в нашем дворе только малорослые собачонки, голосистые ночью, если кто чужой, и молчаливые днем, «характерные», в мамку.

Школьником я не перерос мамку, и только в зрелые годы пришло удивление, какая она маленькая, штакетник палисада ей до подбородка. Как умудрялась обшивать высокие стены дранкой, когда строились? Сколько же надо было силы, чтобы затирать стены глиной с песком, потом белить потолки и всю хату к Троице? Мамка любила летнюю Троицу. Пасха всегда холодная, зимой никто не белит стены и потолки в избе. Русскую печь мамка топит к ноябрьским. На жестяных листах в русской печи шаньги с творогом выпекаются, сушки рассыпчатые. И нет слов, чтобы передать вкус шанег с творогом, когда она будит меня утром и зовет поесть горячие с молоком. А потом хоть весь день спи. Каникулы. А какой сон после еды? В хлеву корова ждет, надо вывозить на салазках грязь от свиней. Навоз из хлева для парников под огурцы отдельно копится. Для свиных отходов яма вырыта в огороде специальная. Солнышко морозным утром поднимается ласковое. От работы удовлетворение такое, что в сон клонит. Отец на работе, кушетка за печкой на кухне свободная. Мамка там никогда не приляжет. В летней кухне, в темном закутке за печью, отец сделал из досок жесткие нары. Она девчонкой много работала в полевых бригадах во время войны, спали подростки вповалку на широких нарах, с тех лет не любит мягкую постель. Часто о жизни мамка говорит:

– Мягко стелет, да жестко спать.

Не любит мамка и пуховую перину, которую на свадьбу подарили ей тятя с мамой. Так она зовет своих родителей – моих деда Василия Ивановича Полякова и бабушку Ефимью. Отец любит спать на перине. Пуховая перина, как полати русской печи, всю хворь жаром вытягивает. Жарко спать в перинах, свариться можно.

Рисую акварелью с шестого класса. Зиму восьмого класса ходил в художественную школу. В сентябре сдал экзамены по рисунку и композиции, приняли меня первым набором в Канскую художественную школу. Галина Яковлевна Иванова – мой классный руководитель. Приняла она наш пятый класс от Валентины Константиновны Чухломиной, учительницы начальных классов. Мы очень любили своих учителей. Они отвечали нам взаимностью. Муж Галины Яковлевны Ивановой – известный в Канске и в крае художник. Виктор Александрович долгие годы добивался открыть художественную школу. Помещение выделили в здании Детской и юношеской библиотеки, в которую я бегал с улицы Лазо за книжками с пятого класса. Два этажа дома дореволюционной постройки, через улицу «Гадаловские ряды», построенные купцами в девятнадцатом веке. Галина Яковлевна и привела меня к мужу, он посмотрел мои школьные стенгазеты, улыбнулся, допустил к экзаменам. В нашем квартале, на солнечной стороне, через пару дворов жил мой школьный друг Коля Телешун. Подружились мы в школе, соревнуясь в новогодних стенгазетах: картины с открыток на ватмане акварелью заливали. В Коле виден был настоящий художник. Отучившись в художке зиму, я уехал учиться в Томск. Коля поступил в Харьковское художественное училище, вернулся в Канск и всю жизнь отдал родной художественной школе, учил детей, директором работал, на пенсию вышел. Кто тогда мог знать свои пути-дороги по жизни?

Мамка отпустила купаться. Я собрал в сумку альбом и краски, повесил лямки на руль велосипеда. Поехал на этот раз на озеро Бородинское. Длинное, рыбное, в рослых камышах. Южный берег укрыт высокими тополями. Лесок редкий. Каждый год там располагается школьный лагерь, где живут выпускники Филимоновской школы. Ребята и девчата отрабатывали на полях совхоза «Рассвет» трудовую школьную практику. На совхозных полях необоримые посадки свеклы, картошка цветет, окучивать тяпками надо. Все требует прополки. Деревенские дети, привыкшие трудится на своих огородах, утром, пока солнце еще не высокое и не жаркое, массово высыпали на картофельные поля и споро обгарнывали тяпками клубни картофеля. К полудню поля пустели. Под тенью тополей в холодке школьники отдыхали. Рядом мостки в озеро из двух толстых плах. Девчонки купаются, парни дрыхнут в палатках. Я пристроился с альбомом в сторонке за камышами. Делал акварельные наброски. Солнце припекало маковку, и я подумывал обогнуть на велосипеде озеро и искупаться в стороне от любопытных глаз.

Обернулся случайно. Вздрогнул. Первая любовь. Много написано трагедий и комедий, связанных с этим дивным явлением. Девушка, с собранными резинкой на затылке шелковистыми русыми волосами, в купальнике, похожем на рыбью чешую, настороженно улыбалась, прислонившись к старому тополю. Недолго она стояла, заступила за толстое становище тополя и растворилась в прохладе леса.

Мамка отпустила и на другой день на озеро. Ей нравились мои акварели. Верила, что серьезно ребенок занимается художеством. А я просиживал в камышах и ждал выхода девушек на открытые солнцу мостки. Видел ее, купающуюся. Она приходила на прежнее место под высоким старым тополем. У школьников, которые жили рядом с палатками школьниц, узнал ее имя и фамилию.

Ночами я не мог заснуть. Школьники отработали практику и уехали в Филимоново. Уже июнь. Какие экзамены? Я ни о чем не могу думать, кроме девушки Нины. Меня лихорадило от тоски, от желания сняться птицей с потолка дома и улететь к ней. Терзало желание украсть мотоцикл у отца из гаража, тихо выкатить его ночью из двора в калитку и уехать в Филимоново.

Бестолочью я стал полной. Не просто оглупел, а дурак дураком стал. Алгебру на экзаменах решил на четверку. А сочинение даже не писал. Все два часа сидел и баловался, постреливая из резинки пульками из жеваной бумаги в Серегу Лимберга, моего закадычного школьного дружка. Галина Яковлевна плакала после экзаменов, не знала, как меня спасти от второго года.

Лариса Владимировна Самсонова, директор школы, курила папиросы «Беломорканал», зимой ходила в белых фетровых бурках. Фронтовичка, прошла всю войну. Боялись мы Ларису пуще наших отцов и матерей. Кабинет директора школы на первом этаже, учительская на втором. Повела меня Галина Яковлевна к Ларисе Владимировне.

Разговор состоялся суровый. Лариса материлась не хуже своего комбата и знала в этом воспитательном процессе толк. Отец ругался редко, чтобы вывести его из себя, надо было пуд соли съесть. Мамка, грешным делом, иногда выражалась художественно.

– Вот что, сынок, – закурила Лариса Владимировна папиросу. – Поставим мы тебе за год тройки по русскому и литературе. До конца жизни молись на Галину Яковлевну. Выдадим аттестат за восьмилетнее образование. Иди и не греши. Мир большой. Мир научит всему.

На выпускной мамка купила мне белую нейлоновую рубашку, черные красивые брюки, крепкие и аккуратные туфли. Галина Яковлевна не стала рассказывать мамке, что я экзамены за восьмой класс не сдал. Отец работал в ночь, уехал на велосипеде. На рассвете тихо выкатил «Иж» из гаража, укатил по улице подальше от нашего дома и завел мотоцикл.

Дом Нины я нашел задолго до экзаменов. Искать приехал в Филимоново днем на попутном молоковозе. Улица Луговая, где она жила, – на окраине, рядом с трактом. Нина ждала. Верила, что найдет ее мальчишка с красками и альбомом. Уходили с ней в холмы за железную дорогу. Гуляли по альпийским лугам, катались в травах и запоем целовались, мяли цветы жарки, росшие в раю моей первой любви. Уходил от Нины по тракту в Канск при ярких звездах в два часа ночи. Восемнадцать километров одолевал к рассвету. Потом мамка с боем сгоняла меня с потолка дома на работу. Отец не ругал за угон мотоцикла, но стал сам ездить на нем на работу. Я садился на велосипед и крутил педали в центр города на табачную фабрику, на ходу досыпая свое сумеречное счастье от сладких ночных поцелуев с Ниной.

Мамка не подозревала о моей первой любви. Вернее, это была «вторая любовь». В четвертом классе я влюбился в Лену Максимову. Ночью температура поднялась. Мамка рядом сидит, лоб щупает.

– Сыночка, что случилось? Жар-то какой.

Мамке я доверял с самого детства, как и отцу. Открылся:

– Люблю.

Оторопела от моего признания: двенадцать лет ребенку. Похоже, автоматически переспросила:

– А как ты любишь?

– Сердце бьется!

Сознался и заснул. Горячность первой детской влюбленности прошла быстро. Лена Максимова, офицерская дочь, в пятый класс учиться не вернулась. Летчика, отца Лены, перевели служить на Дальний Восток. Нравился я однокласснице Люде Селиховой все восемь лет. Сидели весь шестой класс за одной партой. В школьном буфете работала мама Люды. И я каждый день находил в своей парте пирожок с повидлом. Люду не обижал. Взрослые мы какие-то уже были в отрочестве. Умели ценить заботу других о себе. Учились заботиться о тех, к кому лежит сердце. Сердце к Селиховой не лежало. Я перебрался бездельничать на последнюю парту к дружку Славке Горбунову. Славка был, как тугой футбольный мячик, в руки его не поймаешь, когда дерется с кем-то из старших классов. У нас уговор был выручать друг друга. И мы выручали. Деремся на улице с местными рядом со школой спина к спине. И никому не удавалось нас крепко побить.

После выпускных экзаменов мамка погнала меня на табачную фабрику. По просьбе отца меня приняли учеником в столярный цех. Колотить ящички научился быстро, норму до обеда делал. Клал пару пачек папирос «Беломора» в сетку, вешал ее на руль. На проходной охрана изумлялась. Пропускали мой велосипед в приоткрытую створку ворот, на проходной стояла металлическая вертушка. Я еще не курил. Пачки складывал в чемодан, будто предугадывая свою дальнюю дорогу.

После работы я ехал домой, мылся, обедал. Одевался в белую рубашку и брюки. В Филимоново не доедешь по пыльному от машин гравийному тракту на велосипеде. Отец мотоцикл от меня стерег. Поэтому выходил я на окраину за город, ждал молоковоз. Шоферы меня стали узнавать.

Уже июль. И каждый день я голосую на тракте. А на рассвете возвращаюсь пешком в Канск из Филимоново.

Получил я полторы зарплаты за полтора месяца, отказался дальше работать. С каких горних высот позвал меня Томский геологоразведочный техникум? В школу к нам приходили преподаватели из училища железнодорожников, сватали в город Иланск учиться. В Канске есть технологический техникум. Готовят специалистов для лесопромышленного комплекса, механиков, мастеров-строителей. А мне вдруг захотелось стать геологом! Дядя Юра Коростелев давно ушел с лесовоза, работает шофером в Ивановской геологоразведочной экспедиции. Я попросил его расспросить, где учат на геологов. Он узнал подробности. Я долго не думал. Собрал чемодан, упаковал пачки «Беломора» так, чтобы мамка не знала. Объявил, что еду в Томск поступать на геолога. Отец мой любимый остался с каменным лицом, за мои папиросы в сетке ему крепко досталось от начальства на фабрике. Перечить не стал. Глянув на отца, мамка вздохнула: «Не век же тебе ящички колотить».

Я поступил в Томский геологоразведочный техникум, Нина – в Канское училище связи.

Права мамка: жизнь мягко стелет, да жестко спать. Огурцы – народ капризный.