Читать книгу Три раны - Группа авторов - Страница 8

Часы в гостиной пробили пять. Тереса зевнула и сладко потянулась.

– Веди себя прилично, – сделала ей замечание мать. – Не забывай, что ты девушка из высшего общества.

Проигнорировав нотацию, Тереса встала и выглянула на балкон. Уже рассвело. Хотя все указывало на то, что день будет жарким, воздух был еще приятен и свеж и струился легким ветерком в кильватере уходящей ночи. Она глубоко вдохнула, чтобы стряхнуть тяжесть недосыпа. И в тот же самый момент услышала далекий гул пушечного выстрела и сразу же за ним грохот перестрелки.

– Что это? – раздался за ее спиной голос матери.

– Не знаю, кажется, в центре.

Донья Брихида, на протяжении нескольких часов то и дело принимавшаяся молиться шепотом, разразилась сбивчивой скороговоркой из вереницы молитв. Тереса провела всю ночь вместе с матерью в гостиной, часы медленно утекали, но телефон и дверной звонок молчали, новостей о Марио не было. В полночь они позвонили родителям Фиделя и Альберто и узнали, что те тоже так и не вернулись домой. Становилось ясно, что с ними произошло что-то плохое. Близнецы сходили в Главное управление безопасности, чтобы заявить об исчезновении трех друзей, но им ответили, что, скорее всего, те где-нибудь загуляли и сегодня-завтра вернутся. Семья обзвонила все больницы и комиссариаты. Но никто ничего не знал ни о них самих, ни о машине, на которой они уехали. Оставалось только ждать.

Стоя на балконе, облокотившись на перила, Тереса увидела, как по улице мимо их дома быстро идут двое мужчин.

– Извините, вы не знаете, что за стрельба в городе?

Мужчины посмотрели наверх, не сбавляя шага.

– Это штурмуют казармы Монтанья.

Больше спросить она ничего не успела: мужчины повернули за угол и удалились в направлении центра.

Тереса бросилась к радио, стоявшему на комоде, и, немного нервничая, принялась крутить ручки, настраивая волну радио Unión и одновременно рассказывая матери об услышанном. Донья Брихида распереживалась еще больше и начала сыпать высокопарными фразами, предвещавшими всеобщие беды и несчастья. Дочь, не обращая на нее внимания, пыталась расслышать по радио хоть что-нибудь, прижимая ухо к динамику. Поймав нужную волну, она услышала на ней только веселую музыку. Посмотрела на настенные часы на противоположной стороне гостиной. Новостной выпуск, судя по всему, уже прошел, нужно было ждать следующего. Тогда она убавила звук и решила приготовить матери травяной настой, чтобы та наконец взяла себя в руки. Немного успокоившись, донья Брихида почувствовала, как глаза сами собой закрываются от усталости, и незаметно для себя задремала. Тереса закрыла все занавески, погрузив гостиную в полумрак, в надежде, что мать сможет поспать. Затем, стараясь не шуметь, снова вышла на балкон. Утреннюю тишину то и дело нарушали отдаленные отзвуки взрывов. Черный дым поднимался к небу, предвещая пожар, ей даже показалось, что вдали был слышен гул самолета. Убедившись, что мать наконец крепко заснула – ее глаза были закрыты, рот полураспахнут, голова упала на одну сторону – и похрапывает на выдохе, Тереса решила отправиться к своему жениху. Он мог знать, где искать Марио: они были товарищами по учебе, а значит, Артуро представлял, где любят отдыхать его приятели.

Прокравшись на кухню, Тереса подошла к хлопотавшей по хозяйству Петрите.

– Петрита, одолжишь мне свое платье?

Кухарка удивленно посмотрела на нее.

– Зачем вам, сеньорита, потребовалось мое платье?

– Мне нужно в центр, Петра, и я знаю, что тех, кто прилично одет, могут арестовать.

Обе женщины говорили шепотом.

– Ох, сеньорита, не стоило бы вам рисковать. Как бы с вами не приключилось то же, что и с сеньорито Марио.

– С Марио все будет в порядке, – хмуро ответила Тереса. – Мне нужно уйти до того, как проснется мать. Ты дашь мне платье или нет?

Петра была немного старше Тересы, но сложение у них было похожее.

Тереса торопливо натянула кухаркино платье. Артуро предупредил ее, чтобы она, если соберется на улицу, надела самую плохую одежду. Из окон его пансиона были видны все более и более внушительные группы вооруженных людей, которые вставали на углах или патрулировали улицы пешком и на автомобилях, задерживая прилично одетых мужчин и женщин. Достаточно было шляпы, галстука или модной прически и хорошего платья, чтобы у тебя потребовали документы. Многих усаживали в машину и увозили в неизвестном направлении. Прошел слух, что кого-то даже застрелили посреди улицы на глазах у всего народа то ли за то, что у него была «фашистская морда», то ли за то, что он был похож на священника или смотрел, как предатель.

– Можете идти, сеньорита Тереса, – сказала ей Петра. – Ваша мать по-прежнему спит.

Девушки прокрались по коридору на цыпочках, изо всех сил стараясь не скрипеть досками.

– Вернусь к обеду. Если меня кто-нибудь спросит, говори, что я сплю.

– Ох, сеньорита Тереса, вы же знаете, какой нрав у сеньоры… Если она прознает, что я соврала, в миг выкинет меня на улицу…

– Не волнуйся. Если что, я тебя прикрою.

Петриту это не слишком успокоило: она хорошо знала дурной характер доньи Брихиды, а последние события сделали ее еще нетерпимее и неприятнее.

Тереса слетела вниз по лестнице. Консьерж Модесто с кислым видом подметал подъезд.

– Доброе утро, сеньорита Тереса, надо же, как вы рано!

Тереса, не остановившись, пробормотала короткое приветствие и выскочила на улицу.

– Поберегите себя, сеньорита, в городе неспокойно.

Она обернулась, прежде чем перейти улицу, и сказала:

– Спасибо, Модесто, я буду осторожна.

Город просыпался, но утро было не таким, как обычно. Люди шли быстрой нервной походкой. Мимо нее проехало в центр несколько машин, похожих на автомобиль ее отца, но исписанных крупными белыми буквами и облепленных людьми, сидевшими даже на крыльях. От площади Куатро-Каминос к Санта-Энграсия шел трамвай, набитый вооруженными людьми, все пассажиры кричали и пели, как пьяные. Пропустив его, девушка отправилась попытать счастья на Браво-Мурильо. Выйдя к путям, Тереса направилась в центр, постоянно оглядываясь, не идет ли трамвай. Остановилась, услышав приближавшийся со спины звон колокольчика. Когда полупустой трамвай поравнялся с Тересой, девушка поднялась внутрь. Заплатила свои пятнадцать сентимо, оглядела салон и отправилась к месту в задней его части. Она часто ездила на трамвае и привыкла к тому, что, когда она проходит мимо мужчин, те обязательно смотрят ей вслед. Но в тот день никто не обратил на нее внимания. Все были погружены в себя и глядели куда-то вдаль, откуда доносились гулкие разрывы. Тереса подумала, что все дело в ее неприглядном виде: не ограничившись сидевшим на ней кое-как платьем Петриты, она обулась в альпаргаты и собрала волосы в хвост. Не красила ни лицо, ни губы и не брызгалась одеколоном, всегда оставлявшим за ней волнующий апельсиновый запах. Но, дойдя до конца салона, девушка наконец поняла, что мужчины не смотрят на нее не потому, что она выглядит не так, как всегда, а потому что весь город охвачен тревогой и беспокойством, потому что в нем надолго поселился страх.

Убаюканная неспешным перестуком колес, Тереса задумалась о событиях последних часов. Казалось, прошла целая вечность с пятничного вечера, когда они с Артуро выбрались погулять в парке Ретиро. В тот день они впервые серьезно поговорили о своем совместном будущем. И с этого разговора она, не переставая, думала о тех препятствиях, которые стояли на пути столь желанной для нее свадьбы с этим красивым юношей. Уж очень много обстоятельств складывалось не в пользу Артуро. Он был небогат и родом из небольшой деревеньки под Сарагосой. Его мать умерла через несколько дней после родов, а отца не стало, когда мальчику исполнилось десять лет. Донья Матильда, бездетная вдова, приходившаяся матери Артуро двоюродной сестрой, забрала его к себе. Продав дом в деревне, она привезла его в Мадрид, где только-только открыла в квартире, доставшейся ей в наследство от покойного супруга, свой пансион «Почтенный дом». Она попыталась было воспитывать Артуро как сына, но тот с самого начала ясно дал понять, что мать и отца он потерял и других ему не нужно. Донья Матильда смирилась с этим, согласившись держать дистанцию, но не утратив нежности к мальчику. Начальное образование Артуро получил в государственной школе; среднее, благодаря приходу Республики и первым образовательным реформам, ему дали в школе Сан-Исидро, которую он окончил с отличием. Ребенком, пока отец работал в поле, Артуро читал книги Сальгари, которыми с ним делился школьный учитель. Чтение настолько увлекло его, что отец даже запретил ему книги, но он все равно продолжал читать украдкой. Как только по дому разносился отцовский храп, Артуро доставал из-под матраса спрятанную там свечу и часами читал, не прерываемый никем и ничем. Когда он оказался в Мадриде, единственным препятствием на пути к чтению стала нехватка денег для покупки книг. Но и это не было проблемой: книги можно было взять в библиотеке, в школе, у преподавателей или у более обеспеченных товарищей. Любая новая книга была для него желанна. Он берег их и после прочтения возвращал в идеальном состоянии, словно одолженное на время сокровище. Артуро мечтал о большой библиотеке. Подпитывая себя чужой фантазией и воображением, он постепенно начал ощущать в себе склонность к писательству. Придумывал продолжения к уже прочитанным историям, заполнял все пустые строчки в школьных тетрадях. Писал рассказы и повести и даже отваживался на эксперименты с поэзией, но впоследствии отринул ее как слишком слащавое и в то же время смертельно опасное искусство. Артуро с удовольствием выучился бы на учителя, но пообещал умирающему отцу, что станет адвокатом: тот верил, что адвокаты не только хорошо зарабатывают, но и реже становятся жертвами обмана со стороны закона. Окончив школу, парень поступил в Центральный университет, чтобы сдержать слово. Там он познакомился с группой интеллектуалов, которыми в то время кишел Мадрид и которые хотели изменить мир через культуру. В тот же период он обзавелся друзьями в Студенческой резиденции[9], месте, приводившем его одновременно в восторг и трепет. Чтобы хоть как-то компенсировать несбывшуюся мечту стать школьным учителем, Артуро записался добровольцем в программу просвещения, запущенную в 1931 году, и объехал самые отдаленные уголки испанской глухомани, добираясь то на разбитом грузовичке, то на мулах и ослах до затерянных деревень, чтобы познакомить их обитателей с книгами, кино и театром.

Этот опыт оказался для него бесценным. С той поры все его политические и социальные идеалы строились на понимании того, что общество, в котором он внезапно оказался в привилегированном положении лишь потому, что имел доступ к культуре, требует глубинных перемен. В июне Артуро окончил учебу и стал адвокатом. За несколько дней до описываемых событий он побывал на собеседовании в престижной адвокатской конторе дона Нисето Санчеса Ломо. Разговор дал обнадеживающие результаты: первого сентября он должен был начать стажировку с возможностью впоследствии (если ему удастся подтвердить свою полезность) работать в этой конторе адвокатом: бюро не справлялось с растущим потоком новых дел. Но, несмотря на то, что теперь перед Артуро открывалось хорошее профессиональное будущее и перспектива в скором времени зарабатывать большие деньги, Тереса понимала, что это шло вразрез с его истинной страстью, лишало его возможности писать, отодвигая это занятие на второй план. В тот день, разговаривая в парке Ретиро, они подсчитали, что смогут пожениться через три года, когда Тереса станет совершеннолетней. Дело в том, что помимо средств к существованию на пути к их совместному будущему были и другие препятствия: еще несколько месяцев назад, когда Тереса поведала матери о своих планах, стало очевидно, что ее родители против такого союза. Мать знала Артуро: он часто бывал у них в гостях вместе с другими друзьями Марио и участвовал в посиделках и спорах (порою жарких, а иногда и чересчур жарких) о том, как перестроить этот мир. Когда донья Брихида поняла, о ком идет речь, то устроила скандал и категорически запретила и думать о свадьбе с этим человеком, с этим безродным голодранцем, жившим в крошечном пансионе в центре города, учившимся на стипендию и наверняка позарившимся не на саму Тересу, а на ее положение в обществе и ее имущество. Все возражения Тересы были отметены, и тогда она, чувствуя себя загнанной в угол, бросила матери в лицо то, о чем дома никогда не говорили, сказав, что ее отец тоже был самого простого происхождения. Дело в том, что прежде, чем обзавестись благородной приставкой «Дон» и стать известным врачом, дон Эусебио Сифуэнтес Барриос тоже был безродным голодранцем, по крайней мере, если следовать классификации доньи Брихиды, называвшей так всех, кто не дотягивал до определенного социального статуса. У него не было состояния, за время учебы он сменил бесчисленное множество ночных работ, а после получения диплома практиковал в самых бедных районах Куатро-Каминос, Бельяс-Вистас и в приюте Ла-Палома, зарабатывая сущие гроши по сравнению с жалованием, назначенным ему в больнице Принсеса, куда, кстати, он попал, как язвительно напомнила Тереса матери, не за собственные заслуги, а по протекции тестя (проработавшего врачом в этой больнице много лет до самой смерти). Слова дочери вызвали у доньи Брихиды тщательно срежиссированное возмущение, она изобразила обморок, а потом два дня пролежала у себя в спальне, симулируя недомогание. Разумеется, всю вину за то, что славная женщина оказалась совершенно разбита и прикована к постели, возложили на Тересу, хотя все, что она сказала, было абсолютной правдой. По ней прошлись все, даже соплячка Чарито, никогда не упускавшая возможность подпустить сестре шпильку. В результате Тересе запретили выходить из дома, пока она не одумается и не забудет, как страшный сон, саму мысль о помолвке с ее Артуро. Перестав злиться и смирившись с положением дел, Тереса придумала план, как обойти запрет и вернуть доверие матери. В первую очередь, притворившись ужасно расстроенной, она дала ей понять, что, тщательно все обдумав, осознала, что родители правы и что этот юноша ей не подходит. Мать почувствовала себя победительницей и умерила бдительность. Спустя несколько недель, на протяжении которых Тереса виделась с Артуро только украдкой, девушка выбрала удачный момент и сказала, что хочет учиться шитью и слышала о престижной школе на улице Орталеса, куда можно записаться на занятия. Донья Брихида, довольная тем, что ей удалось сломать бунтарку-дочь, дала свое согласие. И вот уже на протяжении восьми месяцев Тереса каждый вечер приходила на улицу Орталеса, но не для того, чтобы учиться шитью, а чтобы увидеться с Артуро.

Союзу Тересы и Артуро мешало не только низкое социальное происхождение жениха, но и его политические и религиозные воззрения. Артуро был из левых (чего не переносили дома у Тересы), в открытую заявлял о своих республиканских и либеральных взглядах и не скрывал, что не верит в Бога. Соответственно, о венчании в церкви и речи быть не могло. Он считал, что религия в целом и церковь в частности тормозят социальную эволюцию, пытаясь определять человеческую жизнь с колыбели, задавая ей направление через исповедь и молитву. Тересу не слишком манил гражданский брак, она всегда мечтала о другом (шелковое платье с длинным шлейфом, вуаль на лице, цветы, торжественный вход в храм, место перед алтарем, колокольный звон, извещающий о свадьбе на весь Мадрид), но была готова пожениться и в холодном пункте регистрации, лишь бы покинуть свой дом. Тереса чувствовала, что задыхается в родной квартире на улице Хенераль-Мартинес-Кампос, в этом огромном помещении с высокими потолками, стены которого были завешаны потемневшими от старости картинами и заставлены пыльными древностями, касаться которых было запрещено. Девушке все труднее было сносить постоянные выходки матери, ее заносчивость, истерики и паранойю, тем более, что все это выпадало именно на долю Тересы, поскольку никто более ни дома, ни за его пределами не обращал на донью Брихиду ни малейшего внимания. Тереса твердо решила, что не хочет закончить как мать: стать вечно подавленной, разочарованной, без друзей, без собственной жизни. Донья Брихида не видела ничего кроме беспросветной скуки и существовала, словно муха в янтаре. Муж ни во что ее не ставил и, поднявшись в обществе за ее счет, загнал жену в яму серого быта. Тереса хотела вырваться из дома любой ценой, и свадьба с Артуро открывала такую возможность. Она решилась пойти на этот шаг и была намерена выйти замуж независимо от родительского благословения, как только станет совершеннолетней.

Прогрохотавшая в непосредственной близости от трамвая отрывистая пулеметная очередь вырвала девушку из тяжелых раздумий. Трамвай резко остановился, люди растерянно, вжимая голову в плечи, начали подниматься. Боясь попасть под случайную пулю, они ругались себе под нос и озирались по сторонам, пытаясь определить направление стрельбы. На подъездах к площади Бильбао расположилась группа вооруженных мужчин, некоторые из них время от времени стреляли очередями в воздух, смеясь и крича: «Да здравствует революция!», «Смерть фашистам!» Пассажиры испуганно выходили из трамвая, понимая, что тот представляет собой слишком удобную мишень для разгоряченных и никем не контролируемых вооруженных молодчиков. Тереса сначала засомневалась, но тоже решила сойти. До пансиона оставалось совсем немного, и она, наклонив голову и стараясь держаться подальше от возможных опасностей, пошла вперед. Перейдя площадь и поравнявшись с кафе «Комерсьяль», она увидела, как перед двумя спешившими куда-то мужчинами резко затормозила машина. У того, что помоложе, был в руках чемоданчик. Когда их окружили, он уронил его на землю и поднял руки, показывая пустые ладони. Тересе, проходившей по противоположной стороне улицы, было хорошо видно, каким ужасом охвачены лица задержанных, оказавшихся в плотном кольце вооруженных людей в синих комбинезонах, с черными и красными повязками на шеях. У мужчин в самой грубой форме потребовали документы и приказали объяснить, куда и зачем они направляются. Не решившись остановиться, она, умирая от страха, продолжила путь.

Один из ополченцев открыл чемодан.

– У него здесь Библия! – закричал он, словно обнаружив бомбу. – И сутана!

Краем глаза Тереса увидела, как из чемодана достали сутану и торжествующе подняли вверх. И тут же, без лишних слов, почти одновременно прогремело два выстрела. Двое мужчин, сначала пожилой, а затем и молодой, рухнули на землю. Тереса окаменела, зажав рот рукой и с трудом сдерживая рвавшийся из горла крик. В первое мгновение она просто не знала, как реагировать на это жестокое, непонятное и хладнокровное убийство. Это было настолько немыслимо, что она замерла от ужаса, точно мраморная статуя. Сердце отчаянно колотилось, было тяжело дышать, но она не могла оторвать глаз от страшной картины, развернувшейся всего в нескольких метрах от нее.

Один из ополченцев посмотрел на нее и крикнул:

– Эй ты, чего уставилась?

Тереса молча повернулась и, вжав голову в плечи, пошла дальше по улице. Ее трясло, вся спина была мокрая, капли пота текли по вискам. Она ни разу не обернулась. Шла быстро, вздрагивая с каждым пушечным выстрелом и вспышками ружейного огня в центре, которые становились все ближе, и вот наконец девушка дошла до дома номер один по улице Орталеса. Взглянув вверх, она увидела на балконе знакомый плакат: «ПАНСИОН “ПОЧТЕННЫЙ ДОМ”. ВТОРОЙ ЭТАЖ, ЛЕВАЯ СТОРОНА. ДОМАШНИЙ УЮТ, ЧИСТОТА И ХОРОШЕЕ ОБХОЖДЕНИЕ». Тереса быстро зашла в подъезд и только здесь остановилась и настороженно замерла. Наконец, убедившись, что она снова в безопасности, оперлась спиной о стену и в голос разрыдалась, не сдерживая себя, – плач шел от самого сердца.

На шум выглянула консьержка.

– У тебя все в порядке, девочка?

Тереса, не ответив, бросилась вверх по лестнице и не останавливалась, пока не оказалась на втором этаже. Позвонила в звонок. Слезы душили ее, мешали дышать.

Ей открыла Кандида.

– Сеньорита Тереса, да что с вами?

– Артуро… дома? – спросила она прерывистым всхлипывающим голосом.

– Да, конечно. Да проходите, ради бога, проходите. Сеньорито Артуро! – позвала она негромко, чтобы не перебудить всех постояльцев. – Сеньорито Артуро! – повторила она, закрывая дверь. – Проходите, проходите, он в гостиной с доньей Матильдой. Они почти не спали ночью, такое творится…

Здесь служанка умолкла, потому что в коридоре показался Артуро, и Тереса молнией бросилась к нему. За Артуро двигалась хозяйка пансиона донья Матильда, перепуганная криками служанки.

– Что с тобой? Тебя кто-то обидел?

Он посмотрел ей в лицо, погладил по волосам, по голове, по плечам, оглядел сверху донизу, чтобы удостовериться, что она цела и невредима. Тереса, икая и плача, пыталась сказать ему, что она в порядке и не ранена. Только убедившись, что девушка не пострадала, он нежно обнял ее и дал рассказать все, что накопилось у нее внутри.

Кандида и донья Матильда с тревогой наблюдали за этой сценой. Их не удивило состояние пришедшей. Они хорошо понимали, насколько плохи дела на улицах, и знали, что творилось с самого утра в казармах Монтанья. Сами они проснулись в пять утра от шума выстрелов и снарядных разрывов. Из окон гостиной была видна улица Гран-Виа, по которой часами тянулись набранные в ополчение толпы мужчин и женщин (молодых и взрослых) с древними револьверами, ружьями, карабинами и даже палками и ножами в руках. Они шли в сторону улицы Байлен, исполненные решимости вступить в битву, которая вряд ли была им по плечу. Проехал танк, разломав недавно положенную брусчатку, за ним гротескно протарахтел грузовик с пивом, тянувший за собой пушку. Все это действо сопровождалось криками и призывами освободить казармы Монтанья.

Когда Тереса немного успокоилась, Артуро обнял ее за плечи и увел в гостиную.

– Кандидита, – скомандовала донья Матильда служанке, – разогрей-ка нам шоколада, оставшегося от вчерашнего ужина. Я думаю, он никому не повредит. И принеси тосты.

Кандида скорчила недовольную гримасу, ей очень хотелось узнать, что же произошло. Ей было около тридцати, она помогала в работе по пансиону: стирала белье, гладила, готовила и мыла уборные. За чистоту каждой из комнат отвечали сами жильцы. За свою работу Кандида получала от доньи Матильды двести песет в месяц, койку и еду. Она была с доньей Матильдой с того момента, когда та открыла пансион, и любила хозяйку за хорошее отношение, видя в ней мать, которой у нее никогда не было.

Тереса и Артуро уселись в кресла. Дом то и дело подпрыгивал от близких разрывов снарядов и бомб.

– Рассказывай, что стряслось?

– Прямо на моих глазах убили двух мужчин. Их застрелили, убили только за то, что у них в чемодане лежали Библия и сутана… Они ничего не сделали, а их застрелили, не удостоив даже словом… Застрелили посреди улицы… И никто ничего не сделал… Никто ничего не сделал…

Ее слова снова утонули в плаче.

Артуро и донья Матильда озабоченно переглянулись.

– Ох, не знаю, к чему все это приведет, – тихо пробормотала донья Матильда, удрученно вздохнув.

– Успокойся, все хорошо, все уже позади, успокойся.

Кандида очень торопилась выполнить распоряжение хозяйки. Начала разогревать шоколад, поставила на поднос чашки, положила ложки, добавила тостов и кувшин с водой.

Приготовив все необходимое, она выскочила с кухни и поспешила в гостиную.

– Артуро, мы ничего не знаем о Марио со вчерашнего дня. Утром он уехал в бассейн в Эль-Пардо с Фиделем и Альберто.

Артуро улыбнулся, пытаясь скрыть беспокойство.

– Наверняка они загуляли, ты же их знаешь.

Тереса покачала головой.

– Не думаю. Марио часто теряет голову в компании, но с учетом всего того, что происходит в Мадриде, он бы обязательно позвонил. С ними что-то случилось.

Артуро понимал, что страхи Тересы не беспочвенны. Все вокруг летело в тартарары. И все же постарался успокоить девушку.

– Так значит, они поехали в бассейн в Эль-Пардо? На машине или на автобусе?

– На машине.

– Попробую съездить туда, может, удастся что-то выяснить.

– Правда?

– Конечно, не волнуйся, они вернутся, сама увидишь.

В этот момент в комнату вошла Мануэла, двенадцатилетняя девочка, последние два месяца жившая в пансионе со своей бабушкой, и молча уселась в кресло напротив Тересы.

– Тоже не спится, да, малышка? – спросила ее донья Матильда, пока служанка разносила гостям шоколад. – Кандида, принеси еще одну чашку для девочки.

Кандида, проклиная про себя все на свете, опрометью бросилась искать злополучную чашку.

– Что с тобой? – спросила девочка, видя, насколько подавлена Тереса.

Та выдавила из себя улыбку и едва слышным голосом ответила, что все в порядке. Она знала девочку и часто видела ее в пансионе. Артуро говорил, что та немного странная и задает вопросы не по возрасту, но ему она нравилась, и они часто говорили на самые разные темы. Тересе тоже была симпатична эта большеглазая девчонка с нежной кожей и удивительно спокойным лицом.

– Почему ты плачешь? – продолжила настаивать Мануэла.

– Она не знает, где ее брат, – ответил Артуро, – и волнуется за него.

Девочка пристально уставилась на Тересу, так что гостье сделалось не по себе.

– Твой брат жив, но ему плохо.

Все окаменели. Вошла Кандида с чашкой шоколада в руках. Она сразу заметила, что после слов Мануэлы в гостиной воцарилась мертвая тишина.

– Прислушайтесь к ней, я всегда говорила, у этой девочки – дар!

– Перестань, Кандида, – оборвала ее донья Матильда. – Это не игрушки, дело серьезное.

Кандида замолчала, и в этот самый момент вошла Маура, бабушка Мануэлы. Присутствующие тепло поздоровались с ней и принялись обсуждать, как мало им удалось поспать и как все озабочены положением дел.

Кандида смотрела на них с надеждой услышать что-нибудь интересненькое, что даст ей пищу для пересудов на весь день, но донья Матильда снова жестом отправила ее на кухню еще за одной чашкой шоколада.

Маура села рядом с внучкой и ласково обняла ее. Затем посмотрела на Тересу.

– Что с тобой, дочка? Ты плачешь?

Голос у нее был мягкий и нежный, как и лицо, казался таким же морщинистым и хрупким, как она сама.

– Она переживает за брата, – ответила внучка, – но я уже сказала, что он жив, хотя ему и плохо.

Маура погладила темные волосы девочки, убрала прядь со лба и довольно улыбнулась.

– Ты это видела?

Девочка посмотрела на бабушку и кивнула.

– У нее в глазах, – пояснила Мануэла, показав на Тересу.

И снова вошла Кандида с чашкой.

– Я им уже сказала, сеньора Маура, чтобы они послушали девочку. Но они мне не верят.

Служанка замолкла под гневным взглядом доньи Матильды, отошла от центрального столика и села на стул в уголке.

Маура посмотрела на Тересу, сидевшую с заплаканным лицом, опустив голову, комкая в руках носовой платок.

– Как ты думаешь, что с ним могло случиться?

– Не знаю, сеньора Маура. Он ушел из дома вчера утром с двумя друзьями, и с тех пор мы о них ничего не слышали.

– Он еще долго не придет домой, – уверенно сказала девочка. – Но вернется живым.

Тяжелая тишина тенью накрыла комнату. Донья Матильда замерла с чашкой у губ, глядя поверх нее на Мануэлу и краем глаза на Тересу, ожидая ее реакции. Она знала, что у девочки действительно есть дар, как и говорила Кандида. Та не единожды угадывала вещи, которые невозможно знать заранее. За ужином накануне вечером она предсказала, что утром Мадрид проснется от взрывов. Когда в пять часов утра прогремел первый выстрел, донья Матильда сразу вспомнила ее слова.

Тереса продолжала комкать платок. Артуро смотрел на нее, внимательно слушая пророчества девочки.

– Верь ей, – спокойно и с улыбкой сказала Маура. – Если моя внучка говорит, что твой брат жив, так оно и есть.

– Я сама хочу так думать, потому что, если с ним что-то случилось… Я…

Ее слова снова потонули в безутешных всхлипах и плаче. Артуро обнял Тересу.

Девочка смотрела на них своими бездонными, синими, как море, глазищами. Ее бабушка говорила, что они у нее такие, потому что первым, что она увидела после рождения, было море, и образ бескрайнего океана отпечатался в ее взгляде навсегда.

– Он скоро вернется, – утешал Тересу Артуро. – Марио – парень крепкий, сама знаешь.

Скрипнула входная дверь, и в коридоре послышались шаркающие шаги. Сидевшая у выхода Кандида удивленно высунула голову в дверной проем и спросила:

– Кто здесь?

– Я.

– Дон Иполито, как же это вы дома и так рано?

В гостиную вошел растрепанный и взмокший от пота дон Иполито со шляпой в руках.

– Да вот, дочка, в редакции нам сказали отправляться домой. Приказ правительства, судя по всему.

Он устало прошел через комнату и мешком рухнул в кресло.

Дон Иполито Моранте был еще одним из постоянных жильцов пансиона. Он работал в типографии ежедневной газеты Ya[10] вот уже десять лет. В его обязанности входило собирать газеты в пачки и перевязывать бечевкой для дальнейшей транспортировки – монотонное и омерзительно скучное занятие. Ему было около сорока лет, вдовец, без детей. Помыкавшись по съемным комнатушкам, семь лет назад дон Иполито решил обосноваться в последнем по коридору номере «Почтенного дома». Зарплата у него была небольшая, как раз хватало, чтобы выжить. В день получки дон Иполито первым делом платил за месяц донье Матильде, а взамен получал койку, трехразовое горячее питание и стакан кофе с тремя печеньками на полдник. Дон Иполито никогда не пропускал приемов пищи, потому что после уплаты арендной платы на весь месяц у него оставалось не больше пяти дуро[11]. Он был человек прижимистый, даже, можно сказать, жадный. Носил штопаную-перештопанную одежду, которую ему за пару песет чинила Кандида. Когда в его ботинках протирались дыры, он подкладывал внутрь картон и начинал копить деньги, чтобы попасть к башмачнику. Единственным удовольствием, от которого он был не готов отказаться, несмотря на любые невзгоды, оставался табак. В начале каждого месяца дон Иполито покупал пачку сигарет без фильтра «Идеалес». Табак из окурков он тщательно собирал и ссыпал в мешочек. Когда пачка заканчивалась, он делал себе самокрутки. Будучи в обыкновенной жизни человеком воспитанным, печатник забывал обо всяких приличиях, когда речь заходила о политике, был нетерпим и высокомерен по отношению ко всем, кто думал иначе. Сам себя он характеризовал как верующего, монархиста и человека правых убеждений. Дон Иполито тщательно отстаивал свои права пользования общими для всех постояльцев благами, в первую очередь – уборной, заявляя, что ему для отправления естественных потребностей нужно больше времени, чем прочим, из-за постоянных запоров, требующих спокойной и вдумчивой обстановки для опорожнения кишечника. Однако, поскольку туалет в пансионе был один на всех, за исключением личной уборной доньи Матильды, всегда крепко запертой на замок, слушать его бесконечные словесные излияния, способные вывести из себя самого терпеливого человека, желающих не было. Каждый день в одно и то же время, сразу после завтрака, дон Иполито Моранте с важным видом отправлялся в сторону клозета, прихватив с собой свежий выпуск АВС доньи Матильды, и запирался там, игнорируя настойчивые призывы освободить помещение со стороны других жильцов. Ситуация эта выводила хозяйку из себя, и каждый день, когда дон Иполито, наконец, снисходил до того, чтобы освободить уборную, начинался скандал. В августе дон Иполито всегда уезжал в отпуск в родную деревню под Кордовой, но тем летом он решил, что с учетом обстоятельств лучше подождать, пока все успокоится, и остаться в Мадриде, чтобы посмотреть, как пойдут дела.

– Что именно произошло? – нетерпеливо спросила донья Матильда.

Дон Иполито поднял потухшие глаза и обвел взглядом собравшихся. Пожал плечами и с глубокой тоской в голосе медленно и хрипло, словно из последних сил, ответил:

– Рассказывать особо нечего. Я пришел на работу, как всегда, вовремя. А вскорости в типографию прислали вестового с приказом остановить станки и отправляться домой. Судя по всему, правительство арестовало все газеты. По крайней мере, так нам сказали. В дверях я столкнулся еще с одним вестовым с пистолетом на ремне. Вместе со мной типографию покинули все остальные работники, руководство, редакторы – все.

Артуро беспокойно взглянул на Тересу, пытаясь понять, о чем она думает. Встретившись с ней глазами, он легко улыбнулся.

– Тебе лучше пойти домой, а я попробую отыскать Марио.

– Да, мне лучше вернуться. Я ушла, когда мать, не выдержав усталости, наконец заснула. Она вся на нервах. Боюсь вообразить, что будет, если она увидит, что и меня нет дома.

– Я провожу тебя до трамвая.

Попрощавшись с остальными, они вышли из пансиона.

Улица кишела людьми, и все же этот понедельник не был похож на другие. Люди шли по своим делам быстро, взвинченно, думая только о том, что происходит в непосредственной близости от кажущейся нормальности, хотя пушечная канонада и выстрелы затихли уже довольно давно.

– Ты веришь Мануэле?

– Кандида верит каждому ее слову, она у нее вместо личного оракула, предсказывающего будущее. Донья Матильда тоже призналась мне, что, насколько ей известно, все предсказания девочки сбываются.

– Как она это делает?

– Ей достаточно посмотреть тебе в глаза, чтобы понять, что с тобой происходит и что случится дальше.

– Я в это не верю.

– Она сказала тебе, что он жив. Нет ничего плохого в том, чтобы поддерживать надежду.

– Да, но при этом добавила, что ему плохо… Что бы это значило, как думаешь?

Прежде чем Артуро успел что-то ответить, над ними пролетел самолет. Прохожие на мгновение задрали головы к небу, затем продолжили свой путь. В этот самый момент перед Артуро и Тересой оказались двое подростков неполных пятнадцати лет, у одного из них в руках был пистолет. Они спорили между собой, кто должен нести оружие.

– Ребята! – окликнул их Артуро. – Вы разве не знаете, что это опасная игрушка?

Парни прервали разговор и с вызовом посмотрели на Артуро и Тересу.

– Это мой пистолет, и я знаю, как им пользоваться, – ответил тот, что нес оружие в руке.

– Где вы его взяли?

– В казармах Монтанья.

– Штурм кончился?

– Да, теперь там полно дохлых фашистов. А остальные сдались, как крысы.

Мальчишки дерзко расхохотались. Казалось, насилие и запах пороха опьянили их, заставив позабыть о жестокости происходившего.

Артуро и Тереса озабоченно переглянулись. Подростки пошли своей дорогой и снова заспорили, кто понесет пистолет. Тут Артуро заметил группу радостных ополченцев.

– Товарищи, – крикнул Артуро, не обращая внимания на предупреждающий жест Тересы, – вон у тех ребят пистолет, это может быть опасно.

Один из ополченцев повернулся к остальным и, указав на двух бойцов, скомандовал:

– Кануто, Форха, догнать и изъять.

Затем повернулся обратно к Артуро и Тересе и сказал:

– Спасибо, товарищ! Это оружие пригодится нам для борьбы. После того как мы покончили с фашистскими свиньями в казармах Монтанья, там была небольшая неразбериха, но теперь все под контролем.

Тереса почувствовала себя уязвленной. Она не понимала, зачем говорить так о военных, почему нужно их оскорблять, но еще больше ее задели слова Артуро, который в знак поддержки положил ополченцу руку на плечо.

– Отлично, товарищ! Надеюсь, что скоро все это закончится и мы вернемся к нормальной жизни.

– Мы боремся, товарищ, но у мятежников больше оружия, да и большинство офицеров оказалось на их стороне. Революции нужна любая помощь. Ты, наверное, уже записался в ополчение? Нам нужны сильные и смелые люди, чтобы покончить с мятежом.

– Я обязательно это сделаю, товарищ, будь уверен, но сначала провожу свою девушку домой.

Ополченец посмотрел на Тересу и решил, что она вся заплакана из-за того, что ее жених решил пойти добровольцем.

– Не волнуйся, товарищ, мы раздавим это отродье, как крыс!

Тереса заметила, что Артуро хочет побыстрее закончить разговор. Но ополченец не отставал.

– Ты тоже можешь вступить в наши ряды. Перед лицом революции мужчины и женщины равны, равны мы будем и перед лицом победы. А сейчас каждый должен подставить другу плечо, чтобы одолеть тех, кто хочет украсть нашу свободу.

Тереса промолчала. Она боялась открыть рот, не сдержать своего раздражения и выпалить в лицо этому одетому в выцветший синий комбинезон и обутому в альпаргаты недоумку с красно-черным платком на шее и ружьем на плече, что она думает о его революции.

– Так она и сделает, – ответил Артуро, потянув Тересу за плечо, чтобы ретироваться, – точно говорю, товарищ. Нам пора. Спасибо за все! Бывай!

– Бывай, товарищ!

Удалившись на достаточное расстояние, Тереса посмотрела на Артуро, но не смогла поймать ответный взгляд.

– Ты же не собираешься записываться в ополчение?

Артуро не ответил. Молча глядя вперед и крепко держа Тересу за руку, он продолжал вести ее к остановке трамвая.

– Артуро, я задала вопрос…

– Сейчас не время это обсуждать, поговорим позже, когда будет понятнее, что происходит.

– Что будет понятнее? Эти люди, к которым ты собрался добровольцем, убивают на улицах средь бела дня.

– Ты несправедлива, Тереса. Ты прекрасно знаешь, что я не такой, что я против любого насилия, кто бы его ни совершал.

– Ты, может, и против, но такие, как этот твой товарищ, призывавший тебя вступить в их ряды, сегодня убили на моих глазах двух беззащитных людей.

– Так поступают не все.

– Мне достаточно и одного. Ты знаешь, как они поступили с моим отцом? Его остановили на выходе из «Рица», избили, ограбили, отняли машину, продержали в камере, а потом бросили разутым и полураздетым у входа в метро.

Артуро смотрел на нее, открыв рот, не в силах поверить ее словам.

– Я не знал…

– Ему сломали ребро, разбили лицо… И это все твои так называемые товарищи.

– Преступники и негодяи есть всегда на любой из сторон. Неужели ты думаешь, что мятежники будут с кем-то деликатничать?!

Артуро умолк, качая головой, словно отказываясь признавать реальность происходившего.

– За последние месяцы все перевернулось вверх дном, Тереса. Сегодня избивают одних, завтра – других, сегодня убивают одни, завтра в два раза больше и с еще большей жестокостью, хотя, казалось бы, куда уж больше, – другие. А теперь еще и эти безголовые вояки из Африки нацелились свергнуть правительство. Они очень жестоки, привыкли в Африке к крови и насилию, не знают жалости и обучены убивать. Если они свергнут законную власть, мы потеряем все, что построили за эти годы, все пойдет прахом. Нельзя сидеть сложа руки и просто смотреть, что происходит.

– И ты собираешься победить профессиональную армию с этим сбродом?

– Сброд – это те, кто поднял вооруженный мятеж против законно избранного правительства, – раздраженно ответил Артуро.

– Не знаю, что там было законно, а что – нет, зато знаю, что видела своими собственными глазами: эти люди, которых ты зовешь товарищами и с которыми готов идти в бой, убивают других людей, а правительство, которое ты называешь законным, не делает ничего, чтобы это остановить.

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, после чего Артуро отвел взгляд и глубоко вздохнул.

– Все слишком запутано, Тереса. По правде говоря, я сейчас не знаю, что буду делать. Я не хочу врать тебе и говорить, что не думаю о том, чтобы вступить в ополчение. В таких делах ты либо на стороне закона, либо на противоположной стороне. Мы должны объединиться против тех, кто хочет отобрать нашу свободу.

– Мне жаль тебя разочаровывать, но я вряд ли нацеплю мужские штаны и повешу на плечо винтовку.

– Да я тебя об этом и не прошу.

– Разумеется, ты просто собираешься взять в руки оружие, чтобы отобрать машину у какого-нибудь зажравшегося богатея, обнаглевшего настолько, чтобы завести себе банковский счет и жить в нормальном доме. А потом будешь кататься по улицам Мадрида и останавливать каждого встречного, чтобы выяснить, думает ли он так же, как ты. И если вдруг выяснится, что нет, ты станешь и судьей, и палачом для дерзнувшего отказаться от вашей революции, – по мере того как обвинения слетали с ее губ, голос Тересы становился все громче и громче. Закончив, она горько всплеснула руками.

– Ты считаешь, что на той стороне одни сестры милосердия?

– Мне все равно, что происходит на той стороне, я не собираюсь вступать в их ряды.

– Ты и не сможешь этого сделать, потому что они считают, что место женщины – дома, а ее удел – ухаживать за мужем и детьми. Что у нее не должно быть будущего, своей жизни, что она должна стать продолжением мужчины.

– Ну а ты с твоими товарищами, чего вы добились, ну скажи? Почему я до сих пор полностью завишу от отца, в то время как мои братья свободны, почему мне по-прежнему нечем дышать…

Она судорожно вздохнула, словно ей действительно не хватало воздуха.

– Давай прекратим этот разговор, Тереса. Сейчас неподходящее время.

Тереса резко вырвала руку, но ничего не сказала в ответ, потому что в этот самый момент подъехал трамвай. Она молча, не обернувшись, поднялась по ступенькам. Артуро смотрел на нее, пока девушка оплачивала билет и шла по салону. Наконец она села, устало посмотрела на жениха и закрыла заплаканные глаза.

– Я съезжу в Эль-Пардо, – крикнул Артуро, когда трамвай с трудом начал набирать скорость. – Сообщи мне, если появятся новости.

Артуро смотрел вслед удалявшемуся вагону. Его голова напряженно работала. Он не собирался ехать в Эль-Пардо, поскольку, к своему глубокому сожалению, хорошо знал, где нужно искать Марио и его друзей.

На Тересу накатило глубокое чувство вины. Она понимала, что несправедлива к Артуро. Ей были прекрасно известны его мировоззрение и философия. Он состоял в рядах социалистической партии и даже участвовал в нескольких съездах, проходивших в университете, в круглых столах, когда юноши и девушки могли свободно говорить обо всем, без недомолвок и оговорок, к которым Тереса так привыкла дома, где ее мнение никогда не ставилось ни в грош. Она вспомнила день, когда впервые увидела Артуро в гостиной своего дома, и на лице ее нарисовалась улыбка. Тогда, войдя в комнату, где сидели Марио и его друзья, она сразу обратила внимание на Артуро и уже не могла смотреть ни на кого другого. Несмотря на недорогую одежду, он выглядел очень элегантно: большие светлые глаза, густые прямые волосы с вечно падающей на лоб челкой, придававшие ему вид богемного мечтателя. Он часто улыбался, и тогда его лицо озарялось тонкой красотой. Тереса сразу поняла, что он совершенно не похож на остальных друзей его брата: те были заносчивы и самодовольны, носили дорогие костюмы с безупречно белыми воротничками и вечно кичились своим происхождением. Она села в уголке, боясь сказать слово из страха, что все, включая ее брата, поднимут ее на смех. Впрочем, молчать было несложно, ей нравилось быть безмолвным и мудрым наблюдателем, она привыкла к этой роли. Поэтому-то ее так и удивили девушки, горячо и уверенно отстаивавшие свое мнение перед внимательно смотревшими на них тридцатью ребятами. Тереса же довольствовалась тем, что просто слушала студенческие разговоры о законах, процедурах, нормах, правах и полномочиях; она совсем не разбиралась в этих материях, но ее восхищала сама беседа. Тереса улыбнулась: если бы ее мать или, того хуже, отец узнали, что она не только флиртует с безродным левым бездельником, но еще и разделяет многие из его идей, ее бы точно выставили из дома. Тереса предпочитала республику монархии, начинала разбираться в правах рабочего класса и уже отстаивала, хотя пока еще очень робко, необходимость полного признания прав женщин, свободы вероисповедания, светского бесплатного всеобщего образования и в целом построения более справедливого общества, за которое ратовал Артуро. Она даже знала все статьи конституции 1931 года, потому что помогала Артуро зубрить и трактовать их для какого-то экзамена. Иногда она завидовала тем, кто учился в университете, тому, что они узнают на занятиях и из книг, их способности анализировать происходящее, но как женщина смиренно признавала свою ограниченность и пыталась компенсировать ее участием – пусть и пассивным – в том, чему учил ее Артуро. И все же Тереса, в отличие от своего жениха, горевшего огнем идеализма, способным двигать мир, с крайним пессимизмом относилась к предлагаемым изменениям в законодательстве Республики. Она сильно сомневалась, что общество будет способно принять такие перемены спокойно и без возмущений. Ни ее отец, ни другие люди той же классовой прослойки, ни даже друзья ее брата не собирались признавать притязаний женщин на какие-то права и уж тем более на равноправие с мужчинами. Ситуация действительно была сложная. Чтобы принимать законы, нужна власть, власть покупается за деньги, а деньги есть только у верхних слоев общества. Все остальное – не более чем красивая, но недоступная иллюзия.

Глубоко вздохнув, Тереса посмотрела на улицу через открытое окно. Увидела людей в синих комбинезонах, и ее сразу же охватило глубокое отчаяние: девушка снова вспомнила о тревожном отсутствии ее брата Марио.

Хрупкие воспоминания

Бабушка Карлоса Годино жила в каких-то пятидесяти метрах от фонтана «Рыбы». Ее квартира располагалась на втором этаже. Дверь нам открыла смуглокожая девушка лет тридцати, неотлучно находившаяся при пожилой женщине.

– Привет, Дорис. Она в гостиной?

– Да, ждет вас, – широко улыбнувшись, ответила сиделка с мягким карибским акцентом.

Мы с Карлосом двинулись вперед по узкому коридорчику, а Дорис нырнула на кухню, откуда доносился приятный запах свежесваренного кофе. Как и говорил Карлос Годино, его бабушка сидела в кресле у большого окна, выходившего на площадь Прадильо и проспект Конститусьон. Комнатка была крошечной, почти без мебели: стол с угольной грелкой[12], накрытый толстой шерстяной скатертью, под которой старушка прятала ноги, четыре стула и маленькая полка, на которой стояли фотографии со свадеб и крещений и какие-то памятные сувениры. Кроме того, в разных точках расставили комнатные растения, что придавало помещению дополнительный уют. Светлые занавески были раздвинуты, чтобы видеть, что происходит на улице.

– Бабуля, привет! Вот писатель, о котором я тебе вчера говорил.

– Здравствуй, мой хороший! – старушка с радостной улыбкой подставила внуку щеку для поцелуя.

– Очень приятно познакомиться, сеньора, спасибо, что согласились поговорить со мной.

– Благодарить не за что, я люблю гостей: слишком уж много времени провожу одна, а бедняжке Дорис я уже до чертиков надоела.

– Что вы такое говорите! – вступила в разговор сиделка, появившаяся в этот момент на пороге: на подносе стоял кофейник и три чашки. – Вы же знаете, что я вас очень люблю, мы все время разговариваем про жизнь и все такое, ведь правда?

– Дорис, мне кофе не наливай, я ухожу.

– Ты не останешься?

– Нет, бабушка, мне еще забирать Карлитоса из школы, у Анны сегодня много работы.

– Вот видите, – обратилась она ко мне, – вечно у них не остается времени на бедную старушку.

– Ладно, бабуля, не наговаривай, ты же знаешь, что я всегда прихожу, как только выдается минутка. Эрнесто, присаживайтесь. Его зовут Эрнесто, – сообщил Карлос старушке, пока я с опаской садился на свое место.

– Да поняла я, поняла. Давай, иди уже, не хватало еще, чтобы мальчик вышел из школы и не увидел никого из родителей.

Карлос подошел к бабушке и нежно погладил ее по щеке.

– Учтите, она как старый кинопроектор. Стоит его завести, и он не остановится, пока не кончится лента. И не говорите потом, что я вас не предупреждал.

– Не беспокойтесь. Я буду рад выслушать все, что она расскажет.

– Если увидите, что ее понесло куда-то не туда, бросайте все и бегите.

– Ладно, бездельник, отправляйся за моим правнуком и не забудь привести его ко мне, это всегда такая радость.

– Я ухожу, – он протянул мне руку, и я поднялся, чтобы ее пожать. – Надеюсь, вы оба с пользой проведете время. Будете еще в Мостолесе – звоните, выпьем кофе. Договорились?

– Конечно, и еще раз большое спасибо…

– Не за что. Бабушка довольна, и это главное.

Поцеловав старушку в лоб, он вышел, сопровождаемый Дорис.

– Он хороший внук, но у молодежи всегда столько работы, что времени больше ни на что не остается. Ума не приложу, зачем им столько денег: на новую машину, на новый дом, на путешествия, на мобильные телефоны… Представляете, моему правнуку всего пять, а они уже хотят купить ему телефон!

– Век высоких технологий, – вставил я, не понимая, что тут можно ответить.

– Ну не знаю. Раньше у нас всего этого не было, и мы жили себе преспокойненько. А сейчас отними у них машину или мобильный телефон, они же с ума сойдут!

– В чем-то вы правы, но каждому из нас достается свое время с его достоинствами и недостатками.

– Пожалуй, что да. На долю людей моего возраста выпало много всякого, в том числе плохого, поэтому мы легко довольствуемся малым. Чем больше у тебя всего, тем сильнее ты к этому привязываешься, а это плохо.

Я глупо улыбнулся. В чем-то она, конечно, права, но то, о чем она говорила, никак не было связано с потребностями людей в ее и в мое время.

Я услышал, как закрылась входная дверь и как Дорис идет к нам по коридору. Войдя, она налила нам кофе, без умолку разговаривая со старушкой, как с малым ребенком. Закончив, она поставила кофейник на поднос.

– Хеновева, если вам что-то понадобится, я у себя.

– Спасибо, Дорис, у нас все есть. Закрой дверь, чтобы не выпускать тепло.

Я отхлебнул кофе, рассматривая поверх чашки женщину, которая была знакома с людьми, запечатленными на моей фотографии. Хеновева производила впечатление милой старушки: сама – маленькая и хрупкая, как фарфоровая статуэтка, белая полупрозрачная кожа изборождена морщинами прожитых лет, седые волосы приглажены, глаза темные, как вода. Ее движения были медленными и неторопливыми, чувствовалось, что в ее жизни уже нет места спешке. Голос казался приятным, но немного дребезжащим, словно поизносившимся.

– Так значит, вы писатель.

– Пытаюсь им быть.

– А что вы пишете?

– То, что могу, – ответил я немного смущенно. – Прежде всего прозу, но экспериментировал и с поэзией, вот только поэт из меня никудышный.

Хеновева легонько качнула головой и чуть приподняла брови.

Я решил, что пора показать ей фотографию.

– Хеновева, ваш внук сказал мне, что вы знали эту пару.

Прежде чем посмотреть на снимок, она взяла со стола простенький очечник, достала старые очки в пластиковой оправе и нацепила на нос. Ее костлявые бугристые руки со старческими пятнами немного подрагивали. Закончив приготовления, Хеновева забрала у меня из рук фотографию и стала рассматривать ее, чуть вздернув подбородок.

– Она сделана у фонтана «Рыбы» 19 июля 1936 года.

Ее глаза блуждали по лабиринту воспоминаний.

– Вы знали этих людей? – настойчиво повторил я.

– Конечно. Я отлично помню это платье Мерседес и тот день. Тогда никто не понимал, что в то воскресенье началась война. Времена были плохие, – она ненадолго замолкла, затем подняла глаза от фотографии и спросила:

– Откуда она у вас?

На этот раз я не видел причин скрывать, как ко мне попала эта фотография.

Слушая меня, она не отрывала глаз от снимка.

– Какая жалость, что такой прекрасный портрет окончил свои дни на блошином рынке. Это так… Не знаю, так неправильно. Сегодня люди снимают на фотоаппарат все подряд, по поводу и без повода. Миллион фотографий просто так. У меня набралась большая коллекция фотографий моих внуков и правнуков с самого момента их появления на свет: дни рождения, как они купаются в бассейне, как бегают по пляжу, как катаются на велосипеде. По снимку на любой случай. В наши времена фотография была сокровищем. От моего детства осталось полдюжины фотопортретов, а от родителей – вообще только одна фотография, сделанная на мое первое причастие. – Я кивнул, подтверждая ее правоту, но ничего не сказал, терпеливо выжидая, пока она скажет что-нибудь еще о людях на портрете. – Мерседес здесь уже несколько месяцев как в положении, хотя этого почти не видно. Мой отец был тем, кто подтвердил ее беременность. Вы и представить себе не можете, как они радовались, особенно бедняжка Николаса после всех тех горестей, что выпали на ее долю.

Я достал блокнот и спросил, можно ли мне записывать ее слова.

– Конечно. Делайте, как вам нужно. Хотя то, что я могу рассказать, вряд ли стоит испорченной бумаги.

– Уверен, что это не так, мне важно все, что вы сможете вспомнить об этой паре.

– Ну, если так, записывайте сколько угодно.

– Так значит, Мерседес в июле тридцать шестого была беременна?

– Да, но ребенок родился мертвым.

– Вот как, – озадаченно вставил я. Сделал пометку и одновременно спросил: – А эта Николаса, кто она?

– Мать Мерседес, – сухо ответила она, словно удивленная моим невежеством. Затем снова зацепилась взглядом за фотографию и мягко улыбнулась, подхваченная волнами памяти. – Они поженились за несколько месяцев до этого, на Рождество. Свадьба была очень красивая – простая, но очень красивая. Я хорошо помню, что день был морозный, но солнечный. Мерседес выглядела потрясающе, она вообще была красавицей, да и Андрес был видным парнем.

– На фотографии это заметно.

– Они жили в доме у Николасы, рядом с моими родителями. Мой отец был врачом Мостолеса, единственным на все село. Он знал все болячки каждого из жителей и помнил их безо всякого компьютера. Тогда Мостолес был крошечным, чуть больше тысячи жителей, не то, что сегодня. Дом, в котором я родилась, стоял прямо на этом месте, – Хеновева ткнула пальцем в пол. – Его снесли, чтобы построить новый квартал, а мне дали вот эту квартиру. Мы с мужем тогда жили в собственном доме здесь неподалеку, вверх по этой улице. Тот дом тоже недавно снесли под очередную новостройку. Там я вырастила своих пятерых детей и прожила в его стенах сорок лет, – она устало вздохнула, погруженная в свои мысли, – но потом овдовела, дети все переженились, и мне не хотелось сидеть одной в огромном доме, набитом воспоминаниями. И вот я перебралась в эту квартирку. Здесь веселее и уютнее.

Она говорила с горечью человека, смирившегося с неотвратимой поступью времени и одиночеством ожидания заранее известного конца.

– То есть вы были соседями Мерседес и Андреса.

– Жили дверь в дверь, сеньор.

– Выходит, Мерседес и Андрес жили на этой самой улице, так?

– И Николаса тоже, – кивнула она. – Сейчас она называется Ситио-де-Сарагоса, это все штучки нынешнего мэра, но до того, сколько я себя помню, это была улица Иглесиа[13]. Некоторые назвали ее Иглесиас[14], потому что, не знаю, обратили ли вы внимание, она соединяет часовню и церковь.

– Значит, вот эта улица раньше называлась Иглесиа? – переспросил я, торопливо записывая информацию, чтобы убедиться, что не ослышался.

– Там, где вы сегодня вошли в подъезд, был вход в дом моих родителей, а дальше, в сторону церкви, – окно и входная дверь дома Николасы.

– Хеновева, а как звали ваших родителей?

– Отца – Онорио Торрехон, мать – Элоиса Гарсиа. Николаса и моя мать очень дружили и все время проводили вместе. Николаса ходила к нам убираться, чтобы заработать пару монет. Нужно было на что-то жить. Хорошая женщина, только с мужем и сыном ей не повезло.

– Почему? Как не повезло?

– Оба умерли. Сначала муж, потом сын. Я их не знала. Николаса и Мерседес остались одни, – она поджала губы и покачала головой. – Моя мать всегда говорила, что им приходится много работать, чтобы сводить концы с концами. Сами подумайте, две женщины, одни, в такое время. Им через многое пришлось пройти, очень многое…

– А что было дальше с Андресом и Мерседес?

Она подняла брови и пожала плечами.

– Его забрали вскоре после того, как началась война.

– Вместе с братом Клементе?

– Так вы и про Клементе знаете?

– Честно говоря, очень немного. К фотографии прилагалось несколько писем, написанных Андресом Мерседес между сентябрем и октябрем 1936 года. В них он каждый раз упоминает Клементе, говоря, что с ним все в порядке, но больше ничего не сообщает.

– Несколько писем? Я про них ничего не знала.

И она умолкла, уставившись в какую-то точку, уйдя в себя, словно мое присутствие перестало ее интересовать.

– Хеновева, вы сказали, что Андреса забрали. Кто это сделал?

– Красные, – уверенно ответила она. – Они с братом работали в поле, их посадили в грузовик и забрали. Все говорили, что это проделки Мериноса, что он точил на них зуб, особенно на Андреса. Мать рассказывала, что он завидовал ему, потому что пытался добиться руки Мерседес, но та сразу полюбила Андреса и не обращала на Мериноса никакого внимания.

– А вы можете еще что-то рассказать об этом Мериносе?

– Ой, это был очень дурной человек, уж поверьте. Я помню тот день, когда он ворвался в наш дом, чтобы отобрать папину машину. Вы и представить себе не можете, сколько в нем было злобы, как он ругался, как кричал. Как я перепугалась, когда они схватили отца и выволокли его наружу, словно куклу. Есть вещи, которые невозможно забыть… Так поступить с моим отцом… Вы себе не представляете. Меринос был негодяем, точно говорю, дурным человеком. После войны его расстреляли. И никто по нему не сокрушался. Многие хотели с ним поквитаться.

Она замолчала, и я воспользовался этой возможностью, чтобы максимально понятным почерком записать сказанное.

– А вы помните, когда именно забрали двух братьев?

– Где-то после дня Вознесения Девы Марии. В том году праздника не было: ни гуляний, ни службы, ничего. Мама приготовила лимонад, язычки из слоеного теста и собрала семью и самых близких друзей. Все очень боялись. Меня не выпускали поиграть даже перед домом. Много всякого происходило. Людей убивали, увозили посреди ночи и потом находили в горах Серро-де-лас-Ньевес с простреленной головой. Моего отца несколько раз вызывали на опознание убитых, а потом он шел к семьям погибших, чтобы сообщить им печальные новости. Я до сих пор помню его лицо, когда он возвращался домой. Вы не представляете себе, какая тоска, какая боль отражались на нем. Страшные были дни.

– А что Мерседес?

– Ой, – и она взмахнула костлявой рукой, словно подгоняя свой рассказ, – бедняжка плакала целыми днями. Им с Николасой пришлось прятаться в доме дяди Маноло, потому что Меринос хотел увезти и ее.

– Они прожили войну в Мостолесе?

– Нет, здесь осталось всего несколько человек, остальных эвакуировали в тыл перед приходом националистов.

– То есть Мерседес с матерью уехали из Мостолеса?

– Да, и гораздо раньше остальных. Вскоре после того, как арестовали Андреса, мы вывели их тайком из дома. Я же говорю, все очень боялись. Многим приходилось прятаться в погребе или перебираться из дома в дом по ночам. А потом двоюродный брат моего отца увез их на своей повозке, чтобы Мерседес не пришлось идти пешком. Тогда-то я и видела их в последний раз.

– Они больше не вернулись?

– Нет, сеньор.

– Они умерли?

– Николасу застрелили пособники националистов в очереди на одной из мадридских улиц. О Мерседес никто больше ничего не слышал, по крайней мере, я, поэтому не знаю, жива она или мертва. Никто никогда не говорил, что с ней случилось и почему она не вернулась назад.

Я смотрел на нее, и в моем взгляде смешивались радость новых открытий и горечь оттого, что нить повествования внезапно оборвалась.

– А вы знаете, куда именно они уехали из Мостолеса?

– У отца был знакомый врач в Мадриде, и, кажется, он приютил их у себя. По крайней мере, я помню, как отец пытался дозвониться ему по телефону. Связь тогда работала из рук вон плохо, и мать весь день просидела у телефона, чтобы не пропустить ответный звонок телефонистки.

– А имени этого врача вы не помните?

Она снова отрицательно покачала головой.

– Он работал в больнице Принсеса. Это все, что я знаю.

Я внимательно просмотрел свои записи.

– Хеновева, вы упоминали некоего Маноло, кто это?

– Дядя Маноло? Брат матери Андреса и Клементе, Чернявых, как их все называли. Он был одним из немногих, кто остался в селе, когда нас всех эвакуировали. Прятался в погребе до прихода националистов. С ним осталась его сестра, мать Андреса. Ее так и не смогли переубедить, хотя эвакуация была обязательной, остаться было нельзя, запрещено приказом. Говорили, что африканцы вырезают все живое на своем пути. Но она все равно спряталась вместе с братом и отказалась уезжать из Мостолеса, – мягкий голос старушки порой снижался до шепота, порой усиливался, словно качаясь на волнах ее хрупкой памяти. – Все говорила, что должна остаться, на случай если вернутся ее ребятишки. Бедняжка умерла от горя еще до того, как закончилась война.

– А оба брата погибли?

Она пожала плечами и задумалась.

– Мой отец искал их после войны, но единственным, что ему удалось узнать, было то, что Клементе похоронен на кладбище в Лас-Росас. Он пытался привезти его тело сюда, чтобы перезахоронить рядом с матерью, но не смог. Судя по всему, его останки покоятся в братской могиле и извлечь их оттуда невозможно. Бедняжка Фуэнсисла осталась одна с тремя детьми и без могилы, на которой можно было бы оплакать мужа.

– Это жена Клементе?

– Да, – она подняла брови и, не глядя на меня, грустно посмотрела в пустоту. – Сколько жизней, Боже правый, сколько сирот… сколько горя…

– А кто-то из них еще жив? Может, они смогут мне что-нибудь рассказать…

Она с недоумением, растерянно посмотрела на меня, словно не понимая моего вопроса.

– Жена Клементе, – мягко пояснил я, опасаясь перетрудить ее память, – она или ее дети еще живы?

Старушка рассеянно улыбнулась.

– Не знаю. Мостолес очень вырос за последнее время. Все уже не так, как раньше, когда все знали всех и всё обо всех. В деревнях всегда всё обо всех известно. А теперь сюда пришли новостройки и с ними чужие люди, и местные старожилы начали терять связь между собой. Я знаю, что одна из его дочерей вышла замуж и уехала то ли в Валенсию, то ли в Аликанте, точно не помню, сын открыл хлебопекарню где-то под Толедо, но где, мне неизвестно. Про вторую дочку я ничего не слышала, что же до Фуэнсислы, – и она, как бы извиняясь, пожала плечами, – по правде говоря, понятия не имею, жива она или нет… Не знаю, ничем не могу помочь.

Я быстро записал всю информацию и, прежде чем спрятать ручку и блокнот, приподняв голову, еще раз спросил:

– Так значит, от Андреса больше вестей не было.

Она пожевала губы и задумалась.

– Я вернулась сюда с родителями в апреле 1939-го. Всю войну мы провели в доме моего дяди. Как мы голодали! Вы и представить себе не можете, на какие ухищрения приходилось идти, чтобы раздобыть хоть что-нибудь. Повсюду царили голод и нужда. В Мадриде не было вообще ничего, верите? Очереди буквально за всем, мы часами стояли и ждали на холоде, под дождем. Бог мой! Какие очереди я выстаивала, чтобы положить в корзинку банку сгущенки и полкило чечевицы, в которой камней было больше, чем в гранитном карьере. Что за времена! – Хотя порой Хеновева терялась и путалась, было видно, что она, как и говорил Карлос Годино, подобно многим другим старикам, прекрасно помнит то далекое время. – Когда мы вернулись, дом был разграблен. Осталась только разломанная мебель, – она вздохнула, глядя в никуда стеклянными глазами. – Но мы были живы, а тогда самым главным было именно это – выжить. Здесь мы больше не голодали. Каждый день на столе была горячая еда, пусть один и тот же гуляш с понедельника по пятницу, но бобов было в достатке. Что же до остального, то иногда не было ничего, иногда кусочек сала, иногда – свинина, курятина или крольчатина. Тем и пробавлялись. Мы не жаловались и не оставляли на тарелках ни крошки, не то что сейчас, когда на помойку отправляется столько еды, что диву даешься…

Мне было приятно слушать ее рассказы, но я боялся, что нам не хватит времени на главное, и снова спросил.

– Хеновева, так вы не знаете, что случилось с Андресом? Никаких слухов, никто не рассказывал, что он умер или уехал из страны? Вы же сами говорили, что в деревнях все обо всех знают.

Она махнула рукой.

– Если мы чему и научились, когда закончилась война, так это не вспоминать о прошлом, чтобы жить дальше. Не забывать о нем, но и не вспоминать. Хотя в результате многие его и вправду позабыли…

В воздухе повисла густая тишина. Я понял, что затронул какую-то ненужную струну. И предпочел замолчать, давая ей возможность отреагировать так, как она сочтет нужным.

– Поверьте, – продолжила она спокойно, – мне очень жаль, что я не могу вам помочь, но я ничего не слышала ни о нем, ни о Мерседес. Мать говорила, что они как под землю провалились, – увидев, что я непроизвольно дернулся, она улыбнулась и посмотрела вдаль, – и не они одни. В те годы пропало немало людей. Многие испарились, как дым, когда националисты вошли в Мадрид. Кто-то вернулся спустя годы, но большинство, – и она механически пожала плечами, – пропали без вести. Людей убивали и закапывали в братских могилах, по обочинам дорог, в полях, оврагах, за забором кладбища. Напротив дома на Куатро-Каминос, в котором мы жили во время войны, был пустырь, и по ночам часто можно было видеть, как туда подъезжали грузовики и легковые машины с трупами. Их сгружали, рыли неглубокую яму и закапывали там. Страшное творилось. Не знать, где похоронен твой любимый, – хуже, чем знать о его смерти. Заметьте, я не говорю, что виноват был кто-то один: зверства творили обе стороны. Шла война, все боялись голода и холода, бессонницы, случайной пули, боялись умереть или быть вынужденными убивать. Повсюду царил страх. Страх и слепой инстинкт самосохранения, который пробуждает в человеке все самое жуткое, – она надолго погрузилась в горькое молчание, словно отдавая дань всем душам, погасшим в ту братоубийственную войну. – А когда пришел мир, долгожданный мир, ты мог либо поддерживать Франко, либо бороться с ним. Не было места ни недеянию, ни колебаниям. Фалангисты[15] говорили, что нужно покончить с мягкотелыми, что они тянут родину на дно. И вот этих-то слабых, колеблющихся, да и вообще всех, кто когда-то имел дело с республиканцами, арестовывали и сажали в тюрьму, где те могли сидеть месяцами, даже не зная, за что их арестовали. Мой отец пробыл в заключении больше месяца: поскольку он был вынужден проработать всю войну в мадридских больницах, его сочли красным. Хорошо еще, что за него поручились несколько врачей и военных, иначе бы его расстреляли, понимаете. Моему отцу повезло, а многим другим – нет, у них не оказалось поручителей, чьего слова было бы достаточно, чтобы снять с них обвинение в несуществующем преступлении. Никто не вступился за них и не сказал, что они не имеют к красным никакого отношения, а те, кто мог бы это сделать, просто испугались. Храбрых людей хватало, но и трусов было предостаточно, а еще было много страха и очень много зависти, чего уж греха таить. Вы и представить себе не можете, сколько забрали людей, которые и думать не думали ни о чем, кроме своей работы. Их убивали за старые обиды, из жадности, чтобы занять их должность или отобрать у них дом. Война была очень тяжелой, но в первые послевоенные годы тоже творилось всякое. Мир вернулся, врать не буду, но голод и страх, много страха, – повторила она с болью, – никуда не делись. Равно как и злоба, мстительность и ненависть… Ох…

Она махнула рукой, словно отгоняя страшные мысли, прикрыла рот пальцами и передернула плечами, словно от холода, пробежавшего по спине.

– Здесь я с вами совершенно согласен, Хеновева, война сама по себе отвратительна, но мстительность и мелочность победителя по отношению к побежденному еще хуже, хотя, казалось бы, куда уж хуже.

– Франко не был великодушным, сеньор, ни он, ни те, кто его окружали. А вот злопамятным, судя по всему, был; к тому же говорят, что он очень боялся, что у него отнимут власть. Мелкий человек. Сейчас я могу это сказать, это раньше нужно было молчать, мы всю жизнь прожили, держа рот на замке и нередко отворачиваясь в сторону. Но теперь я могу это сказать. Прихлебатели и оппортунисты тут же поддержали новую власть и принялись во все голоса славить Франко, кидая вверх руки. Вы только не подумайте, что я их осуждаю, такие тогда сложились обстоятельства. Я просто хочу объяснить, почему обо многих из тех, кто не вернулся, сразу забыли. Искать их – значило рисковать навлечь беду на себя и на свою семью, потому что тот, кто падал, тянул за собой всех, это было заразно, как чума. Нужно было продолжать жить, – она посмотрела на меня недовольно, словно раскаиваясь в том, что сказала слишком много, – понимаете, двигаться вперед, нельзя было цепляться за прошлое, мы не могли даже остаться в настоящем, потому что порой оно было еще хуже. У нас было только будущее. Нужно было двигаться вперед, как говорила моя бедная мама. – Хеновева умолкла и опустила взгляд на руки, державшие фотографию. – Мало-помалу люди забывали своих мертвых и пропавших без вести. Забвение было залогом выживания. На долгое время главным для большинства стало не умереть от голода… и горя, и добровольный отказ от ушедшего навсегда прошлого был единственным остававшимся нам выходом.

После всего услышанного мне было стыдно ворошить горькие воспоминания пожилой женщины, но любопытство и желание узнать больше одолели мою слабую совесть.

– Вам, наверное, было очень нелегко.

– Очень нелегко, – кивнула она головой. – Вы и представить себе не можете. За три года войны убили много хороших людей по обе стороны фронта. А когда пришел Франко, для одних воцарился мир, а для многих других начался кошмар. Столько ненависти накопилось, столько желания отомстить, – она пожала плечами. – Я уже свое пожила, но каждый день молюсь Богу, чтобы моим внукам и правнукам не довелось пройти через то, через что прошли мы.

Она на мгновение умолкла, и я воспользовался этим, чтобы продолжить расспросы.

– Андреса и Мерседес кто-нибудь искал? Может, какой-нибудь родственник?

– Дядя Маноло был единственным, кто у них остался, а он умер в последний день войны. Он был холост. Мать говорила, что, когда нужно было подыскивать себе невесту, он был занят тем, что помогал овдовевшей сестре и племянникам. Он жил один и умер один. В день, когда националисты вошли в Мадрид, он сильно напился. Так говорят, я сама этого не видела, но, наверное, так оно и было, потому что домой он не вернулся. А спустя несколько дней его обнаружили мертвым в стогу сена.

Я продолжил расспросы, твердо намереваясь выжать до конца хрупкую память старушки. Какими бы тяжелыми ни были те времена, я не мог поверить, что их никто не искал и что никого не волновала их судьба. Я, скорее, склонен был поверить в добровольный заговор молчания с целью избежать ареста и других неприятностей в первые годы франкистских репрессий.

– Они могли уехать из страны или отправиться в ссылку?

Прежде чем ответить, она покачала головой, пожала плечами и слабо улыбнулась.

– Не могу вам сказать.

И снова замолчала.

– Я, наверное, вас утомил.

– Не переживайте, я в порядке. Просто в моем возрасте воспоминания становятся тяжелыми и могут даваться нелегко. Но я люблю рассказывать об этих вещах, скорее даже, люблю, когда меня слушают.

– Мне очень интересно вас слушать, Хеновева, к тому же вы мне очень помогаете.

Она благодарно улыбнулась. Я пробежался по своим записям, очень боясь забыть какой-нибудь вопрос.

– А дом, в котором жили Андрес и Мерседес?

– На него упала бомба. Он долго стоял разрушенным, все боялись его трогать, всё ждали, что кто-нибудь появится. А потом пришли многоэтажки.

– Последний вопрос, Хеновева, простите меня за мою назойливость: вы знаете еще кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить про Андреса и Мерседес?

– Нас осталось так мало, – и она тепло, по-матерински улыбнулась. – Боюсь, что вам придется выдумать их историю, чтобы написать свой роман. Мертвые не говорят, – она взглянула на фотографию, отдала ее мне и вдруг хитро улыбнулась. – А может, и говорят… Как знать.