Читать книгу Сталь и березы - Группа авторов - Страница 5

Ленинград дышал июнем. Воздух над Невой, густой от влаги и солнечного света, казалось, вибрировал мелодией, известной только этому городу – смесь плеска волн о гранит, далёких гудков пароходов, скрипа трамвайных рельсов и смеха. Белые ночи уже вступили в свои владения, стирая границу между днём и вечером, окутывая всё в матовое, серебристо-жемчужное сияние, в котором даже самые грубые очертания домов смягчались, становясь частью огромной, нежной акварели.

Алексей Волков, широкоплечий, с открытым лицом и спокойными серыми глазами, вышел из проходной Кировского завода и глубоко вдохнул. Запах смазочного масла и раскалённого металла, въевшийся в кожу и спецовку, медленно растворялся в свежем ветерке с Финского залива. Сегодня у него был особый день. В кармане брюк лежало маленькое бархатное кольцо. Неброское, простое. Таким и должна быть его Анна – внешне скромная, но внутри – целая вселенная.

Он шёл по знакомым улицам Васильевского острова, мимо старинных линий, где в парадных дворах-колодцах уже собирались ребятишки на последние перед каникулами игры. Звучали крики: «Я в домике!», смех, где-то плакал ребёнок, и ему ворчливо отвечала мать, высунувшись из окна. Жизнь. Обычная, шумная, беспокойная, бесконечно дорогая.

В доме на 7-й линии, в коммуналке, занимавшей весь третий этаж, пахло пирогами. Его мать, Мария Ивановна, женщина с усталым, но добрым лицом и руками, знавшими и крестьянскую работу, и заводскую, хлопотала у печки.

– Лешенька, ты? – она обернулась, вытирая руки о фартук. – Умывайся, садись. Анна уже звонила, ждёт в саду. А ты с завода-то прямо, не переоделся?

– Не успелось, мам. Дела. – Он подошёл, обнял её за плечи, прижался щекой к её седой, аккуратно убранной в пучок пряди. От неё пахло дрожжами и теплом. – Пахнет райски.

– Это капустники. Да картошечка с грибами. Для Анны твоей, – улыбнулась она. В её глазах светилась тихая радость. Она любила Анну, как дочь, с первого дня, когда сын привёл скромную учительницу с большими, словно удивлёнными, глазами. – Накормить её надо, худенькая она у тебя. Всё с детьми возится, про себя забывает.

– Я её потом накормлю, – пошутил Алексей, но мать покачала головой.

– Шутки шутками, а семья – она дело серьёзное. Ты её береги. Такая душа у неё… светлая.

Алексей быстро умылся в общей кухне под струей ледяной воды, сменил спецовку на простую белую рубашку. В комнате, которую они с отцом когда-то построили, отгородив часть большой залы, было скромно: две кровати, письменный стол, заваленный чертежами, книжная полка. На стене – фотография отца, капитана второго ранга Петра Волкова, снятого на мостике эсминца. Суровое лицо, но в уголках глаз – морщинки от смеха. Он сейчас был на учениях на Балтике.

Младшая сестра Лида, шестнадцатилетний вихрь с двумя непослушными косами, влетела в комнату, размахивая газетой.

– Леха! Ты слышал? В «Правде» пишут, наши пограничники задержали ещё каких-то шпионов! И немцы что-то совсем обнаглели – самолёты ихние всё чаще залетают! – Глаза её горели не страхом, а азартом. Она мечтала стать лётчицей, как Раскова, и все стены её уголка были завешаны вырезками про авиацию.

– Лид, не нагнетай, – спокойно ответил Алексей, приглаживая волосы. – У Риббентропа с Молотовым договор. Войны не будет. Шпионов ловят всегда.

– А я не верю этим фрицам! – фыркнула Лида. – У них взгляд какой-то… стеклянный. В кинохронике видела. Не как у людей.

– Хватит тебе кино, – мягко сказала Мария Ивановна из-за двери. – Иди, помоги накрывать. И за язык свой держись. У нас же тётя Марта… неудобно.

Тётя Марта – Марта Шульц, немка, жила в соседней комнате. Добрая, тихая женщина, вдова рабочего, всю жизнь проработавшая медсестрой. Она пришла в СССР в начале тридцатых за мужем-коммунистом и осталась здесь, полюбив эту странную, холодную и щедрую одновременно страну. О её родне в Германии никто не спрашивал. И она не рассказывала.

Лида сморщила нос, но замолчала. Алексей поймал на себе её взгляд – умный, пытливый. Она взрослела. Слишком быстро.

– —

Летний сад встретил его прохладой аллей и пьянящим ароматом цветущей сирени. Последние лучи солнца, скользя по вершинам деревьев, играли в позолоте решётки и на гранитных лицах античных статуй. Здесь было многолюдно: гуляли пары, няньки с колясками, пожилые интеллигенты с тростями спорили о чём-то, размахивая газетами. Где-то играл патефон – лилась шипящая, но пронзительно-нежная мелодия танго.

Анна сидела на их любимой скамейке у Карпиева пруда, у самого фонтана. Она смотрела на лебедей, медленно скользящих по тёмной воде, и в профиль казалась одной из тех самых мраморных статуй – такой же отточенной, чистой и чуть печальной. Простая сиреневая платьице, белая косынка на темных волосах, собранных в мягкий пучок на затылке. В руках – книга. Она всегда носила с собой книгу.

Он подошёл неслышно, сел рядом. Она вздрогнула, обернулась, и всё её лицо озарилось такой тёплой, такой бездонной улыбкой, что у Алексея сжалось сердце.

– Леша! Я уже думала, тебя задержали.

– Задержали, – сказал он, беря её руку. Холодные, тонкие пальцы. Рука учительницы, держащей мел. – Вечными проблемами с подачей на конвейере. Но я сбежал.

Она рассмеялась тихо, по-девичьи. Потом посмотрела на него внимательно.

– Усталый. Опять не обедал?

– Не до того. Но мама пирогов напекла. Тебя ждёт.

– Мария Ивановна – золото, – прошептала Анна, глядя на воду. – Я сегодня провожала своих ребят на каникулы. Витька Семёнов, озорник, знаешь, который у доски всегда стоял, подарил мне яблоко. Говорит: «Анна Петровна, это вам за то, что вы меня не в угол ставили, а сказки рассказывали». – Голос её дрогнул. – Они такие… живые. Все такие разные. И за каждого сердце болит.

В этом была вся она. Широкая душа, о которой говорила его мать. Душа, в которой находилось место для каждого ребёнка в её классе, для соседской старушки, для бездомного щенка, для всей необъятной, непонятной, любимой ею страны. Она родилась в Сибири, в Красноярске, и в ней была какая-то особая, степенная сила и глубина, словно от широких рек и высокого неба её родины.

– За нашего будет болеть, – тихо сказал Алексей и вынул из кармана колечко.

Он не вставал на колено. Не было пафоса. Просто взял её руку и надел на тонкий палец. Она посмотрела на простое золотое ободочко, потом на него. В её огромных глазах, цвета спелой ржи, заблестели слёзы.

– Через месяц, – сказал Алексей твёрдо. – Как договаривались. Распишемся. А потом… потом всё будет. И своя комната. И дети. И жизнь. Длинная-предлинная, Аннушка.

Она кивнула, не в силах вымолвить слова. Прижала его руку к своей щеке. Он почувствовал влагу её слёз.

– Я буду ждать, Леша. Всегда. Только… только бы ничего не случилось. По радио столько тревожного…

– Ничего не случится, – перебил он её, с нежностью глядя на неё. – Страна сильная. Армия сильная. И мы с тобой – сильные. Нас не сломать.

Они сидели, держась за руки, пока сиреневое небо над садом не стало свинцово-серым, а потом снова посветлело, вступая в свои права белой ночи. Говорили о будущем. Алексей – о новом проекте танкового двигателя, над которым бились их КБ. Анна – о том, что её, возможно, переведут в новую школу, и она боится не справиться. Мечтали поехать на юг, к морю, увидеть горы. Простые, человеческие мечты.

Поздно вечером он проводил её до общежития учителей на Петроградской стороне. У подъезда, в тени старой липы, он впервые за долгое время по-настоящему поцеловал её. Она ответила ему с такой страстью и нежностью, что у него перехватило дыхание. Казалось, в этом поцелуе – вся надежда, вся вера, вся та жизнь, что ждала впереди.

– До завтра, моя берёзка, – прошептал он, касаясь её щеки.

– До завтра, мой богатырь, – улыбнулась она сквозь слёзы.

Он шёл домой через пустынный ночной город, и сердце его пело. Он был инженер. Он строил будущее, буквально – винтик за винтиком. У него была любимая женщина, семья, работа. Его мир был прочным, как броня танков, которые он помогал создавать. Он не знал, не мог знать, что эта броня скоро будет испытана огнём такой силы, которую невозможно было представить в этот тихий, светлый июньский вечер.

– —

Утро воскресенья, 22 июня, было по-летнему ласковым. Алексей проснулся поздно, отдохнувшим. Мария Ивановна ушла на рынок. Лида где-то пропадала с подругами. В квартире было тихо. Он заварил чай, сел за стол, разбирая вчерашние чертежи. Из репродуктора, висевшего на стене в коридоре, лилась бодрая музыка – передавали концерт по заявкам.

И вдруг музыка оборвалась.

Наступила тишина. Не просто тишина, а какая-то густая, звенящая. Потом раздались щелчки, шум. И голос. Голос, который скоро узнает вся страна – ровный, металлический, лишённый всяких эмоций, отчего становилось ещё страшнее.

«Внимание! Говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза…»

Алексей замер. Карандаш выпал из его пальцев и покатился по бумаге, оставляя кривую, бессмысленную черту.

«…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…»

Слова обрушивались, как удары молота. «Киев… Севастополь… Каунас… бомбардировки… множество убитых и раненых…»

Дверь в комнату распахнулась. На пороге стояла бледная, как полотно, Мария Ивановна. В её руках болталась авоська с картошкой, которая вдруг вырвалась и рассыпалась по полу, но она не заметила. Её глаза были прикованы к чёрной тарелке репродуктора.

«…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Сообщение кончилось. Наступила тишина, ещё более страшная, чем до него. Потом из репродуктора снова заиграла музыка. Торжественная, патриотическая. Она звучала кощунственно.

Алексей медленно поднялся. В его ушах стучало: «война… война… война». Он посмотрел на мать. В её глазах он увидел тот же ужас, ту же пустоту, что чувствовал сам. Но ещё – какую-то древнюю, дремучую покорность судьбе. Она пережила голод, потерю троих детей в младенчестве, тяжкий труд. И теперь это.

Дверь в коридор скрипнула. На пороге кухни стояла тётя Марта. Маленькая, сгорбленная, в стареньком халате. Лицо её было мокрым от слёз.

– Мария… Алексей… – она прошептала едва слышно. – Это… это не мой народ. Не тот народ, который я знала. Я не… я не виновата.

Мария Ивановна, не говоря ни слова, шагнула к ней и обняла. Две женщины, русская и немка, стояли, прижавшись друг к другу, и плакали. Плакали о том мире, который только что рухнул.

Лида ворвалась в квартиру, захлопнув дверь так, что задрожали стёкла. Лицо её горело, глаза были огромными.

– Слышали?! Война! Я так и знала! Леха, я пойду! Санитаркой! Или на завод! Я всё могу!

– Молчи! – вдруг рявкнул Алексей с такой силой, что сестра отшатнулась. Он никогда на неё не кричал. Он взял себя в руки, выдохнул. – Сиди дома. Пока сиди дома. Мама, – он повернулся к матери, – я сейчас пойду. На завод. Потом, возможно, в военкомат.

– Сынок… – только и смогла выговорить она.

Он подошёл, крепко обнял её, почувствовал, как она вся дрожит. Поцеловал в седые волосы.

– Всё будет хорошо. Помни, что сказали: победа будет за нами. Отец… отец на флоте. Ему сейчас тяжелее всего.

Он быстро оделся. На пороге остановился, оглянулся. Мать стояла, прижимая к себе плачущую Марту. Лида сжала кулаки, её подбородок подрагивал. Комната, залитая утренним солнцем, его комната, его крепость, вдруг показалась хрупкой, как скорлупка.

Он выбежал на лестницу. В доме уже стоял гул. Распахивались двери, люди выходили на площадки, переговаривались срывающимися голосами: «Вы слышали?..», «Что теперь будет?..», «Мой Семён на западной…». На улице народ уже стекался к громкоговорителям, установленным на столбах. Лица были бледными, растерянными, некоторые женщины плакали. Но уже слышались и другие голоса – твёрдые, злые:

– Гады! Подлые гады! Так им и надо!

– Да мы их шапками закидаем!

– Мобилизация скоро объявят. Пойду.

Алексей почти бежал к заводу. Его мозг уже переключался с личного на общее. Война. Нападение. Значит, ударили по аэродромам, по границе. Значит, нужны будут танки. Много танков. Их танки. Его двигатели. Всё, над чем они трудились эти годы, всё, что было пока лишь чертежами и опытными образцами, должно было немедленно пойти в серию. Сейчас. Вчера.

У проходной завода уже толпился народ. Не только смены, но и те, кто был в выходной. Инженеры, рабочие, мастера. Все говорили о войне. У многих в руках были газеты с кричащими заголовками. В воздухе висела смесь ярости, страха и решимости.

– Волков! – его окликнул начальник КБ, Григорий Павлович, пожилой, всегда спокойный человек. Сейчас его лицо было из гранита. – Собрание начальников участков через полчаса. Готовь отчёт по двигателю «В-2». Решение о развёртывании производства будет приниматься сегодня.

– Есть, – коротко кивнул Алексей.

Он прошёл в цех. Огромное пространство, обычно оглушаемое рёвом станков, сейчас было относительно тихим. Но люди уже были на местах. Не по приказу. По зову. Старый фрезеровщик дядя Миша, потерявший на финской сына, уже зажигал свою папиросу, глядя на гигантский станок с таким выражением, будто видел перед собой не металл, а лицо врага.

Алексей подошёл к своему столу. На столе лежала фотография Анны, сделанная прошлым летом в том же Летнем саду. Она смеялась, прищурившись от солнца. Он взял рамку в руки, провёл пальцем по стеклу.

«Жди, – мысленно сказал он ей. – Я вернусь. Мы всё отстроим. Всю страну. И нашу жизнь».

Он поставил фотографию на место, сел, взял карандаш. Надо было думать о двигателях. О оборонительных рубежах. О том, как превратить мирный завод в крепость.

За окном сияло безмятежное июньское солнце. Пели птицы. Где-то далеко, за тысячу километров, уже горели города, гибли люди, и чёрные кресты немецких самолётов закрывали небо. Но здесь, в Ленинграде, война пока была лишь страшным словом из репродуктора. Последние часы мира истекли. Начиналось испытание, масштабов которого не мог представить никто – ни простой инженер Алексей Волков, ни его невеста Анна, ни вся огромная, не ведавшая ещё своей судьбы страна. Но уже в эту секунду, в этом цеху, в сердце каждого, кто услышал то сообщение, рождалась та самая, непонятная врагу сила – спокойная ярость, горькая решимость и безграничная, как русские просторы, готовность стоять. До конца.