Читать книгу Сталь и березы - Группа авторов - Страница 6

Голос Левитана растекался по комнате общежития, как чернильная клякса по промокашке, заполняя собой каждый уголок, вытесняя воздух. Анна сидела на краешке кровати, не в силах пошевелиться. Рука непроизвольно сжимала телефонную трубку – она только что пыталась дозвониться Алексею, но линия была мертва. Слова «война», «нападение», «убиты и ранены» бились в висках тупой, неосознанной болью.

За стеной кто-то громко всхлипывал. Потом раздался резкий, срывающийся голос молодой учительницы истории, Веры: «Тихо! Всех перебьем, гадов!» И снова тишина, густая, давящая.

Анна встала. Ноги не слушались, будто ватные. Она подошла к окну. Двор был пуст. Всего час назад здесь играли дети, грелась на солнышке дворничиха. Теперь – ни души. Только афиша на заборе – «Цирк! Веселое представление для всей семьи!» – беззаботно шелестела на ветру. Этот контраст между вчерашней жизнью и сегодняшним утром был невыносим.

Она машинально надела то самое сиреневое платье, погладила рукой колечко на пальце. «Через месяц…» – эхом отозвалось в памяти. Теперь этот месяц казался пропастью, отделявшей один мир от другого.

Дверь распахнулась. В комнату ворвалась заведующая общежитием, Клавдия Петровна, женщина с лицом, вырубленным из сибирского кедра, прошедшая гражданскую.

– Девушки! Собирайтесь и строиться во дворе! Через пятнадцать минут! – её голос, привыкший командовать, не допускал возражений. – Городской комитет собирает учителей. Будут задачи.

В её глазах не было паники. Была та же суровая сосредоточенность, что Анна видела когда-то у своей бабушки в Сибири, когда та готовилась к долгой, голодной зиме.

– —

На Кировском заводе ад начался раньше, чем прозвучали первые сирены воздушной тревоги над Ленинградом. Собрание в кабинете директора длилось двадцать минут. Говорили коротко, рублеными фразами:

– Переход на казарменное положение.

– Трехсменный график. Никаких выходных.

– Эвакуация семей в первую очередь в лесные лагеря за город.

– Чертежи особо важных проектов – в сейфы и спецхранилища.

– Оборона завода: создание истрезительного батальона из рабочих.

Алексей выходил из кабинета с огненным шаром в груди. Это была не ярость, не страх, а сжатая, как пружина, энергия действия. Его мир сузился до размеров цеха, до чертежа двигателя «В-2». Этот двигатель должен был стать сердцем Т-34. Сейчас это был не просто агрегат. Это был залог будущей победы. Каждый час простоя, каждый брак в детали – это потенциальная потеря танка на фронте. А значит – гибель солдат.

В цехе уже кипела работа. Но это была иная работа. Не было привычного гула разговоров, перекуров. Люди говорили шепотом или молчали, вгрызаясь в металл с каким-то личным, страшным ожесточением. Женщины-крановщицы, обычно такие болтливые, вели свои огромные машины с сосредоточенными, каменными лицами. У старых мастеров руки тряслись не от возраста, а от сдерживаемой ярости.

К Алексею подошел молодой парень, токарь Витя, недавно пришедший с ПТУ. Лицо его было бледным.

– Алексей Петрович… что теперь будет? Правда, что немцы под Псковом?

– Работать будем, Виктор, – твёрдо сказал Алексей, кладя руку ему на плечо. Он чувствовал, как тот дрожит. – Твоя задача – эти шестерни. От их точности зависит, повернется ли башня у танка вовремя. Понимаешь? Ты сейчас не на заводе. Ты на передовой. Только передняя линия у тебя – станок.

Парень кивнул, сглотнул, повернулся к своему станку. Его спина выпрямилась.

Внезапно завыла сирена. Первая за эту войну. Пронзительный, животный звук резал воздух. В цехе на секунду воцарилась мертвая тишина. Потом раздался голос старшего мастера, дяди Миши:

– Чего встали?! Не слышали приказа?! Воздушная тревога – продолжаем работу! Кто к щелям – уволю в тот же день! К станкам!

Никто не побежал к выходам. Люди лишь наклонялись ниже, к своим тискам и панелям. Алексей посмотрел на высокие застеклённые потолки цеха. Они были прекрасной мишенью. Он вдруг с ясностью осознал: они все находятся на линии огня. Прямо сейчас.

– —

Анна стояла в длинной очереди у здания районного комитета на Петроградской стороне. Очередь была необычной – тихой, почти безмолвной. Женщины, девушки, пожилые учителя. Многие держали в руках свёртки с сухарями, кто-то – противогазы, выданные ещё на прошлых учениях. Лица были застывшими, но глаза горели. В этих глазах читалось: «Что я могу сделать? Дайте мне дело».

Она встретила взгляд своей коллеги, пожилой учительницы литературы Софьи Леонидовны. Та была из «бывших», дворянка, прошедшая через революцию, ссылку, вернувшаяся в школу по призванию. Её тонкие, всегда ухоженные руки теперь сжимали потрёпанную сумку с книгами.

– Софья Леонидовна, вы-то здесь зачем? – тихо спросила Анна. – Вам бы эвакуироваться…

Старая учительница поправила пенсне. В её глазах светилась та же твёрдость, что и у Клавдии Петровны.

– Эвакуироваться? Куда, деточка? Мои ученики здесь. Моя память здесь. В 18-м году я учила детей грамоте в землянке, когда над головой снаряды рвались. Научу и теперь. Читать, писать и Родину любить. Это тоже оружие, Анна Петровна. Не менее важное, чем ваше.

Их тронулись вперёд. В здании пахло краской, табаком и напряжением. За столами сидели военные и партийные работники, быстро, почти машинно, распределяя людей.

– Семенова Анна Петровна, учительница начальных классов, – отчеканила Анна, подходя к столу.

Офицер с усталым лицом посмотрел на неё.

– Медицинская подготовка?

– Санитарные курсы в школе проходила.

– Хорошо. Школа №17 на Выборгской стороне будет превращена в госпиталь с завтрашнего дня. Явиться к семи утра. Ответственная – врач Сидорова. Следующая!

Её оттеснили. Анна стояла, осмысливая. Госпиталь. Раны. Кровь. Смерть. Не детские тетрадки, не звонки с урока. Антисептик и бинты. Она почувствовала слабость. Но тут вспомнила слова Алексея: «Мы с тобой – сильные». И лицо Витьки Семёнова, который подарил ей яблоко. Где он сейчас? Может, его отец уже на фронте…

Она вышла на улицу. Город изменился за несколько часов. На окнах уже появлялись первые кресты из бумажных лент. С витрин исчезали манекены, их место занимали щиты с плакатами: «Родина-мать зовёт!». По мостовой, грохоча гусеницами, ползли тракторы, буксирующие зенитные орудия к Неве. Воздух стал другим – напряженным, заряженным сталью и тревогой.

Анна почти бегом отправилась на Васильевский остров. Она должна была увидеть Марию Ивановну. Успокоить. Помочь.

– —

В квартире на 7-й линии царил странный порядок, который бывает перед бурей. Мария Ивановна, с поджатыми губами, укладывала в большой чемодан самое необходимое: документы, фотографии, немного белья, пачку сухарей, сало. Лида, с красными от слёз глазами, но с решимым видом, помогала ей.

– Аннушка! – Мария Ивановна бросилась к ней, обняла. – Сын мой… Лешенька?

– На заводе. Всё хорошо, – соврала Анна, чувствуя, как дрожит тело старой женщины. – Мария Ивановна, что вы делаете?

– Эвакуация. Детей заводских и семьи – на восток, в область, в лагеря. Мне сказали собираться. Но я не поеду, – она выпрямилась. – Мне тут, с Лидой. А ты, Анна, тебе надо ехать.

– Я никуда не поеду, – тихо, но твёрдо сказала Анна. – Меня определили в госпиталь. Я буду здесь нужна.

Лида вдруг вскочила.

– И я никуда! Я тоже хочу в госпиталь! Или на завод! Я всё умею!

– Молчи! – голос Марии Ивановна прозвучал с неожиданной силой. – Ты дитя. Твоё дело – учиться и слушаться. Завтра с утра поезд. И точка.

– Бабушка! – Лида залилась слезами. – Я не дитя! Я видела, как они в кино… этих фашистов! Они же… они же детей убивают! Я не могу просто уехать!

Тётя Марта тихо вошла из своей комнаты. Она несла маленький узелок.

– Мария, – сказала она очень тихо. – Я поеду с Лидочкой. Если можно. Я… мне здесь будет тяжело. А с ней я присмотрю. Я медсестра. Пригожусь.

В её глазах стояла такая бездонная боль и стыд, что Анне стало невыносимо. Эта женщина чувствовала себя виноватой за весь свой народ. Мария Ивановна посмотрела на неё, потом кивнула.

– Хорошо, Марта. Спасибо.

Вечером, в наступивших сумерках белой ночи, которая теперь казалась зловещей, Алексей ненадолго прибежал домой. Он был в засаленной спецовке, с тёмными кругами под глазами. Он обнял мать, сестру, тётю Марту, потом долго смотрел на Анну, словно пытаясь запечатлеть её образ навсегда.

– Завод становится военным объектом, – сказал он хрипло. – Могу не выходить сутками. Анна, ты… ты держись. Мама, слушайте, что говорят. Если будет приказ на эвакуацию – езжайте. Не упрямьтесь.

– А ты? – выдохнула Анна.

– Я там, где мой станок. Это моя линия фронта.

Он достал из кармана смятый конверт.

– Это тебе. Не читай сейчас. Потом.

Он обнял её в последний раз, крепко-крепко, как будто впитывая её тепло, её запах – мыла и сирени. Потом отпустил и, не оглядываясь, вышел. Его шаги затихли на лестнице.

Анна развернула конверт. Там лежала его фотография, сделанная на заводском пропуске, и клочок бумаги с карандашной записью, торопливой, неровной:

«Анюта. Моя берёзка. Знай, что любовь моя к тебе и к нашей земле – это одно целое. Пока мы дышим – мы сопротивляемся. Пока любим – мы непобедимы. Жди. Вернусь. Твой Алексей».

Она прижала листок к губам. Слёз уже не было. Была только холодная, стальная решимость. Та же, что и у него. Та же, что у Марии Ивановны, укладывающей чемодан. Та же, что у старушки Софьи Леонидовны, готовой учить детей под снарядами.

Ночь прошла в тревожной дремоте. Рано утром 23 июня Анна провожала Марию Ивановну, Лиду и тётю Марту на товарную станцию. Людей было тысячи. Плач детей, крики, свистки, приглушенные команды. Лида, заплаканная, обняла Анну на прощание.

– Скажи Лехе… что я не трусиха. Я просто послушалась.

– Он знает, – прошептала Анна.

Когда поезд, длинный состав из теплушек, медленно тронулся, увозя в неизвестность самое дорогое, Анна стояла на перроне, прямая и недвижимая. Рядом рыдала женщина, провожая мужа. Анна положила руку ей на плечо. Та взглянула на неё глазами, полными отчаяния.

– Всё будет хорошо, – сказала Анна, и странно, но в этот момент она сама в это верила. – Мы выстоим. Потому что иначе нельзя.

Она повернулась и пошла в город. Навстречу новой жизни, где вместо мела и чернил будут бинты и йод, где вместо детского смеха – стоны раненых, где её широкую, нежную душу ждало страшное, суровое испытание. Но в глубине этой души, как росток под асфальтом, уже пробивалась та самая сила – тихая, неистовая, русская сила. Сила любви, превращающейся в волю к сопротивлению. Сила берёзы, которая гнётся под ураганом, но не ломается.

Над городом, в светлеющем небе, уже барражировали первые аэростаты заграждения. Ленинград готовился к обороне. Война, далёкая и абстрактная вчера, сегодня входила в каждый дом, в каждое сердце. Испытание началось.