Читать книгу Сталь и березы - Группа авторов - Страница 9

Декабрь 1941 года. Ленинград превратился в ледяной призрак. Мороз, сковавший Ладогу и сделавший возможной первую ледовую трассу, внутри города был палачом. Столбик термометра опускался ниже тридцати, а потом и ниже сорока. Водопровод замёрз, канализация встала. Люди таскали воду из прорубей на Неве, и эта вода в вёдрах замерзала по дороге домой. Дрова стали драгоценностью – жгли мебель, книги, паркет. Но хуже холода был голод. Хлебная пайка упала до катастрофических 125 граммов для иждивенцев. Это был не хлеб, а тёмная, липкая, горькая масса из мучных отходов, целлюлозы, жмыха и опилок.

Госпиталь №17 теперь больше напоминал ледяную пещеру, чем лечебное учреждение. В палатах стояли железные печки-«буржуйки», но топить было нечем. Раненые лежали в пальто и шапках, под несколькими одеялами, и всё равно дрожали от холода. Их дыхание превращалось в густой туман. Анна, чья собственная норма стала иждивенческой после того, как она отдала свою рабочую карточку тяжелораненому подростку, двигалась как сомнамбула. Её тело, некогда стройное и лёгкое, стало лёгким по-другому – костлявым, почти невесомым. Каждый шаг требовал волевого усилия. Но она держалась. Держалась потому, что была нужна.

Витька Семёнов, научившийся передвигаться на костылях, стал её правой рукой. Он не мог делать сложных перевязок, но мог разносить воду, поддерживать разговор, читать вслух умирающим сводки Совинформбюро, в которых уже звучали первые обнадёживающие нотки – о победах под Москвой. Его присутствие, его упрямая воля к жизни, стали для Анны и других раненых маленьким маяком.

Однажды в госпиталь привезли женщину с «Дороги жизни». Она была шофёром полуторки, которая провалилась под лёд. Её вытащили, но обморожение ног было страшным. Когда её раздевали, из кармана шинели выпал маленький, завёрнутый в тряпицу свёрточек. Анна развернула его. Там лежали три сухаря и записка, написанная детской рукой: «Мамочке. Это из моей пайки. Возвращайся. Валя». Женщина, придя в себя, первым делом спросила:

– Свёрток? Я дочке везу…

– Он здесь, – тихо сказала Анна, показывая ей сухари. – Она вас ждёт.

Женщина заплакала беззвучно, иссохшими, потрескавшимися губами. Потом сказала:

– Отдайте другим. Я уже… не доеду.

Она умерла той же ночью. Анна разломила её сухари на двадцать частей и раздала самым слабым раненым. Это был священный акт – причастие материнской любовью, пережившей смерть.

Но самое страшное испытание ждало Анну в тот день, когда к ней в госпиталь пришла соседка по коммуналке с Васильевского острова, тётя Паша. Женщина была похожа на живые мощи.

– Аннушка… Марию Ивановну… привезли.

– Что? Как? – у Анны подкосились ноги.

– По «Дороге жизни». Эвакуировали с того берега. Замёрзшая, в бреду. В больнице на Петроградской. Беги, может, застанешь.

Анна выбежала на улицу, не чувствуя холода. Бежала по заснеженным, пустынным улицам, падала, поднималась. Мысль о том, что она может потерять эту женщину, ставшую ей второй матерью, была невыносима.

В больнице, в переполненном коридоре, она нашла её. Мария Ивановна лежала на носилках, покрытая рваным ватным одеялом. Лицо её было восковым, глаза закрыты. Анна упала на колени рядом, схватила её ледяную руку.

– Мама… Мария Ивановна… это я, Анна…

Глаза старухи медленно открылись. В них не было страха. Была лишь глубокая, беспредельная усталость.

– Аннушка… – прошептала она еле слышно. – Лидочку… видела. На льду… крепкая стала. Как сталь… – Она сделала болезненную паузу, ловя воздух. – Лешеньке… передай… мы держимся. Все. И он… пусть держится. Завод… это теперь… его крепость.

– Мама, не говори так, ты выживешь, ты должна…

– Долг… свой я… исполнила, – с трудом выговорила Мария Ивановна. – Детей… вырастила. Сына на фронт… проводила. Теперь… твой черёд. Береги… его. И город… береги. Он… наш.

Её рука вдруг слабо сжала пальцы Анны. В глазах вспыхнул последний, тёплый свет.

– Сыграйте… свадьбу… когда всё кончится. На весь… Ленинград. Чтобы… жизнь… победила.

Пальцы разжались. Свет угас. Анна не кричала. Она прижала эту мудрую, добрую, святую руку к своему лицу и оставалась так, пока санитары не увели носилки. Она потеряла мать во второй раз. Но в этот раз ей было некогда горевать. Горевать было роскошью, которую блокадный Ленинград не мог себе позволить.

– —

На Кировском заводе декабрь был адом в аду. Температура в цехах упала до минус пятнадцати. Станки замерзали, масло густело. Люди работали в темноте – электричество давали урывками. Освещали цеха факелами из промасленных тряпок. Собирали танки почти на ощупь. Рабочие падали замертво у своих станков. Их оттаскивали в сторону, накрывали брезентом, а на их место вставал кто-то другой. Завод жил и умирал одновременно. Но конвейер не останавливался ни на минуту.

Алексей уже не отличал дня от ночи. Он существовал в каком-то ледяном трансе, где единственной реальностью были чертежи, размеры, кричащий металл. Он спал по два-три часа в сутки, сидя у раскалённой докрасна «буржуйки», которую топили отходами производства. Его собственная пайка, которую он делил с дядей Мишей, не утоляла голод, а лишь подстёгивала его, превращая в постоянную, ноющую боль.

Но хуже голода было другое. Пришло известие, что их отец, капитан Петр Волков, погиб на Балтике. Его эсминец подорвался на мине при эвакуации гарнизона с Ханко. Письмо пришло не похоронка – просто короткая записка от сослуживца, доставленная через политотдел. Алексей прочёл её, стоя у своего верстака. Не дрогнул. Сложил листок, спрятал в нагрудный карман. И продолжил работу. У него не было права на личное горе. Его горе теперь было всеобщим. Каждая смерть – отца, друга, незнакомого рабочего в соседнем цехе – была лишь ещё одной каплей в море народного страдания. И ответ на это мог быть только один – работа. Месть, выкованная в металле.

Однажды ночью, когда в цехе царила кромешная тьма, нарушаемая лишь отсветами факелов и сварки, к Алексею подошёл Григорий Павлович. Он казался древним стариком, но глаза его горели.

– Волков. Есть задача. Сверхсрочная.

– Какая?

– Нужно перегнать три готовых КВ на фронт. Не по железной дороге – её разбомбили. По льду. Через Ладогу. Своим ходом.

Алексей посмотрел на него, не понимая.

– Танки… по льду? Он выдержит?

– Должен. Расчёты есть. Но нужен человек, который знает эти машины как свои пять пальцев. Который сможет вести колонну, чинить на ходу, если что. И который… не струсит. Если лёд не выдержит – потонешь мгновенно. В ледяной воде.

Алексей молчал несколько секунд. Он думал об отце, погибшем в холодной балтийской воде. Думал об Анне, которая, наверное, тоже мёрзнет в своём госпитале. Думал о сестре, которая где-то на этой самой Ладоге.

– Я поведу, – тихо сказал он.

– Почему ты? – спросил Григорий Павлович. – У тебя есть право отказаться. Ты здесь нужен.

– Потому что я его сын, – Алексей посмотрел куда-то поверх голов начальника. – Мой отец погиб в море. Я должен пройти по льду. И довести. Это… инженерная задача. Самый сложный монтаж в моей жизни.

Их не провожали торжественно. Ранним утром три стальных чудовища, замаскированные белыми простынями, выползли из ворот завода и медленно поползли по заснеженным улицам к восточной окраине города. Алексей сидел в командирском люке головной машины. Механик-водитель, молодой парень Сашка, сконцентрированно вёл многотонную махину. Лёд под ними трещал, прогибался. Впереди была пустота – белое, безжизненное пространство, изредка помеченное воткнутыми в лёд вешками.

Это был путь через ад. Немецкие самолёты висели в небе, выслеживая движущиеся цели. Когда появились первые «рамы» – разведчики, – Алексей приказал рассредоточиться. Танки ползли, как черепахи, стараясь держаться возле торосов, маскируясь. Но скрыть три огромные стальные коробки на белом фоне было почти невозможно. Послышался нарастающий гул моторов. «Юнкерсы».

– Полный вперед! Не петлять! Прямо на восток! – скомандовал Алексей в переговорное устройство.

Бомбы начали рваться вокруг. Столбы ледяной крошки вздымались к небу. Один из близких разрывов едва не перевернул их танк. Сашка, бледный как смерть, вывернул рычаги, выравнивая машину. В ушах стоял оглушительный грохот. Лёд трещал, как будто вот-вот разойдётся под ними. Алексей видел через перископ, как одна из бомб угодила прямо рядом с третьим танком. Тот накренился, зарылся гусеницей в полынью, но затем, с невероятным усилием, выбрался назад. Экипаж был жив.

Этот путь в двадцать километров казался вечностью. Но когда на востоке показался тёмный силуэт берега, а налёт стих, в душе Алексея произошло что-то важное. Он не просто перегнал танки. Он прошёл по краю гибели и победил. Он доказал себе и, как ему казалось, духу отца, что Волковы не сдаются. Ни на море, ни на суше, ни на льду.

На берегу их встречали. Измождённые, но сияющие глаза бойцов, которые получали эти стальные крепости. Командир части, майор с обмороженными щеками, пожал Алексею руку.

– Спасибо, товарищ инженер. Теперь мы им покажем кузькину мать.

– Бейте за нас, – хрипло сказал Алексей. – За Ленинград.

Обратно он возвращался на попутной полуторке, которая везла на Большую землю детей. Дети, завёрнутые во всё, что только можно, молча сидели в кузове, глядя на уходящий во тьму родной город. Одна девочка лет пяти спросила его:

– Дядя, а мы вернёмся?

– Обязательно, – сказал Алексей, и в этот момент он в это свято верил. – Мы все вернёмся. И отстроим город ещё краше.

– —

На льду Ладоги в это время Лида Волкова переживала своё самое страшное и самое светлое испытание. Она уже не работала на складе. Она стала регулировщицей на самой трассе. Стояла по много часов в ледяном ветру, направляя потоки машин – гружёных на запад, с эвакуированными на восток. Она видела всё: как машины проваливались в полыньи, как обезумевшие от горя матери пытались броситься за своими детьми в ледяную воду, как шофёры, спасая груз, жертвовали собой.

Однажды её пост оказался рядом с местом, где колонну накрыла авиация. Полуторки горели, люди кричали. Лида, не раздумывая, бросилась к ближайшей горящей машине, из кузова которой доносился детский плач. Она вскарабкалась, стала вытаскивать закутанных в тряпье малышей и передавать их в руки другим. Огонь обжигал лицо, дым ел глаза. Когда она вытащила последнего, третьего ребёнка, бензобак машины взорвался. Ударная волна отшвырнула её в сугроб. Она отделалась контузией и ожогами рук.

Её отправили в полевой лазарет. Там, обрабатывая ей руки, молоденький врач спросил:

– Зачем ты полезла? Ты же могла сгореть.

– Там дети были, – просто ответила Лида.

– Но их могли спасти другие.

– А если бы не успели? – она посмотрела на него своими, теперь всегда серьёзными, глазами. – Я не могла рисковать. Они… они же будущее. Если мы их не спасём, то зачем тогда всё? За что тогда гибнут наши там, в Ленинграде?

После этого случая о ней заговорили. О «девушке с Ладоги», которая детей из огня выносила. К ней стали относиться с особенным уважением, почти благоговением. А она сама изменилась. Исчезла последняя юношеская бравада. Появилась спокойная, зрелая уверенность. Она нашла своё место в этой войне. Не на передовой, но на самом острие борьбы за жизнь.