Читать книгу Больным и здоровым. В поддержку и утешение - Группа авторов - Страница 24

Безбожное, безверное время настало для Православной России: одной плотью и ради плоти стал жить русский человек, и забыл он о жизни духовной. По названию только слывет он православным христианином, а духом своим уж не тот он стал, что был еще так недавно, когда веровал в жизнь духа, а на плоть свою смотрел, как на временное жилище. И когда жили так русские люди, легко тогда переносили они все скорби житейские, веруя в воздаяние от Господа в жизни вечной, а на смерть, стараясь при жизни исполнять Божии веленья, смотрели, как на желанное освобождение от горя и болезней и на переход в обители райские, где ждет вечная радость и слава всех, при жизни своей земной благоугодивших Господу. И жилось тогда по вере всем легко. Всякое зло, всякая обида, всякое горе – все переносилось бодро, а некоторыми даже и с радостным благодарением: Христа ради терпели, Господа ради, Который и Сам за наше спасение столько претерпел, что и не в подъем никому из человеков.

Рая люди ждали за терпение, оттого и терпели. Ну, и то сказать, ждали рая на небе, да и на земле терпением своим много блага созидали. Оно и понятно: терпел один, глядя на него другой, третий; друг другу уступали, друг другу прощали, старших почитали, начальства боялись, друг друга уважали, богатым не завидовали, бедным благотворили, убогих жалели, странников кормили и согревали, на Церковь Святую уповали, как на мать родную. И созидалось, и росло, и крепло на страх врагам великое, Богом хранимое царство Русское, Православное. А за последние годы куда что подевалось?.. Стали люди русские жить не по-Божьи, преступать святые Божии заповеди, и отошла от них благодать Божия, а с ней ушла и вера, и настало в Земле Русской великое разорение: озверели православные, хуже зверей диких стали, и конца краю не видится народной гибели…

Хотят на зле добро строить, душегубством брата жизнь создать веселую, привольную!.. Ой, не расти на репейнике винограду, на крапиве колючей не расти сладкой малине! Оглянитесь-ка кругом себя, люди русские, – те, чья голова еще умеет свою думу думать, своего разуму еще не утратила: чем вся эта буря зла и неверия кончится? Опомнитесь!..

– Бога нет! – на все лады завыли волки и шакалы лжеучительства, – кто и где Его когда видел?..

И на весь этот зловещий вой десятки, сотни, тысячи голосов безумцев всякого звания и состояния отозвались безумным воплем:

– Нет Бога! Кто Его видел?

Сатане того только и нужно было: и попали богоотступники из-под природной власти Божией в добровольную кабалу к нечистому. По делам, что теперь творятся у нас на Руси Православной, видно, чье теперь стало царство…

И вот, припомнилось мне, как в Оптиной пустыни один знакомый мне старец – иеромонах, из образованных, родовитых дворян, сказывал мне о своей беседе с петербургским извозчиком. Было дело это давно, лет тридцать назад, но сказ этот и доселе еще новенький. Послушай-ка его, человек русский: может, он к чему-нибудь тебе и пригодится!..

* * *

«Было это, о чем я вам хочу рассказать, – так повел со мною беседу старец-иеромонах, – годков 25–30 тому назад. Я был в то время молодым еще художником, кончавшим свой академический курс в Академии Художеств. Уже и тогда дух неверия и отступничества сильно действовал в русских людях, хотя больше в высшем сословии, чем в простолюдинах; но уже следочки этого духа и тогда стали прокладываться в душу народную, – и там начинала заводиться та гниль и червоточина, которая теперь обуяла с такой силой молодое деревенское поколение, особенно то, которое простоту и правду бесхитростной деревенской жизни, простор полей, лугов и лесов променяло на чванливость и ложь городской тесноты и каменных бездушных фабричных и заводских острогов.

Случилось мне раз в то время засидеться на вечере у знакомых, живших у Таврического сада. Было что-то около двух часов ночи. Вышел я из гостей на улицу и сразу попал в прескверное положение: кругом по всей улице – ни души, а за вечер выпал мокрый снег, облившийся затем дождем, и вся эта петербургская каша схватилась легеньким морозцем с добрым петербургским сквозняком, на перекрестках доходившим до степени шторма. С Таврической мне, при таких-то благоприятных условиях, предстояло добраться до 12-й линии Васильевского острова, где была моя квартира, то есть часа полтора ходьбы, да и то по хорошей погоде, а не по такой мерзости, которая бушевала в ту памятную для меня ночь. А памятна мне эта ночь стала по одной встрече, которая мне лишний раз доказала, что во всяком положении можно служить славе Божией и душе ближнего. Так вот, вышел я на Таврическую улицу при таких-то условиях и остановился в раздумье. Что было делать? Назад идти ночевать к знакомым нельзя было и думать: человек я еще был сравнительно молодой, а там дочери невесты; домой идти… страшно было себе и представить… Выручил случай – по-мирскому, а по-нашему, поверующему – неисповедимая судьба Божия: среди необозримого пустыря Таврической улицы, в зловещем вое ветра я вдруг к великой своей радости услыхал звон копыт о мостовую и стук приближающегося экипажа, а вскоре показалась и извозчичья пролетка, запряженная добрым рысаком. Ехал извозчик легонькой рысцой, порожняком и, видимо, держал путь домой, ко двору, на отдых: у петербургских извозчиков, по небрежной независимости их посадки в экипаж, это сразу заметно. Я было упал духом, зная, что такой извозчик седока не посадит ни за какие деньги; тем не менее энергия отчаяния придала мне силы его окликнуть.

Извозчик на мой зов только махнул рукой… Я бросился к нему с воплем:

– Ради Бога, свези меня домой. Что хочешь возьми, только довези меня до дому! Извозчик приостановил лошадь.

– А далеко дом-то ваш? – спросил он голосом, мало подававшим надежды на удовлетворение моей просьбы.

Я ему с трепетом, сознавая всю огромность расстояния, указал свой адрес.

– Эва, к рожну какому! – протянул извозчик. – Нет, барин, не по пути – крюку больно много: ко двору пора!

Но, несмотря на кажущуюся решительность отказа, я в голосе его почувствовал как бы сострадание к моему горестному положению и уже прямо пристал к нему, как с ножом к горлу. Смягчилось извозчичье сердце, и за полтинник, как бы из милости, я, облегченно вздохнув, катил по направлению к своей 12-й линии.

Путь был неблизкий, а петербургские извозчики – народ разговорчивый: прокатив меня один небольшой перегон доброй рысью, мой возница пустил свою лошадь легонькой трусцой и, в сознании оказанной мне услуги, обернувшись ко мне вполоборота, он повел со мной беседу.

– Дивные дела творятся на свете, господин! Слышь, господа сказывают, Бога отменили: нет, мол, ни души у человека, ни Бога никакого нет, а всему делу выходит, по-ихнему, голова – обезьяна. От обезьяны, значит, и род человеческий весь пошел… Диковинное дело: жили, жили люди, все в Бога верили, а напоследок выходит: ни Бога нет, ни души нет. Надысь, вот, не хуже тебя, барина возил – видать, что из ученых: уж он мне толковал, толковал об этом об самом. Складно у него все это выходило, – не хотя поймешь и поверишь; и вышло, что были мы все – дураки простоволосые: на какое-то там Царство Небесное располагались, а земное проворонили, – по усам текло, а в рот не попало. Какое там Царство Небесное, коли и Бога-то никакого нет, а душа – пар, все равно, что в машине?

– Так тебя этому-то твой барин обучал? – спросил я извозчика с негодованием.

– А ты-то сам разве по-иному, что ли, думаешь? – на вопрос мой ответил он вопросом.

– Как я думаю, о том мы с тобой потом, если хочешь, поговорим; а ты мне на мой-то вопрос ответь, – сказал я извозчику.

– Что ж тут отвечать? Вестимо – нет Бога: кто Его когда видел?.. Я вот не видел, ты не видел. Кого ни поспрашаешь, никто не видал: а чего не видали, значит, того, стало быть, и нет.

– Эх, ты какой! А Америку ты видел?.. Нет?.. Стало быть, по-твоему, и Америки нет?

– Я-то хоть не видал, а слыхать только слыхал, да зато ее другие видели.

– Ну, другие видели, а ты им так и поверил?

– Как же не верить, когда люди видели? Да вон о ней и в книгах пишут, – мы ведь тоже грамотные: ну, значит, и есть эта самая Америка.

– Так-то вот, друг милый, – сказал я, – и Бога люди видели и тоже и о Нем в книгах пишут. Стало быть, если рассуждать по-твоему, и по-твоему должно выходить, что Бог есть.

– Какие ж это люди Бога видывали?

– А Божьи угодники – преподобные. Они и Господа Иисуса Христа видели, и Матерь Божию, и других святых Божьих. А что видели, о том как они сами, или с их слов, и писали.

– Ну, уж этому, барин, трудно что-то верится: Америку там твою, раз она на земле, нетрудно видеть, – поехал туда, на чугунке, что ли, али на пароходе, вот и увидал. А Бог-то, разве к Нему доедешь, чтобы на Него поглядеть?

– Зачем же к нему ехать, когда Он везде?

– Везде?.. Отчего ж ни ты, ни я, ни иные прочие, кого я ни спрашивал, Его не видали?

– Оттого, что не теми глазами смотрели.

Эти слова мои так озадачили моего собеседника, что он попридержал лошадь и, пустивши ее шагом, обернулся ко мне уже почти всем корпусом…

– Глазами не теми? – озадаченно и вместе недоверчиво, с полунасмешкой, переспросил он меня. – Ну, уж это ты, барин, тово!.. Какими же еще глазами смотреть-то?

– Ты, брат, не дивись тому, – ответил ему я, – у человека есть и другие глаза, кроме тех, которыми ты вот сейчас на меня смотришь: эти глаза плотские, а то есть глаза духовные, – ими-то только, если Богу угодно, и можно как Его, так и Его святых видеть, да не в мечтании, а истинно въяве.

Извозчик при этих словах повернулся ко мне спиной и, ударив вожжей, дал ходу своей лошади: видно, глубокий след оставили в его сердце речи того барина, который так старательно его раньше меня убеждал, что Бога нет. Но, должно быть, и мое замечание работало в его душе, потому что, проехав улицу, он опять стал придерживать лошадь и вновь заговорил со мной, но уже без насмешки в голосе:

– Задал ты мне задачу, барин!.. Глаза какие-то там другие нашел у человека, каких и нет. Какие-такие глаза? Неужто ж человек, выходит по-твоему, четырехглазый?

– А ты думал – двуглазый? Конечно, четырехглазый, но и четырехухий.

– Ну, это ты, барин, похоже, с ума, что ль, свихнулся: зачитался, видно – это с вашим братом бывает. – Твое дело: хочешь слушать – слушай; а не хочешь – я к тебе не навязываюсь.

Очевидно, мои слова задели за живое любопытство моего совопросника: он обернулся ко мне и, пристально взглянув на меня, насколько позволял ему меня видеть свет уличных газовых фонарей, уже с явным интересом сказал:

– Ну, и чудной ты, барин, – таких я, признаться, еще и не видывал… Сказывай: как это, по-твоему, с двумя глазами да с двумя ушами люди бывают четырехглазые да четырехухие. Сказывай, а мы послушаем.

– А вот как! – повел я ему свою речь. – Ты теперь, как меня свезешь в 12-ю линию, куда поедешь?

– Домой.

– А дом твой где?

– На извозчичьем дворе: где ж еще дому-то быть?

– А еще у тебя дом на родине есть?

– Известно, есть: мы тоже – при всем хозяйстве жители, не какие-нибудь бездомники.

– Стало быть, и жена у тебя есть, и дети – на родине-то?

– Как не быть? Сказал тебе: живем при всем хозяйстве.

– Ну, теперь слушай: вот свезешь ты меня теперь ко мне на квартиру, поедешь к себе на извозчичий двор, отпряжешь лошадь, задашь ей корму, сам поужинаешь и завалишься спать… А кругом тебя все извозчики, и все спят, храпят! и воздух, небось, тяжкий?

– Ну, известно: какому же и воздуху быть там, где люди спят, особливо, наш брат извозчик? Топор повиснет.

– Так. Вот слушай дальше: лег ты спать; ни о чем ты теперь не думаешь, разве только о том, сколько за день денег наездил, да сыта ли будет лошадь. А то и вовсе ни о чем не думаешь, только бы заснуть поскорее, день-то намаявшись. Стало быть, заснул ты… И вот диво! – лег ты спать на извозчичьем дворе, а вдруг заснувши, видишь, что ты у себя на родине, в деревне. Видишь ты свою бабу, ребятишек, там, своих видишь. Мало того – заводишь с бабой своей разговор о том, о сем, что, значит, до вашей деревенской жизни касается. И баба твоя тоже с тобой говорит, и ты все, что она тебе сказывает, слышишь… Там, глядишь, корова твоя с поля пришла, замычала, и ее ты слышишь и видишь… Мальчонка твой маленький, глядишь, об земь ударился, заплакал; и все это ты видишь и слышишь… Бывало это с тобой так-то?

– Чудной ты, барин, право: ну, как же не бывать? Бывало.

– Ну, а если бывало, то ты теперь должен знать, как так бывают и люди о четырех глазах и о четырех ушах.

– Как так? Это мне что-то невдомек!

– Да очень просто: ведь сам же говоришь, что видал и слыхал и бабу свою, и мальчонку, и корову, пока сам-то ты был на извозчичьем дворе, а те – в деревне. Сказывай: видел и слышал ведь?

– Видеть видел и слышать слышал. Да ведь то – во сне.

– А ты мне не виляй про сон: то-то и еще чуднее, что сон; во сне-то у тебя, небось, глаза закрыты али нет?

– Известно, закрыты.

– Какими же ты глазами видел?

– Как какими?

– Ну да, какими?

– Известно, своими.

– Да ведь они у тебя были закрыты?

– Известно, закрыты.

– А видел?

– Видел.

– И слышать слышал?

– И слышать слышал.

– Ну, так понял ты теперь, что у человека есть и другие глаза, и другие уши, которыми он так же может и видеть и слышать, но только не всегда, а когда находится в особом состоянии, какое у плотских людей, т. е. преданных жизни плоти, а не духа, бывает только во сне.

– Чудеса! А ведь правда! Диковинный ты человек, барин: эко слово загнул!.. А ведь истинная правда… Так, по-твоему, выходит, значит, что у тех, кто поистине духовной жизнью живут, как в старину, сказывают, Божии угодники жили, у тех-то, вторые глаза и на Бога могут быть открыты, и могут, стало быть, они и Его видеть и других святых, и все Небесное?

– А то как бы ты думал?.. Вот к тому-то я и речь свою вел. Ты вот простой человек, плотяной, и вся думка твоя такая же плотяная и простая, – все об одном: о хозяйстве, о бабе, о прибытке да о хлебе насущном. Каковы твои думки, такова и жизнь твоя, по жизни твоей – и видения теми-то твоими глазами, которые видят только тогда, когда твои другие глаза закрыты. А вот угодники Божии, которые всю свою жизнь посвящали, да и теперь еще тайно от людей посвящают Богу, о Нем только Одном и думают, да о том, как бы Ему лучше молиться да угодить, они-то вот и удостоивались от Него великой милости, великого дара духовного, вторыми-то, высшими очами видеть и Его, и Пречистую Деву Богородицу, и себе подобных угодников, прежде отшедших ко Господу в селения Его вечной славы. Да заметь: не в сонном видении, а истинно въяве, лицом к лицу; это тогда, когда нисходила на них благодать Господня за их труды праведные и отверзала им те очи, которые у меня, у тебя, да у всех нас, простых, плотяных людей, отверзаются только для сонных видений. Вот эти-то угодники Божии, праведно всю свою жизнь прожившие, ни разу в жизни ни себе, ни людям, ни Богу не солгавшие, они-то, все это видев, нам для укрепления веры и передали. Они передали, а верующие христиане православные, зная, что в устах их не было лжи, а только одна святая правда, им всем сердцем своим и поверили, зная, что если и сами поведут подобную им праведную и богоугодную жизнь, то тех же небесных видений удостоятся… И, вот, друг ты мой милый, не видав Америки, мы верим тем людям, которые ее видели и описали, что она есть; а ведь те люди-то, бывает, и жизни-то были плохой, неправедной и лживой; а ведь поверили!.. Ну как же, скажи, не верить нам тем, которые всею своею жизнью удостоверили истинную свою святость?.. Понял ли ты теперь, друг, мои речи?

Надо было слышать голос моего собеседника, которым в ответ на мой вопрос, он мне сказал:

– Ну, барин! Теперь, кажись, на всю мою жизнь ты мне задал задачу. И понял я, и еще как будто и не понял; только вижу я, что речи твои похожи на правду, и правда твоя вот как меня согрела: спасибо тебе на речах твоих милых!

Тут уж и 12-я линия была близка… Когда пришло время мне расплачиваться за езду, то я насилу уговорил моего собеседника взять с меня договоренный полтинник.

Больше я его уже не встречал; но, думается мне, ночной его с барином разговор о четырех глазах и о четырех ушах у него сохранился в памяти. Ну, а что для него из этого разговора вышло, мы узнаем только на том свете».

Вот что, читатель мой дорогой, слышал я от одного из старцев святой Оптиной пустыни. А что слышал, то и записал во славу Божию и на пользу добрым людям. Ну а что из моего писания выйдет, мы только на том свете узнаем.