Читать книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Группа авторов - Страница 12

Мне вообще-то повезло с учителями. Все началось с того, что я поступил на философский факультет МГУ. Я выбрал этот факультет в значительной мере потому, что мой отец был там заведующим кафедрой истории зарубежной философии. Начиная со старших классов он очень много рассказывал мне о разных философах, которые жили и сотню, и тысячу лет тому назад. Я просто вырос в этой атмосфере. Но сначала я думал об истории, меня всегда история волновала, я даже хотел быть археологом. Папа мне говорил:

– Зачем копаться в старом, не лучше ли создавать новое?

На что я ему обычно отвечал:

– Ты же сам копаешься в истории идей.

Можно сказать, что он и был одним из моих первых учителей. Что-то серьезное из мира идей я узнавал от отца, когда был еще школьником. В общем, отец настоятельно рекомендовал мне философский факультет МГУ, а не МГИМО. И я пошел поступать на философский.

На экзаменах меня спросили:

– Мальчик, а ты что-нибудь философское читал?

И когда я сказал, что прочитал «Новый Органон», это, конечно, произвело впечатление. Правда, я тогда ничего не понял в «Новом Органоне», но по крайней мере я его листал, перед тем как пойти на экзамен. Как, впрочем, и много другой историко-философской литературы.

Сейчас мы отлично понимаем – да и тогда я понимал, – что на такого рода факультетах были фундаментальные ограничители разного типа, прежде всего идеологические. Но мне сильно повезло с некоторыми преподавателями. Кто из них мне сегодня вспоминается? Конечно же, Валентин Фердинандович Асмус. Это был представитель хорошей интеллигентной семьи обрусевших немцев, ученый еще из дореволюционной, досоветской когорты, который так или иначе встроился в советскую реальность, но сохранил и качество мысли, и шарм, и универсальность знания такого несоветского типа. Он был выдающимся логиком, выдающимся историком античности, выдающимся историком эстетики. Причем это происходило в то время, когда нужно было уметь лавировать между теми жесткими нормативными рамками, которые устанавливала власть. Я помню его лекции по античной философии – они производили завораживающее впечатление на большинство студентов. Это была совершенно легендарная личность. Мой папа был у него когда-то аспирантом. Они и после этого сохраняли теплые человеческие отношения, мы общались семьями. Его сын Валентин – ныне протоиерей, профессор, доктор богословия и очень интересный человек – родился, по-моему, почти в то же время, что и я, может пару месяцев разницы. У моей мамы не хватало молока, и я был вскормлен молоком Ариадны Борисовны Асмус.

У меня был очень интересный учитель по логике на первом курсе – Евгений Казимирович Войшвилло. Он был автором ставшей классической работы «Понятие как форма мышления», которая, кажется, переиздается до сих пор. Евгений Казимирович Войшвилло – один из основателей и разработчиков формальной логики в нашей стране. Это было очень интересно, потому что фактически формальная логика шла в перпендикуляр к диалектической логике. Это был суховатый и строгий профессор, как и мой папа. Меня совершенно очаровывали его лекции и занятия с ним.

И третий человек, который тоже мне очень запомнился на первых курсах, это Александр Александрович Зиновьев, который потом стал известным диссидентом и автором знаменитых «Зияющих высот». Но я его знал в другом качестве – как преподавателя математической логики. До сих пор помню, как Александр Александрович, когда я уже учился в аспирантуре, взял да и роздал всю свою научную библиотеку – он сказал, что негоже цитировать чужих авторов, нужно создавать собственное знание. Вряд ли полностью соглашусь с ним сегодня…

Математическая логика мне давалась с трудом, тем не менее я с большим интересом этим занимался, особенно с учетом тех общественных потрясений, которые произошли в первые годы моего обучения в МГУ.

Это был 1968 год – Пражская весна, советские танки и т. д. И я впал в глубочайшую мизантропию, хотел отвернуться от всего, от чего можно, потому что это было первое крушение всех моих надежд и иллюзий. После Пражской весны я категорически погрузился в изучение логики, потому что не хотелось иметь ничего общего с реальностью. Ну, а потом постепенно вернулся к истории философии.

Там были и другие совершенно потрясающие педагоги. Например, Алексей Сергеевич Богомолов – я писал у него дипломную работу. И конечно, Василий Васильевич Соколов, один из выдающихся историков античной и средневековой философии. Мы учились у него вместе с Александром Львовичем Доброхотовым, который теперь тоже работает в Вышке, он ординарный профессор. Я встретил недавно Василия Васильевича на философском факультете МГУ: ему за девяносто, он по-прежнему ведет занятия, и ум у него просто как граненый кристалл.

Но очень многие педагоги на философском факультете оставляли крайне тяжелое впечатление. Большинство из них уже не на этом свете, поэтому говорить о них плохо я не могу. Идеологический и доктринерский – я бы даже сказал, репрессивный – пресс чувствовался на философском факультете в конце 1960 – начале 1970-х очень остро. При этом кафедры логики и истории зарубежной философии на общем фоне были своеобразными оазисами.

После философского факультета я пошел в аспирантуру Института философии, где в те времена спектр идей и людей был шире, чем в МГУ.

Моим научным руководителем стала тоже по-своему легендарная женщина. Она, слава богу, жива и до сих пор очень продуктивно публикуется, пишет, работает, руководит аспирантами. Это Нелли Васильевна Мотрошилова, которая начинала с Гуссерля, занималась Гегелем, ввела в отечественную методологию социологию знания и многое, многое другое.

Называя имя Нелли Васильевны Мотрошиловой, я, естественно, не могу не назвать другого имени – имени ее мужа Юрия Александровича Замошкина, моего Учителя с большой буквы. Это была удивительнейшая пара, которая в чем-то представляла собой эмоциональные и методологические полярности, но в чем-то основном была единым целым. От них я почерпнул безумно много. Познакомился я с ними опять-таки благодаря моему папе, когда я еще был в середине факультетского обучения. Но не они были моими первыми научными руководителями.

Я уже сказал, что моим первым научным руководителем был Алексей Сергеевич Богомолов, у которого я писал курсовые работы и дипломную работу по «Мифу о Сизифе. Эссе об абсурде» Альбера Камю. Экзистенциализм тогда, на рубеже 60–70-х годов прошлого (ужас какой!) века просто взломал мою душу. Идея свободы выбора, идея, что существование предшествует сущности, что актор может творить реальность вокруг и внутри себя, – и по сей день моя одержимость. В 1972 году, будучи еще студентом, я опубликовал свою первую статью об экзистенциальном абсурде по Камю. И продолжаю в той же логике верить, что структурирование и придание смыслов онтологически абсурдной реальности есть функция человеческой воли и разума.

Мне после 1968 года – я в данном случае имею в виду не Пражскую весну, а Париж и подъем молодежного протеста – было еще очень интересно разобраться в глубинных парадигмах практик и концепций совершенно тогда заворожившей меня контркультуры. Читая литературу, я обнаружил важную часть их в одном из направлений постфрейдизма – в так называемом левом фрейдизме: вульгарно – это сексуальная революция, в более глубоком смысле – это освобождение от любой репрессии, тотальное раскрепощение человеческой самости, раскрепощение души и тела. Прежде всего, конечно, это Вильгельм Райх – великий ученик Фрейда, потом, конечно, и Маркузе, и многие другие. В общем, я избрал эту тему для своей кандидатской.

Моим научным руководителем в Институте философии, как я уже сказал, стала Нелли Васильевна Мотрошилова, но очень много мне дал Юрий Александрович Замошкин, совершенно удивительный человек. Он происходил из интеллигентной, очень хорошей семьи: его отец был директором Третьяковки, затем какое-то время, если я не ошибаюсь, руководил Пушкинским музеем. Юрий Александрович блестяще знал живопись и историю живописи, историю искусства. Сильное впечатление я испытал, увидев его впервые – и это в Москве, в конце 1960-х годов. На нем был его традиционный, настоящий твидовый пиджак с заплатками и постоянная трубка с хорошим табаком. Мне и сейчас непонятно – а я иногда курю трубку и сигары, – где и как в те времена можно было доставать хороший табак. Впрочем, он уже тогда много ездил, много общался, прежде всего с американскими коллегами. Он очень хорошо знал Америку и американскую социологию. Ну, о политологии тогда говорить было сложно, это была, скорее, социальная психология или психологическая социология. Он был блестящим знатоком современной на тот момент американской социологической мысли. Он общался с Робертом Мертоном, Дэниелом Беллом, Толкоттом Парсонсом, и, когда он рассказывал об этих встречах, это просто ломало традиционные представления. Он жил в другой стилистике, в другой культуре, в совершенно другом идейном и ценностном контексте, и в то время это было чем-то совершенно исключительным. Это была не изолированная пара – Замошкин и Мотрошилова, – это были представители определенной интеллектуальной группы, куда входили и Игорь Семенович Кон, и Борис Андреевич Грушин, и легендарный Мераб Константинович Мамардашвили, и тот же Александр Александрович Зиновьев – это все был один кружок. Собирались они, как правило, дома или на даче у Замошкина с Мотрошиловой, и это называлось «салон Мотрошиловой». Когда я был аспирантом, я бывал там, меня туда приглашали. Я часто сидел в сторонке, наблюдал и впитывал идеи и оценки, впитывал… насколько я мог это сделать тогда. И идеи, и сам тип отношения к реальности, и отношение к идеям – все это было разительно не похоже на то, что у нас повсюду насаждалось и воспроизводилось. Иногда я позволял себе сказать слово в этом ареопаге… Там, кстати, я и познакомился с молодым Марком – впоследствии моим другом и коллегой Марком Юрьевичем Урновым.

Юрий Александрович Замошкин был совершенно фантастическим человеком. Если бы меня кто-то попросил сформулировать квинтэссенцию либерала тех лет, то это, конечно, был Замошкин. Для него либерализм был не идеологической доктриной и не политической идеологией, а скорее стилем жизни, взглядом на мир, на других людей, взглядом на идеи. Это был человек, который продуцировал мысли, эмоции, чувства, настроения безумно творчески, непрекращающимся потоком. У него была одна удивительная черта – он был в лучшем смысле слова интеллектуальным фантазером и придумщиком идей. Но не был строгим логическим мыслителем. Позже, просматривая стенограммы его лекций или выступлений, я обратил внимание, что у Черномырдина был точно такой же стиль. Замошкин был великим медиумом: он создавал абсолютно уникальную ауру. И ты вроде бы понимаешь, о чем речь, чувствуешь, что это глубокое проникновение в какие-то тайны, в развалы бытия, но что-нибудь сделать с его стенограммами было нельзя. Эти прозрения невозможно оказывалось конвертировать в логический текст – все нужно было переписывать заново.

А Нелли Васильевна – противоположного склада. Она казалась мне очень жестким логическим мыслителем, человеком большой научной строгости, прежде всего в смысле строгости научного аппарата. Она была моим очень строгим научным руководителем, но вдохновение я все же черпал у Юрия Александровича, когда мы писали с ним, например, об интеллигентских синдромах в политике… У нас было немало работ в соавторстве. Когда я при его поддержке пытался что-нибудь эдакое писать, она накладывала жесткую логическую рамку на все наши фантазии и «размышлизмы».

Сейчас я благодарен ей за то, как она меня приучала к строгости мысли, строгости текста, строгости использования понятий и терминов. Она требовала ухода от оценочных описаний, от эпитетов и образов в пользу строгих понятий, в пользу выявления закономерностей, последовательностей и так далее. Я и сейчас жесткий сторонник строгости в анализе, а не использования оценок, образов и метафор. Вот поэтому я и говорю, что это было удивительное сочетание двух совершенно разных людей.

Когда я вспоминаю о них, мне важным кажется вот еще что. У Юрия Александровича Замошкина была одна фундаментальная работа. Если мне не изменяет память, она называлась «Кризис буржуазного индивидуализма и личность». Сделана она была на основе его докторской диссертации. Там он, в частности, пытался рассмотреть антикоммунизм как особую реакцию ущербного индивидуализма мелкого предпринимателя в условиях наступления монополистического капитализма. Мне кажется, у него всегда нарушался баланс между психологией и социологией в пользу психологии. В пользу некоего «вчувствования» в то, что он считал лежащим по ту сторону политической реальности. На самом деле я вот что пытаюсь сказать. У Юрия Александровича Замошкина, как у целого ряда лучших людей той эпохи – а это все-таки была эпоха запретов, – был удивительный талант к высказыванию «между строк». Это был человек, который мастерски научился плавать, как кто-то сказал, не «на поверхности», а «под водой». И когда ты читаешь эти тексты, ты тоже должен вчувствоваться во все это, отшелушить некоторые риторические штампы и понять, что человек хотел сказать. Кстати говоря, Георгий Аркадьевич Арбатов был такой же, но на другом, уже политическом уровне. Умение писать между строк, попытка пронести и донести свою мысль, которую нельзя облечь во внятную форму, – это настоящее искусство, искусство политического иносказания.

Но этот уход в иносказание все же ограничивает тебя, ставит тебе определенные барьеры, которые ты не всегда можешь преодолеть. Особенно когда общественная и интеллектуальная ситуация меняется. У нас это и произошло в конце 80 – начале 90-х годов, когда уже можно было, не обращая внимания на иносказания, пытаться говорить «вслух». Мой прекрасный учитель Юрий Александрович Замошкин ушел от нас как-то очень быстро, в 1993 году. А до этого он написал книгу «Вызовы цивилизации и опыт США», которой гордился, считал главной работой своей жизни. Если я не ошибаюсь, она вышла где-то в самом начале 1990-х. Личностная интеллектуальная трагедия его заключалась в том, что он так и остался на уровне иносказаний. Он не адаптировался к ситуации «открытого голоса». То есть многие выдающиеся либералы тех лет, которые мастерски умели сформулировать свою мысль между строк, не смогли приспособиться к новой для них ситуации «открытости». И это, безусловно, человеческая трагедия. Я никогда не мог сказать об этом Юрию Александровичу, хотя мы общались с ним до его смерти. Но мне кажется, он чувствовал это.

Сразу после окончания мною аспирантуры Юрий Александрович взял меня в свой отдел в Институте США и Канады. Поэтому я считаю своим учителем также и Георгия Аркадьевича Арбатова. Это был удивительный период в моей жизни. Он в значительной мере прошел под знаком интеллектуального влияния Арбатова, который был во многих отношениях крупнейшей личностью. Отдел, в котором я работал, назывался так: Отдел проблем идеологии и общественного мнения. Мы там занимались и политическими сюжетами, но в большей степени смотрели на политику сквозь призму идей, ценностей и культуры. Я пошел туда работать потому, что и до этого занимался идеологической проблематикой, она меня интересовала. Сразу же под его влиянием я стал писать докторскую диссертацию. Я ее написал фактически через восемь лет после защиты кандидатской, что по тем временам было достаточно оперативно.

Я никогда не забуду – это и невозможно с чем-то сравнить – атмосферу интеллектуальной оранжереи в Институте США и Канады. Это был настоящий green house, тщательно оберегаемый самим Арбатовым.

Внутри института царила совершенно уникальная атмосфера. Наверное, Георгий Аркадьевич – ну, и еще кто-то наверху – был одним из первых «официальных» людей той эпохи, которые поняли, что без представления реальной, относительно объективной информации об экономических, социальных, политических и идеологических процессах в США никакое планирование реальной внешней политики невозможно. Поэтому Институт США и Канады в меньшей степени выполнял идеологическую функцию и в большей степени функцию анализа и планирования. От Института США и Канады ждали не только монографий и публикаций, но прежде всего аналитических записок и предложений. Я прекрасно помню, как Арбатов учил нас писать эти записки в ЦК КПСС. В них должно было быть не больше двух с половиной – трех страниц, потому что в Политбюро никогда не читали больше трех-четырех страниц. Естественно, они проходили множество фильтров. Только сам Арбатов отсылал эту записку в ЦК или в министерства. Он читал все сам, он правил все сам – без него ни один материал не выходил.

Что я вынес отсюда, очень для меня важное? Умение дать анализ и предложения, сформулировав это на пространстве не более трех страниц. Удивительное искусство, которое отсекало любое словоблудие. Любое нагромождение эпитетов, эмоций, метафор и т. д. В этом смысле очень интересная была школа.

Георгий Аркадьевич Арбатов был по-своему уникальным человеком. Во-первых, он был крупным социально-политическим мыслителем. Он блестяще знал политику – советскую и американскую, ее внутренние и внешние аспекты. И он знал, чего он хочет. Арбатов исходил из того, что он точно знает, что нужно в данный момент делать в стране. Понятно, что это было действие в заданных рамках, но все то, что он делал, расширяло эти рамки. И я бы сказал, что вклад Арбатова и его института в создание нового восприятия, новой ментальности, нового отношения к миру в СССР был очень большим. У этого института была уникальная черта.

Сначала я работал там младшим научным сотрудником, потом очень быстро стал старшим научным сотрудником, заведующим сектором и других подразделений. Но вот что интересно: даже когда ты работал над маленькой запиской, у тебя было чувство причастности к большим задачам. Это действительно было в Институте США и Канады. Но это, повторю, была совершенно особая «оранжерея»…

И я ушел оттуда. Ушел сам, добровольно, потому что мне стало скучно. В конце 80-х, когда у нас в стране пошли такие перемены и возникли такие надежды и иллюзии, мне просто скучно стало заниматься Америкой. Мне показалось, что гораздо интересней заниматься советской, российской политикой. Я даже поэкспериментировал в – как бы это сказать? – интеллектуально-кооперативном секторе на рубеже слома эпох. У меня еще был странный период, когда я пошел заместителем председателя Советского комитета защиты мира и провел там год или чуть больше, пытаясь перестроить эту организацию, вместе с другим моим учителем, который тоже перешел туда. Я имею в виду Радомира Георгиевича Богданова, бывшего зама Арбатова. И это был также интересный для меня опыт. Он показал, что есть структуры, которые не подлежат реформированию, – они подлежат либо окукливанию, либо разрушению. Есть вещи, которые нельзя реформировать.

Это привело меня к мысли, что новое качество рождается там, где оно начинается с нуля, а не там, где реформируются осколки старого. Поэтому, когда я пришел в МГИМО, я участвовал в создании первой кафедры политологии в нашей стране – в 1989 году. Через год я стал ее заведующим. Мы кафедру политологии создавали заново, «с нуля», не переименовывая кафедры научного коммунизма, марксизма-ленинизма, – мы ее создавали from scratch. Мы нашли и позвали людей, у которых не было идеологического шлейфа прошлого. К нам пришли работать Александр Иванович Никитин, Михаил Васильевич Ильин, Лилия Федоровна Шевцова, Дмитрий Вадимович Ольшанский, Андрей Алексеевич Дегтярев, Марина Михайловна Лебедева, Александр Арсеньевич Чанышев и многие другие. Факультет политологии в МГИМО в самом конце 1990-х я так же, как и кафедру, делал «с нуля». Кстати, тогда он стал лучшим в стране. У меня не было никаких ограничителей, мне ни с кем не нужно было бороться, ничего реформировать. Мы просто сделали все с самого начала.

Но вот еще проблема с «учителями и учениками». Наше, уже уходящее поколение в современной российской политической науке – это все же «самоучки», мы из одной «шинели», нам нужно было осваивать мировую теоретическую и методологическую традицию политической науки «с нуля», и самим. У нас не было по этой части вообще учителей. Нашим студентам сейчас намного лучше.

И вот что еще мне хотелось бы сказать. Есть коллеги, которые уверены в том, что знают истину в последней инстанции. А я – нет. Это может звучать банально, но тем не менее учиться никогда не поздно. Четыре года назад я пришел в Вышку, и это для меня был безумно важный жизненный и профессиональный разворот. Только иногда жалею: ну почему это не случилось раньше, почему я столько времени потерял?! Я и здесь нашел важных для себя учителей, которым благодарен. Честно говоря, я шел на факультет прикладной политологии к моему другу и коллеге Марку Юрьевичу Урнову, чтобы дочитать и дописать то, что я не успел сделать раньше, занимаясь другими, в основном административными, делами. Но вот уже через год мне и еще некоторым моим коллегам, которые пришли в Вышку со мной из МГИМО и РАН, стал давать уроки статистики Алексей Алексеевич Макаров. Мы собирались в маленькой аудитории, и он просто читал нам приватные лекции. Спасибо Вам, Алексей Алексеевич! И в неменьшей степени я благодарен Денису Константиновичу Стукалу – за то, что он открывает для меня многие важные для нашего анализа вещи, о которых я просто не знал. Я вообще-то когда-то, как и большинство моих коллег по профессиональному сообществу, считал формальные методы в политологии неким изыском, а сейчас думаю об этом совсем по-другому…