Читать книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Группа авторов - Страница 9

Встречи с моими учителями в профессии могут казаться почти случайными. Я поступила на экономический факультет МГУ тридцать лет назад. Училась на, как бы сейчас сказали, гуманитарном отделении экономического факультета – отделении политической экономии. В силу неуемности характера профили подготовки меняла несколько раз. Сначала было отделение политэкономии. Затем я, не зная прилично никакого языка (включая русский), перевелась на отделение экономики зарубежных стран. Потом раскаялась и перевелась обратно. Потом раскаялась в раскаянии и поступила в аспирантуру по кафедре истории народного хозяйства и экономических учений. Вот этот выбор был уже осознанным: именно на этой кафедре я встретила руководителей, самых важных для меня.

В ходе учебы я все время чувствовала, что мне не хватает общекультурной подготовки. Так как политическая экономия – и вся экономическая теория в моем тогдашнем представлении – была чем-то вроде философии, то как-то странно было философию начинать с Маркса, а обо всем предшествующем судить только по его работам.

Первым источником, из которого экономист, то есть философ хозяйственной жизни, мог утолить жажду знаний, стал кружок по истории экономической мысли (как бы сейчас сказали, научный семинар) под руководством Ярослава Ивановича Кузьминова. Надо было много читать, при этом желательно понимать прочитанное, то есть быть способным объяснить, зачем та или иная работа была написана – что, например, волновало Уильяма Петти, почему его позиция была новой для современников и почему Адама Смита заботили иные проблемы. Изучение в этом ключе европейской экономической мысли XVII–XIX веков было хорошей школой. Помимо собственно содержания теорий, мы начинали понимать общие законы развития экономических школ. Эти законы можно представить как смену поколений (естественно, в смысле преемственности, не в смысле паспортных данных). Первое поколение любой известной экономической школы, как правило, великолепно проявляет себя практически во всем – правда, его представители не всегда умеют объяснить, в чем величие идеи, которую они транслируют, и редко умеют применить новый подход для объяснения всего на свете. Второе поколение – это методологи. Они все выстраивают в систему и при этом умеют распространить новую теорию на объяснение всего на свете, и у них хорошо учиться, они отличные преподаватели, правда, их книги уже начинают смахивать местами на учебник (и это в лучшем случае). Третье поколение – это жуткие начетчики, которые в своих исследованиях, как правило, окончательно отрываются от реальности, доводят идеи второго поколения до «трех источников и трех составных частей марксизма», «пяти функций маркетинга», «трех эффектов, вызывающих отрицательный наклон кривой совокупного спроса» и т. п. Третье поколение в конце концов убивает влияние экономической школы на умы: яркая концепция способна вдохновить, а три составные части и пять функций – уже не очень. В этом смысле экономические школы, как и все остальное, тоже рождаются, живут и умирают.

Именно на кафедре истории народного хозяйства и экономических учений я встретила профессора, который и стал моим научным руководителем, – Александра Георгиевича Худокормова. Он очень многое дал мне: помимо той самой общекультурной основы знаний, которую я так хотела получить, интерес к возможности альтернативных объяснений всего происходящего в экономике – от микро– до макроуровня.

Он преподавал нам курс критики современной западной экономической теории. В рамках этого курса перед ним и перед нами стояла сложнейшая задача. Дело в том, что, когда начинаешь работать со статьями западных авторов, некоторые из них не могут не заинтересовать. Некоторые, заинтересовав, не могут не понравиться. Но стандарты советской школы требовали оценки всех западных теорий исключительно через призму Маркса – что приблизительно соответствует оценке теории Дарвина и всех достижений естественных наук с точки зрения их буквального соответствия Библии. Такой подход заранее предполагает, что все новые результаты – в лучшем случае невольное впадение в ересь (Джон Кеннет Гэлбрейт), в худшем – сатанизм (Фридрих фон Хайек). Но на самом деле курс про западные экономические школы вовсе не был тем, что требовали тогдашние представления о политкорректности. Он скорее напоминал лекцию о гримасах капитализма, где лектор рассказывает затаившим дыхание людям, не знающим, где купить сапоги на зиму, о бульваре Осман, Мулен Руж и Монмартре. Конечно, это необходимо осудить – но до чего же хочется там оказаться. Александр Георгиевич с этой задачей справлялся виртуозно. Только благодаря ему мы получили представление о западной экономической теории не как о наборе имен, а как о последовательности дискуссий, которые, даже относясь к высокой теории, были неразрывно связаны с проблемами экономического развития. Собственно, в тогдашней экономике большого выбора проблем, которыми можно было бы заняться, не существовало. Темы, не страдавшие от идеологических установок, были большой редкостью и еще большим дефицитом, чем хорошие зимние сапоги. Историки экономической мысли и хозяйства могли, конечно, сравнивать концепцию хозяйства у Ксенофонта и Аристотеля или налоговые системы Птолемеев и Селевкидов. Точно так же были относительно свободны математики – «относительно» потому, что могли разрабатывать самые разные проблемы, теории и модели, но при этом все-таки было важно, чтобы полученные ими результаты могли использоваться лишь очень ограниченно. Относительной свободой, которая тогда казалась безграничной, пользовались исследователи проблем мировой экономики. Например, при анализе экономических циклов в странах загнивающего капитализма можно было делать все что угодно. Главное, чтобы неискушенный читатель не мог заподозрить, что наша экономика находится в жесткой зависимости от мирового экономического цикла.

В итоге диссертацию я писала о югославской модели социализма в политической экономии, то есть о том, как в стране, следующей якобы «третьим путем», между социализмом и капитализмом, объясняют особенности своей хозяйственной системы. Как бы сказали в современной институциональной экономике, о дискретных институциональных альтернативах, а также об их концептуальных и идеологических основах. Работать было довольно интересно, потому что, в конце концов, любопытнее иметь в качестве объекта изучения русалку, чем просто рыбу или просто женщину. Югославская же модель социализма – особенно в теории – как раз и была такой русалкой: сочетание ценностей Маркса с нежеланием соглашаться с идеологическим доминированием советского варианта развития. По крайней мере ее очень выгодно отличала большая открытость дискуссиям: утверждая что-то, авторы открыто заявляли, почему не принимают альтернативной точки зрения. Вот это внимание к другим позициям и необходимость честно спорить с оппонентами, пожалуй, самое лучшее, что я вынесла из своей работы.

Работа над диссертацией была, как бы сейчас сказали, интерактивом. Я писала что-то и приносила Худокормову, а он мне объяснял, почему то, что я написала, ужасно. Я раз за разом переписывала все от начала до конца, приходила и показывала ему свои тексты. Он мне объяснял, почему это менее или более ужасно, чем было. Было одно важное ограничение: можно написать любую муть, но она должна быть целостной, иметь начало и конец, чтобы было ясно, какой тезис ты выдвигаешь и каким образом его обосновываешь. Почти никогда Александр Георгиевич не подсказывал мне, что же именно надо делать. Все решения о цели, логике и выводах анализа я должна делать самостоятельно. Вот уже двадцать лет я пытаюсь добиться от себя того же самого в отношении своих студентов и аспирантов – к сожалению, со скромными успехами. Школа МГУ как раз показывала, что хороший научный руководитель не должен быть ни инспектором, ни ласковой мамой. Его позиция ближе к позиции тренера, которого интересует в первую очередь результат.

Несмотря на то что сегодня результат моей профессиональной жизни не так уж тесно связан с ее истоками, несмотря на то что мне, как и тридцать лет назад, по-прежнему, честно говоря, не хватает общекультурных основ экономического анализа, – мне кажется, кое-чему я все-таки научилась у своих учителей. По крайней мере тому, что мыслить – это интересно.