Читать книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Группа авторов - Страница 6

Философию я выбрал, когда был еще школьником. Это был примерно 1965 год. Почему это произошло? Особенно интересной фабулы здесь нет. Я в основном литературой интересовался, много читал. Но в девятом-десятом классе я открыл для себя книги по философии, и мне стало интересно. Книги были довольно случайные, потому что это была библиотека военной части. Тем не менее мне там попались любопытные вещи по индийской философии, потом Руссо, Энгельс и, конечно, «Философская энциклопедия». Тогда как раз вышли три ее первых тома. «Философская энциклопедия» уже тогда была нестандартным изданием: находилась в стороне от совсем уж казенной идеологии. И когда я это увидел, то понял, что этот предмет мне интересен. Ну и с тех пор я из этой колеи и не выходил. Я поступил на философский факультет МГУ и до сегодняшнего дня ни вправо, ни влево не отклоняюсь, занимаюсь этим.

Каким факультет был тогда? Вот здесь как раз тема «Учитель и ученик» принципиальна. Потому что это была уже позднесоветская система, в которой возник, как говорят литературоведы, «романтизм двоемирия». То есть существовал мир казенный, официальный – и был «мир иной», который искусно встраивался в разные лакуны. В 60-е годы уже можно было создать какой-то параллельный мир. Режим был сравнительно мягкий, хотя зубки все-таки показывал. И потом, шестидесятники – это поколение людей довольно интересных, они уже с новым мировоззрением пришли. И я как раз попал в эту волну, когда шестидесятники еще не были разогнаны, а контакты с Западом были более-менее спокойные, да и репрессий не было. Получалось, что можно было довольно уютно существовать в каких-то пещерках. Я бы сказал, что создали катакомбы с разветвленной сетью. И я попал на факультет, где были такие места. Это кафедра истории зарубежной философии (и по сей день лучшая кафедра на факультете), ну и была сильная кафедра логики. Сейчас еще есть кафедра теории и истории мировой культуры, но тогда это были две, пожалуй, самые интересные кафедры.

Я пошел на кафедру истории зарубежной философии. Я бы сказал, что это была аристократическая кафедра: там нельзя было работать, если ты не знал нескольких языков. Поэтому туда приходили не совсем случайные и преимущественно интересные люди.

Там был такой цветник учителей, какого сейчас, наверное, и не может быть. Прежде всего, это люди, которых факультет приглашал читать спецкурсы. Их нельзя было взять в штат, потому что они были неортодоксальны, но можно было пригласить читать студентам курсы.

Например, нам читал спецкурс Мераб Мамардашвили – знаменитый философ мирового масштаба. Это был его первый спецкурс – поэтому не только нам, но и ему было интересно. Он читал про экзистенциализм, про феноменологию духа – то есть темы были не совсем обычные. И это, конечно, произвело на меня огромное впечатление. Надо учесть, что у него и стиль был особенный: стиль свободного разговора. Он писал не так блестяще, как преподавал. А преподавал он так: клал диктофончик – тогда это еще была редкость, – трубочку набивал табаком, садился и начинал неспешно рассуждать. Для тех времен такой европейский стиль размышления был непривычен. Девушки просто падали в обморок от восторга. Это было очень интересно – невероятной интенсивности мысль, обращенная к ученикам. Правда, было трудно, потому что он не делал скидок для студентов. Он размышлял так, как будто с коллегами говорил. Я в то время ездил в Москву из Мытищ. Вставать надо было рано утром и ехать далеко, а спецкурс начинался довольно рано. Время от времени я отключался, но помню, что в полусне я записывал интересные вещи, и это шло прямо куда-то в глубины. Я и сейчас помню эти конспекты. Правда, потом был конфликт с руководством, и он ушел, но я до сих пор помню эти лекции.

У нас преподавал и Александр Моисеевич Пятигорский. Он индийскую философию читал – это тоже было потрясение. Мы даже плохо понимали, что он здешний, наш, московский: у него была смуглая восточная внешность, браслет на руке, глаз косил немножко. Он ходил в свитере, рассуждал об индийской духовности – мы были почти загипнотизированы. Нелли Васильевна Мотрошилова читала – тогда было активное начало ее преподавательской деятельности. Она была и остается блестящим педагогом.

Юрий Николаевич Давыдов, Юрий Мефодьевич Бородай, да и Александр Александрович Зиновьев нам лекции читал. Я думаю, что в то время почти все более-менее заметные мыслители так или иначе на факультете присутствовали. Это продолжалось до начала 70-х, когда уже пошли разные конфликты и разборки. А нам повезло – мы попали в волну, когда можно было безнаказанно заниматься тем, что нам было интересно.

Сама кафедра истории зарубежной философии тоже была очень сильной. Ею тогда руководил Юрий Константинович Мельвиль, человек очень необычный. Внешне он был такой аристократический, западный и западного стиля мышления придерживался. Это фигура во многом загадочная – я думаю, про него еще напишут. Интересным было не столько его педагогическое мастерство, сколько сам тип личности. На сером советском фоне это производило впечатление. К тому же он был виртуозный администратор. Юрий Константинович Мельвиль был человеком известным и уважаемым в советских верхах, поэтому он так сумел отгородить свою кафедру, что ему не мешали подбирать себе интересных сотрудников. Он умел их защитить и встроить в систему. До этого, кстати, кафедрой руководил Теодор Ильич Ойзерман, здравствующий и успешно работающий и сейчас, хотя ему скоро исполнится сто лет. Интересно, что самые свои любопытные вещи он написал в годы перестройки. Он тоже был очень нетипичным человеком. Вошел в советский истеблишмент очень высокого ранга, дружил с Косыгиным и был настроен на определенную модернизацию. Это был такой стиль коммунизма с человеческим лицом. Не скажу, что здесь присутствовал либерализм, но профессионализм – безусловно.

На этой кафедре работали уже мои непосредственные учителя. Сначала я увлекся индийской, а потом античной философией. Античности меня учил Арсений Николаевич Чанышев – он меня вел со студенческих до аспирантских лет. Очень необычный был человек. Он уже на грани диссидентства стоял, общался с кругами соответствующими.

Чанышев был поэт, писал стихи под псевдонимом Арсений Прохожий. И вообще, он был фигурой полубогемной, что тоже студентов привлекало. Внешне он был немножко похож на Эйнштейна – растрепанный, в свитере, поэт, участник всяких кружков необычных, большой донжуан. Он не столько непосредственно учил, сколько позволял заниматься своими делами. Помогал с литературой, конечно, советовал, что почитать. Хотя можно сказать, что прямое учительство тоже было, потому что – повторяю – шла еще и другая, параллельная жизнь. Одно дело – лекции, другое дело – кружок студентов. Мы – нас пять человек было – собирались, Чанышев нас сажал вокруг себя, читал вслух «Метафизику» Аристотеля, комментировал, обсуждал ее с нами. И вот это было реальное образование. Я сейчас думаю, что надо бы поменьше поточных лекций читать, но побольше маленьких групп создавать, которые работают на определенную задачу. Тут важно, чтобы учеников был какой-то кворум – «не меньше числа граций, не больше числа муз». Это было бы оптимально. И вот этот семинарчик длился, наверное, года полтора. Он очень много дал мне, гораздо больше, чем некоторые лекции.

Хотя лекторы у нас были блестящие. Например, Василий Васильевич Соколов, тоже ныне здравствующий и активно работающий. Он очень интересные и темпераментные лекции читал нам. Соколов – человек с невероятной памятью. Он от 30-х годов и Института красной профессуры до сегодняшнего дня помнит все: события, имена, отношения людей и т. д. Говорят, он пишет мемуары, но пока они не опубликованы. Соколов тоже был заметен, он как бы тоже вываливался из общей среды. Не очень боялся идеологических начальников, с экрана телевизора мог сказать, что борьба идеализма и материализма – сомнительная схема. После этого разные лица несколько месяцев докладные письма писали в «контору». Читал у нас и Геннадий Георгиевич Майоров, тогда еще молодой ученый, который написал теперь уже знаменитую книгу про Лейбница. Он и педагог, и лектор был совершенно восхитительный.

Ну вот, я начал учебу под их покровительством. Моя первая курсовая была про Марка Аврелия. До сих пор не могу понять, почему я ее писал у знаменитого индолога В. С. Костюченко. А вторая работа была по Упанишадам, по индийской философии, и ее я почему-то писал у античника Чанышева. Видимо, так просто распределили курсовые. Потом я увлекся Плотином, потом понял, что нет Плотина без Платона, потом понял, что Платона нет без досократиков – и тут застрял на Пармениде, от которого дальше обратное движение пошло. В общем, я все это время увлекался античной философией.

И тут грех не сказать про второго моего учителя, неофициального. Ю. К. Мельвиль сделал так – и это был настоящий прорыв в образовании, – что можно было неофициально создавать языковые группы. Если студенты заинтересуются, например, арабской философией, то приглашают преподавателя арабского языка. Они учат арабский и под его присмотром специализируются по арабской философии. Там была группа арабского, испанского и китайского языков, откуда, между прочим, вышли мощные современные востоковеды. И получалось очень хорошо, потому что люди приходили туда не из формальных соображений, а увлекшись именно этим направлением. Они и язык учили, и времени на это не жалели. Кроме того, была группа греческого и латыни. Ее вести пригласили выпускника классической кафедры филологического факультета (тогда ею руководила А. А. Тахо-Годи) Льва Абрамовича Финкельберга. Сначала это были занятия официальные, потом группа развалилась, потому что языки были трудные. Отсеялись почти все, и в конечном счете нас осталось только двое. Но мы продолжали работать у него дома, в такой домашней атмосфере. Это были абсолютно бесплатные занятия, более того, нас еще и чаем с тортом угощали. И там мы действительно вгрызались в античную культуру. Сами понимаете, что язык нельзя изучать без культ урного контекста: там была и литература, и философия. Сейчас он и его жена Рита уехали в Израиль, и там они – известные ученые. Лев Абрамович, насколько я понимаю, занимается досократиками, а Рита (Маргалит Финкельберг) – специалист по Гомеру, по архаической Греции, работы ее получили мировую известность. Вот такие они замечательные люди, и уж если говорить об отношениях «учитель – ученик», то здесь они действительно были классическими.

После окончания университета я остался в аспирантуре, руководитель у меня был прежний, и все вроде бы шло по накатанному пути. Времена были трудные, потому что я лет десять работал ассистентом на философском факультете МГУ. К тому времени у меня уже расширился круг интересов: я преподавал немецкую классическую и античную философию, у меня был спецкурс по романтизму, по Хайдеггеру. Но главная область интересов – это все-таки античная и немецкая классическая философия. Потом русская философия Серебряного века добавилась.

Я два модуса учительства описал, даже три: приглашенные светила, мои преподаватели на кафедре истории зарубежной философии и параллельный домашний семинар Финкельберга. Но на самом деле советская система одну вещь строго запрещала – это реальное создание гуманитарной научной школы. По моим наблюдениям, это отслеживалось и тут же пресекалось, потому что это уже был бы субъект, не вписывающийся в систему. Разрешали только каким-то кружкам существовать – например, методологическим. Это не очень было опасно. Поэтому многие мои сверстники прошли через кружки типа кружка Щедровицкого. И таких кружков было немало. Я считаю, что в них люди тоже получали альтернативное образование.

Я немножко в таком кружке тоже поучаствовал. Это был кружок нашего ровесника, Александра Васильевича Антонова. Он просто собрал людей, интересующихся русской философией и связанными с этим религиозными вопросами. Это был даже не кружок, а почти салон, который собирался у студентки из Литвы Гражины Миниотайте, тоже нашей ровесницы. Она была как бы хозяйкой салона, такая умная красивая дама, вокруг которой собирались интеллектуалы, рассуждавшие о философии. Но мотором всего этого был Антонов – человек сократического склада, который умел одним вопросом кого-то зажечь, кого-то сбить с толку. Сейчас он довольно крупный деятель старообрядческой церкви, известный в этих кругах человек. Для меня это тоже определенный тип образования был. Потому что я человек кабинетный, диалоги вообще не очень люблю, а этот кружок меня вбросил в атмосферу острых сократовских диалогов.

Аспирантские годы, конечно, уже были скучнее, потому что кто-то уехал, кто-то ушел в подполье: 70-е годы – они были такими. Вторая волна ученичества для меня, уже вроде бы сложившегося ученого, неожиданно началась в 90-е годы. Здесь вот что произошло. Марксизм рухнул, и получилось, что свято место оказалось пусто. Поняли, что эту лакуну надо заполнить какой-нибудь мировоззренческой дисциплиной. Идеологические инстанции думали, думали и придумали, что на этом месте должна быть культурология. Я точно знаю, что верхушка министерства образования этим была заинтересована. Но философия – это слишком сложно. Если она не марксистская, это ж надо разные школы знать. Нужно было что-то такое гуманистическое изобрести – ну и придумали культурологию. Я немножко участвовал в этих организационных процессах. На Западе нет такой науки – там есть или культурная антропология, или история цивилизаций, или философия культуры. Но культурология – это наш продукт 90-х годов, как бы мировоззренческая интегральная дисциплина. На Западе к нему до сих пор скептически относятся, считают, что это просто трансформировавшийся истмат-диамат, хотя это неверно.

Я тогда попал как бы в два пространства интересных. Культурологическая кафедра была создана в МГУ на философском факультете, но она была второй по счету. А первая культурологическая кафедра, как ни странно, была создана в МВТУ им. Баумана. Тогда модной была идея несколько огуманитарить технические вузы, и в этом смысле самый мощный проект был в Физтехе. Я туда тоже попал и заведовал там соответствующей кафедрой, наверное, лет пять. Тогдашний ректор – Николай Васильевич Карлов – загорелся идеей создать синтез гуманитарного и естественного образования. Физтех – это такая гвардия, элита, куда отбирали студентов по всему Советскому Союзу. Карлов решил, что однобокое воспитание – это не просто плохо, но даже опасно: все-таки у этих людей в руках потом будет не только наука, но и оборонка. И он довольно остроумную модель придумал: там создали факультет гуманитарных наук. Были приглашены люди, которые кое-что сделали в гуманитарных науках. На моих глазах студенты под их руководством учили древние языки, богословие, писали стихи, историю музыки изучали. И делали это всерьез. Преподаватели были блестящие, конечно. С помощью Карлова мы настоящий букет интеллектуалов там собрали.

Культурологическую кафедру захотели создать и на философском факультете МГУ. Ну, если говорить о настоящей выпускающей кафедре, то она была, пожалуй, первой в стране. Удивительно уже то, что ее главным создателем там был студент второго курса Валерий Яковлевич Саврей. У него была такая идея, даже миссия: он решил, что должен собрать великих ученых и сказать, что вот такая кафедра вас ждет на факультете. Он увлекался гуманитарными науками, видел, сколько таких звезд в России разрозненных, и решил созвездие из них создать. Но самое удивительное, что он сделал это. Он лично пообщался со всеми учеными, уговорил наше начальство, что это надо сделать. Правда, очень помогали тогдашние декан А. В. Панин и замдекана В. В. Миронов: им эта идея тоже понравилась. Ректор совсем не против был, он понял, что для университета это будет очень престижно. Невероятной энергии был этот молодой человек, Валерий Саврей (он преподает сейчас в университете). Он даже с Раисой Максимовной Горбачевой пообщался и заручился ее поддержкой. В начале 90-го это был просто лекторий, а с 1991 года это уже была самостоятельно работающая кафедра. Там собралось созвездие невероятное: Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров, С. С. Аверинцев, Г. С. Кнаббе, Е. М. Мелетинский, А. Я. Гуревич, М. Л. Гаспаров, Б. А. Успенский, Н. И. Толстой (всегда неловко прерывать такие перечни: заранее прошу коллег и учителей меня извинить). С 1991-го по 1993-й там было созвездие гениев мирового масштаба.

И вот здесь, конечно, я у них учился. Я тогда тоже перешел на эту кафедру и помогал в ее организации. Это был настоящий культурологический центр, там был создан свой журнал («Мировое древо»), шли формальные и неформальные семинары, публичные лекции проводились. Это был гуманитарный центр с мощнейшим духовным излучением. Потом, правда, это быстро закончилось, потому что в 93-м Афанасьев их переманил в РГГУ. Им создали должные условия, и они дружно туда ушли почти все. И вот, если говорить об учителях, то не только студенты, но и я тоже – все мы увидели, что такое настоящие ученые, которые с вами общаются на равных, думают при вас. Характеры и темпераменты у них были разные, но не было никакого снобизма. Это просто Афины какие-то были в МГУ. К сожалению, недолго. Но тем не менее кафедра, получившая такой импульс, и сейчас существует. И она – одна из лучших в стране.

Первый шаг, который необходимо было сделать, – наладить междисциплинарный диалог, что тоже было непросто. Но на самом деле эта школа уже работала в таком режиме. В 60–70-е годы они же все здесь были, московская и тартусская школа работали в этом направлении. Они уже протоптали такие тропинки от филологии и истории к математике, нейрофизиологии, к философии – все это было. Философия меньше всего там участвовала, но были люди философски подкованные, такие как Иванов или Аверинцев. Поэтому первая стадия была уже до создания кафедры фактически реализована: это было пространство междисциплинарной коммуникации. Ну а потом нужно было реальные программы составлять. Это далось трудней, но тем не менее все были согласны с тем, что реально существует такая общая символическая среда, которая стихийно создается. Ведь в культуре все на все влияет, надо только перевести фактическое влияние на язык системного описания. Так создавалось учение об основах культурной символической среды. Как ее декодировать, что и с чем сравнивать – здесь интенсивно развивалась компаративистика; как объяснить феномен чужой культуры – тут герменевтика развивалась. И в общем я должен сказать, что все неплохо шло.

Потом волна популярности захлестнула культурологию. Она заменила собой диамат в вузах – ну и преподавать ее, соответственно, стали бывшие преподаватели истории КПСС. Такова была объективная реальность. В результате получилось, что настрогали миллион книг – полки сейчас забиты учебниками по культурологии, которые невозможно читать, – и как-то в культурологии разочаровались. Ее потеснили более традиционные науки. Философия, например, какой-то реванш в начале нулевых годов переживает. Но сейчас, я смотрю, культурология опять выруливает. Все-таки культурология состоялась как наука.

Для меня самым интересным было читать спецкурсы по конкретным дисциплинам. Я читал лекции по немецкой философии, по Гераклиту. Общие курсы, конечно, менее интересны – это были обычно обзорные курсы по истории. Да и здесь, в ВШЭ, я фактически читаю курс истории западноевропейской культуры. Думаю, что поточные лекции нужно потихоньку сжимать, а оставлять работу типа спецкурсов, мастер-классов, творческих семинаров и т. д. Кстати, это нормальная западная модель, там огромных курсов лекций от «Адама до Потсдама» никто не читает. Для этого есть учебники – пожалуйста. И есть маленькие группы, где под руководством учителя учатся ученики.

Что касается научного общения, то сейчас, к сожалению, очень мало проводится настоящих конференций. Они исчезли на моих глазах. А когда-то это была очень эффективная форма работы. На конференциях собирались интересные люди, там обычно сидел полный зал напряженно слушающих ученых. Этого сейчас нет, зато появились конференции, где десять человек – в президиуме, а пять – в зале сидят и скучают. То есть исчезло коллективное поле, где много заинтересованных людей было. И кружки, по моим наблюдениям, исчезли достаточно надолго. Но вот последние года три пошел обратный процесс. В самое последнее время поживее стали конференции. Не знаю, как это объяснить. Может быть, потому, что появилась заинтересованная молодежь. Может быть, я буду противоречить общему тону, но мне кажется, что она лучше стала в последнее время. Я вижу, какие ребята приходят на первый курс: они более мотивированные, более заинтересованные. И еще есть такой параметр, как соотношение лучшей части с балластом группы. Сейчас заметно растет активная часть студенческой группы, которая сразу тянет за собой какую-то часть пассивной. К тому же подросло поколение преподавателей, которым сейчас около тридцати, выросших в условиях свободы. Им тоже интересно работать со студентами.