Читать книгу Выборг. Рай - Константин Кот - Страница 2

Павел Григорьевич Гройзман проснулся, когда утро уже наступило. Серый рассвет с укоризной смотрел сквозь грязное окно. Старший лаборант лаборатории органического синтеза с трудом оторвал голову от справочника по органической химии и с ненавистью взглянул на этот восход. До начала рабочего дня оставался час. Гройзман чудовищно хотел пить. Но еще больше, чем просто пить, он хотел пива. Едва эти ощущения по цепочке нейронов от распухшего и привычно желтого языка Павла добрались до аналитических центров коры головного мозга, встречный поток сознания, инициированный памятью, на долю секунды освежил его, как морской бриз в жаркий полдень. Приободрившись и даже, как ни странно, частично восстановив человеческий облик, Павел быстро и решительно направился к лабораторным полкам. Необходимость спешить порождалась как скорым появлением уборщицы бабы Маши с ее ненавистными громыхающими ведрами, так и совершенно уж непереносимым внутренним состоянием, все так же по-новому единственным и неповторимым. Хитро спрятанный и продуманно сохраненный стакан пива – это был фирменный прием товарища Гройзмана, о существовании которого не знал никто. Так думал Гройзман. И если бы он был прав. И если бы он усомнился. И если бы он что-то заподозрил. Несчастное сослагательное наклонение. Призывное и беспощадное к реальности в своем отрицании.

Гройзман не знал, что исторический момент вчера сузился до подлого взгляда Александра Петровича, ночного сторожа, который, ну уже совсем никакой, однако, сумел же, невероятным напряжением воли из-под прищуренных век разглядеть плутоватые Гройзмановы манипуляции со стаканом. И, уходя и оставляя голову Григория телепатически или астрально познавать тонкие органические миры, спрессованные в химический справочник, по всегдашней своей привычке выпивать напоследок все недопитое он разыскал же заветный стакан и лишил-таки человечество надежд на спасение.

Павел стакана не нашел. Павел разоблачил Александра Петровича. Он несколько раз порывался подойти к телефону и набрать номер Александра Петровича. Гройзман казнил Александра Петровича всеми казнями Ивана Грозного. Не полегчало. Павел Григорьевич принял окончательное решение.

Гройзман вспомнил по памяти все растворы на спирту, хранящиеся в лабораторном шкафу. Это было табу. Павел его нарушил. Судорога в животе Гройзмана резонансной волной прошлась по мирозданию. Континуум вздрогнул и провис.

Паша дернулся во сне, но, погруженный в дрему воспоминания, почему-то точно вспомнил, что было это двадцать лет назад. Почти ровно день в день. В такую же ленинградскую осень.

Машина резко дернулась и остановилась перед красным светом светофора. Даже в этом великолепном изделии американского автопрома от такого резкого торможения скрипнули тормоза.

Водитель обернулся.

– Извините, Павел Григорьевич, что-то со светофором, почти без желтого и сразу красный.

Ривербах Роман Львович вошел в лабораторию как всегда стремительно, но тихо. Быстро осмотрелся вокруг и удивленно хмыкнул, отметив стопроцентную явку сотрудников в этот непростой для всего советского народа день под названием понедельник.

– Павел Григорьевич, зайдите ко мне, – произнес он заготовленную фразу и прошел в свой кабинет. Паша Гройзман оставил в покое тяжеловесный прибор, напоминающий башню танка, и проследовал за шефом. Лицо его было одновременно безмятежно и сосредоточенно, словно Паша молился про себя.

– Слушаю вас, Роман Львович.

– Скажите, Павел, – скучным голосом произнес Ривербах, аккуратно перемещая пальто в шкаф, – что вы делали в воскресенье в лаборатории… Вечером, – резко добавил он, впиваясь взглядом в лицо сотрудника.

Спокойная улыбка расцвела на лице Павла Григорьевича.

– А я решил поработать, Роман Львович. Не успевал на неделе, вот и решил зайти. Нужно было приборы настроить, да и порядок навести.

Брови Ривербаха поползли вверх, увлекаемые не столько словами собеседника, сколько его внешним видом. И действительно наперекор предположениям, в которых основания было настолько же, насколько опыта, выглядел Павел как плакат, призывающий к здоровому образу жизни. Ни тускло-мыльного взгляда, ни скатанных волос, ни всей этакой общей неряшливости и раздерганности, столь характерной для сотрудников, посетивших лабораторию вечером накануне трудового дня.

«Может быть, это был не он, – отрешенно подумал Ривербах. – Может быть, уборщица ошиблась». Внезапно он шагнул навстречу плакатному Паше и приблизился своим лицом к его лицу на расстояние гаишника. Через несколько секунд он отодвинулся в сторону, и выражение задумчивое, по-детски растерянное сменило маску следователя по особо важным делам.

– Ну, если так… Что ж. Похвально. Идите. Идите, работайте.

Машина не трогалась с места как-то очень долго. И Павел заерзал, устраиваясь поудобнее на шикарных кожаных креслах. Выходить из плена воспоминаний разум не хотел.

Разум хотел быть там, в молодости, в ослепительном приключении. В моменте торжества и внезапной, незапланированной удачи.

Роман Львович остался один. Нужно сказать, что Роман Львович Ривербах относился к нередкой категории людей, которые никогда и никому не верят. Это перманентное состояние неверия помогало ему выживать с детства, стало центральной частью его мироощущения и никогда не подводило. Он принялся рассуждать с неторопливой постепенностью кабинетного ученого. Уборщица, которая жила неподалеку, доложила ему сегодня утром, что Гройзман в воскресенье посетил лабораторию. Это факт на девяносто процентов, потому что она была страшной стервой и такие обычно не ошибаются. То, что он был в лаборатории, не отрицает и сам Паша. Значит, девяносто девять процентов. Сегодня с утра Паша трезв как никогда. И это тоже факт. Теперь не ошибается он, Ривербах, так как узреть похмельный синдром для него так же просто, как для Паши получить этот синдром. Далее. Гройзман не мог прийти в лабораторию работать в воскресенье, потому что тогда бы это пришел не Паша, а совершенно другое существо, с другой жизненной программой и моделью поведения.

Вывод. Первое. Это был не Гройзман. Вероятность около процента. Второе. С Павлом что-то произошло. Вероятность – девяносто девять. Принимаем второй вариант.

К вечеру Ривербах совершенно измучился. Весь день он как-то машинально отвечал на звонки, подписал какие-то бумаги, сумел-таки дозвониться до племянника, поздравил его с днем рождения, о чем с утра напомнила жена, и поймал себя на неприятной мысли, что пообещал ему подарить велосипед.

– Гройзман, задержитесь на минуту, – произнес он в Пашину спину, на которую наползала истрепанная кожаная куртка.

– Да, Роман Львович.

– Да вы садитесь, садитесь.

Пауза становилась неприличной и какой-то уж слишком фамильярной.

Наконец Ривербах сдался и произнес:

– Павел, помогите мне разгадать загадку. Да, кстати, как вы себя чувствуете?

– Хорошо. А что случилось? Что-нибудь с моими? Павел испуганно привстал.

– Нет-нет. Что вы!

– Дело вот в чем, Паша. Давайте откровенно. Вы были в лаборатории в воскресенье, и уборщица обнаружила две пустые бутылки из-под водки в старом анклаве, а также в архиве среди ящиков со старыми лабораторными журналами – пять пустых бутылок от пива.

– Нет, Роман Львович. Это не ко мне. Я… Я просто приходил поработать. Мне в последнее время очень хочется как-то навести порядок. Знаете, как прибрать все вокруг и здесь тоже, внутри.

Павел неожиданно переменился в лице и постучал себя по груди.

Ривербах откровенно поморщился, у него всегда вызывали отвращение все эти разговоры на грани, полуоткровенные прозрения, так характерные для пьющих людей.

– Паша, – отделяя буквы, произнес он, – этого просто не может быть.

– Ну, знаете… А хотите… Хотите, я кровь сдам? – по-пионерски вскричал Гройзман.

Ривербах промолчал. Какая-то мысль осторожно вошла в его сознание. Он рассеянно посмотрел на своего сотрудника и устало махнул рукой.

Павел Григорьевич рассмеялся во сне, тихо и как-то слегка жалобно, словно капризничающий ребенок. Вот ведь. Что он потом с этими анализами не делал! С этой непостижимой формулой. Даже явился в головной институт. Он вспомнил издевательский смех молодых ученых на симпозиуме в Выборге, где случайно собрались химики, молодые ученые-химики, и он думал, что вот среди них-то он найдет понимание. А нашел их взгляды, будто он сумасшедший. Дураки, могли спасти мир.

Ну и ладно. Небось, сами уже давно спились, а он, он основал нефтяную империю, и еще неизвестно, как бы выглядел мир сейчас и он в этом мире. А его развилка повела туда, куда надо. Не прикоснись он тогда к чуду, возможно, и не пришла бы ему в голову эта уже совершенно материальная идея, которая подняла-таки его на вершину. А идея-то лежала на поверхности, идея пирамиды, но только двое подняли ее с земли. Мавроди и он.

Он вновь задремал в своем чудо-автомобиле, бронированном снаружи монстре и очень комфортном внутри. Да, раньше он никогда в машине не засыпал.

Гройзман зевнул и открыл глаза.

Какое чудесное осеннее ленинградское утро. Стихи можно писать.

Набережная в затейливой чугунной паутине, гранит голубой от проснувшегося неба.

Из-за чугунных хитросплетений появился человек в зеленой пятнистой одежде. Он держал в руках металлическую трубу и словно сквозь нее смотрел на Павла.

Павел шел домой. Вот ведь старая кляча. Все нашла. А ведь спрятали все культурно. Ну не выносить же в рюкзаке в самом деле. Да и что, в конце концов? В первый раз, что ли?

Однако что это за чудеса? Ведь как рукой сняло. Как рукой. И не для красного словца. А точно как рукой. Вот ведь а-а. И ни тебе головной боли, ни запаха. Это что же такое – похмельный эликсир как-то, что ли? Так ведь это изобретение, пожалуй, на Нобелевскую потянет. Ведь он с утра себя чувствовал прям как изгой этого мира, а через пять минут – словно царь его. Подобный псевдобиблейский стиль мысли был присущ Павлу в минуты частых застолий и, будучи придельным дурновкусием, вызывал неизменный восторг у его собутыльников. Вот и теперь мысль о компании, вызванная внутренней фразой, нашла отклик в его душе. Павел, опять же внутренне, пригляделся. Душа была отдохнувшей и чистой, как после недельного воздержания. Грязные потеки на ней, столь характерные для следующего дня после гужева, отсутствовали напрочь. Внутренняя изжеванность, усталость сознания и тихий скулеж раскаянья, ау! Где вы? Приятная изысканная тишина.

Паша подошел к телефонной будке и задумался на несколько минут. Этого хватило, чтобы принять решение.

– Вера, это я…

Утром следующего дня трясущимися руками Павел Гройзман вскрыл лабораторию дежурным ключом и, не обращая внимания на ядовитый взгляд уборщицы, почти трусцой добежал до дальних стеллажей. Бутыль с раствором была на месте.

Обливаясь холодным потом от страха уронить и разбить, старший лаборант лаборатории органического синтеза зубами отвинтил пробку и сделал большой глоток неизвестной жидкости.

Ривербах вошел в лабораторию, как Ленин на трибуну съезда.

– Гройзмана ко мне, – почти крикнул он.

Павел зашел и аккуратно прикрыл за собою дверь.

– Вы пришли на полчаса раньше остальных сотрудников. Что. Вы. Делали. В лаборатории?

– Роман Львович! Я решил теперь пораньше приходить. Не хватает времени настроить этот треклятый прибор.

– Гройзман, прекратите пороть ерунду. Вы сейчас же отправитесь в клинику и принесете мне анализ крови на содержание алкоголя.

– Зачем?

– А затем, уважаемый Павел, что меня терзают смутные сомнения и я хочу их развеять.

– Какие такие сомнения?

Ривербах впился взглядом в Пашино лицо. Теперь это был не советский ученый, не доцент и кандидат, а следователь прокуратуры, которого хитроумный преступник дурачит и выставляет на всеобщее посмешище. В следующую минуту Роман Львович понял, что не способен дать четкий ответ на простейший вопрос. Действительно, в чем сомнения? В чем он сомневается?

Полчаса назад Гройзман ввалился в лабораторию, источая сильнейший запах перегара. Факт, который подтверждают трое. Контролер на входе, завкафедрой смежного института, которого Гройзман едва не сбил, поднимаясь по лестнице, и уборщица. Однако спустя эти полчаса в этом измерении, в этом временном интервале Гройзман выглядит как абитуриент в сопровождении родителей и источает слабый аромат в лучшем случае крема для бритья, а также как лыжник румян и как атеист-пропагандист бодр. Мистику Ривербах презирал и отметал, как, впрочем, и все, не имеющее материального воплощения, он также ненавидел совпадения, резонансные явления, игры чисел, так называемые загадки природы и так далее и тому подобное. Такая прямоугольность натуры весьма приемлемо вписывалась в структуру мира, в котором Ривербах существовал. Он был весьма успешен в карьере, почти независтлив, в меру талантлив, собран и энергичен, опять же в меру. Короче, Ривербах был достаточно типичен, а все нетипичное он, мягко говоря, не любил. Однако легкое беспокойство о будущем, присущее всем человеческим существам, подсказывало ему, что однажды может произойти нечто, что сломает его такую мирную, такую аккуратную и предельно банальную жизнь. А этого Ривербах не хотел.

Точнее, его чувства были более сложны. Конечно, в молодости он мечтал об успехе, о заграничных поездках и так далее и тому подобное. Жизнь распорядилась иначе. Она выдала в распоряжение Роме сытое, но скучноватое состояние, словно планкой ограничив как его возможности, так и результат их проявлений. Рома занял нишу. И по древней консервативной привычке людей не искать добра от добра он быстро смирился, направив все свои внутренние усилия на отстаивание этого мягкого существования. И вот теперь он почувствовал холодок пробежавшей рядом тени: что-то или кто-то пытается разрушить его равновесие покоя. Материальное воплощение, Паша Гройзман, цинично улыбается какой-то непристойной улыбкой идиота и алкоголика и в то же время не желает признать, что он, Ривербах, застукал его за каким-то непонятным преступлением, которое, он уверен, происходит у него на глазах. Стоп. Какое преступление?

На мгновение Ривербах почувствовал бессилие и слабость, пот выступил на его лице.

– Вы… вы… – выдавил он из себя. – Я все равно вас… Я…

– Что с вами, Роман Львович?

– Ничего. Идите. И без справки не возвращайтесь.

– Но кто ж мне ее даст-то? Я же не за рулем там и не нарушил ничего.

– Вот идите и нарушьте, – понимая, что произносит полную чушь, почти закричал Ривербах.

Павел Гройзман неловко попятился и выскользнул из кабинета.

Павел Григорьевич опять рассмеялся, почти в голос, так, что плечи водителя вздрогнули. Но тот не решился обернуться, а лишь подобрался для движения в ожидании зеленого света светофора. Машина с охраной ожидала за перекрестком метрах в двухстах. Нужно было срочно сокращать дистанцию, и так инструкции нарушены, и обвинят его в ротозействе.

– Выборг проехали? – пробормотал Павел сквозь сон и воспоминания.

– Давно, шеф, давно.

Он решил не зажигать свет и поэтому вооружился фонариком. Бутыль была на месте. Теперь следовало перелить содержимое в заготовленную трехлитровую банку. Стараясь не пролить ни капли, он опорожнил емкость и из принесенной канистры влил в нее слабый солевой раствор, приготовленный дома. После секундных размышлений он сгреб с полки различные реактивы и, не особо заботясь о пропорции, вытряхнул часть содержимого в портфель. В коридоре он выключил фонарик и, несмотря на то что свет был погашен, решил двигаться, пользуясь светом ночного города. Высокие окна старого петербургского дома жалюзи не имели, и света было достаточно, чтобы не споткнуться, но недостаточно, чтобы увидеть темную фигуру человека, который неподвижно стоял у колонны. Справившись с замком, Павел Гройзман шагнул на лестницу, ведущую к входной двери. Сторож, очевидно, по всегдашней привычке решил навестить кочегара местной котельной, но у Павла был свой ключ, который он изготовил накануне, дабы его посещение лаборатории на этот раз оказалось незамеченным. Едва Пашина нога коснулась ступеньки парадной лестницы, ведущей вниз, как неизвестная сила сковала его движение. Это было настолько неожиданно, что Гройзман едва не потерял сознание. Но в следующую секунду произошло то, что часто является источником вдохновения для многих писателей и что служит объектом пристального, но бессильного внимания ученых, занимающихся исследованием человеческого поведения. Гройзман не опустил бессильно руки, не закричал и даже не принялся лихорадочно вырываться. Он неожиданно резко и сильно лягнул левой ногой того или то, что удерживало его, и, не оглядываясь, побежал. Очевидно, неожиданность поведения Гройзмана и явилась источником его победы в короткой схватке. Прижимая портфель к груди, он выскочил на ночную улицу, сырую от вечного дождя и почти пустую. Опасаясь погони, он, однако, вскоре перешел с бега на шаг, с каким-то звериным, инстинктивным облегчением понимая, что ее почему-то не будет. В трамвае, который вскоре подобрал Гройзмана, он открыл портфель и осмотрел свое сокровище. Все было в порядке. В портфеле. Но не в жизни Гройзмана. В его жизни наступили стремительные и ошеломляющие перемены, и, сжимая холодные поручни и по инерции вглядываясь в убегающую за трамваем мглу, он это сейчас абсолютно четко понимал.

А ведь он так и не узнал, кто это был. Может, черт, а может, ангел. Так же как этот человек с трубой. Сейчас они тронутся с места, и он никогда не узнает этого.

Но темное нечто уже вползло в сознание. И это нечто говорило, что сейчас он, Гройзман, поймет многое из того, что не понимал раньше. И все – и его воспоминания, и последовавшая за тем происшествием жизнь – все начало медленно осыпаться деталями, как разноцветными стеклами калейдоскопа.

Удар из гранатомета не отбросил и почти не пошевелил грозного бронированного монстра. Язычок пламени влетел в салон, лизнул дорогую обшивку и исчез. В открытую щель засияло белое олово Невы.

Гройзман закричал. Он думал, что кричит. Но лишь открывал рот, словно рыба, выброшенная на береговой песок.

Второй стрелок пускал гранату, стоя на колене. Нужна была абсолютная точность, нужно было попасть в узкую щель в броне, образованную первым выстрелом. Он попал. Удар сокрушил пространство салона. Павел Григорьевич умер, не приходя в сознание от шока и от потери крови. Граната оторвала ему обе ноги.

Стрелки ушли с места событий на катере по Неве. Газеты были немногословны.

Очень скоро заправочные станции цвета футбольного клуба «Зенит» приобрели цвета футбольного клуба «Спартак».