Читать книгу Город Г… - Константин Скрипкин - Страница 2

Мне-то чего, я человек конченый, но нисколько не страдаю от этого факта, и спорить с ним, равно как и сопротивляться ему, не пытаюсь. Раз так, значит так – другого, вероятно, мне на роду не написано, и нечего протестовать.

Получается, что нет ни одного такого дельца, которого не смог бы я исполнить из-за противоречия со своими нравственными соображениями. Одно время, в ранней юности, я, думая об этих своих особенностях, старался такое придумать себе гадостное задание, на которое ни при каких обстоятельствах, ни при каких заманчивых перспективах не решился бы… И не смог… Не смог придумать ничего такого, чтоб совершенно уж было невыполнимо для меня! Каждый раз выискивалось в моем воображении то необыкновенно прельстительное искушение, ради которого я и на самые крайности был бы рад пуститься, готовый вовсе пренебречь муками совести. Можно даже предположить, что у меня ее совершенно и нет – совести. И, сделав такое заявление, я вовсе не ужасаюсь от его содержания. В этой мысли для меня не содержится никакого кокетства и никакой напускной инфернальности, за которыми могло бы выглядывать телячье желание доверчиво прижаться к чьему-нибудь теплому, заботливому боку. Я на этот счет совершенно спокоен и не расстроился бы, получив окончательное заключение о полном и совершеннейшем отсутствии в моем организме этой пресловутой совести.

Но, чтобы не кривить душой, нужно сказать, что все-таки совесть у меня имеется, и известно мне об этом из мелочей. По-крупному, по-серьезному, возможно, у меня совести и нет, по крайней мере, я о ней ничего не знаю, так как она меня никогда в жизни не беспокоила, а вот в мелочах она проявляется и тем самым подтверждает свое реальное существование. Под мелочами я имею в виду бытовые ситуации, ежедневно, помногу раз возникающие у каждого и на работе, и в транспорте, и в магазине, и еще где-нибудь. Я, например, без очереди никогда не лезу – мне совестно, в метро стараюсь не занимать сидячее место – только если вагон совсем уже пустой, а иначе стою себе и книжечку читаю, держась культурненько за поручень. При случае я всегда дверку придерживаю, чтоб она следующего за мной человека по башке не хлопнула, особенно, если за мной женщина идет или пожилой человек, а еще, если я с кем взглядом случайно встречаюсь, стараюсь улыбнуться тепло и едва заметно так, чтоб это не было похоже на идиотское заигрывание, а просто выглядело как маленький сигнальчик расположения. Люди на такие сдержанные улыбочки очень хорошо реагируют – тоже улыбаются в ответ, доверчиво так и с некоторой симпатичной робостью.

С продавщицами в магазинах я никогда не ругаюсь, легко соглашаюсь со всеми случайными собеседниками – все это потому, что не хочется людей обижать бесполезными мелочами. Но дойди дело до чего-нибудь крупного, по-настоящему существенного – у меня ни один мускул не дрогнет всех этих граждан, которые только что мне смущенно и трогательно улыбались, отправить, например, в концлагерь или своими руками расстрелять.

Я даже иногда представляю себе, как все люди погибнут из-за какой-нибудь катастрофы, а я один останусь и буду себе прогуливаться по пустынным улицам, среди пустых домов, и все будет мое. И в какой-то мере, конечно, будет жалко, но вместе с тем и радостно, что я оказался избранным: остался один из всего народа жив! Или еще я представляю себе – находясь где-нибудь в общественном месте – на концерте или на спектакле с участием какого-нибудь талантливого, интересного и популярного актера, которого все любят, уважают, который много в жизни преодолел и остался порядочным человеком, как я этого кумира публики, такого с умным прищуром глубокомысленных глаз, неважно, мужчину или женщину, тихонько прицелившись из какого-то незаметного оружия… шлеп, и… убиваю выстрелом в голову. Тут крик начинается, гвалт как же, такой человек погиб! А мне не жалко было бы его нисколечко, я бы еще какую-нибудь незаметную гранату в толпу этих от горя надрывающихся граждан швырнул бы, как делать нечего.

Еще я слышал, что люди, попавшие в экстремальные ситуации, иногда умирают от голода, потому что не могут заставить себя отрезать кусок от погибшего товарища и съесть. У меня бы такой проблемы не возникло. Я вообще в этом сложности не вижу. Человек ведь уже погиб, это же не от живого кусок отрезать.

Если бы я сам, например, погиб и какие-нибудь люди отказались меня из щепетильности в пищу употреблять, игнорируя угрозу голодной смерти, я бы расценил это просто как глупость и больше никак. Можно из брезгливости, например, отказаться или из-за опасения заразиться трупным ядом, хотя, если как следует жрать захочешь, будет уже не до брезгливости. Мне кажется, в любой ситуации главное – выжить, а дальше можно и пофилософствовать на разные темы, и сладко помучиться, если желание имеется… Но для этого всего нужно в первую очередь остаться живым! Я даже слышал, что солдатам в цивилизованных странах именно такие дают наставления их командиры на случай попадания в плен: «Все что хотите делайте, всех предавайте, как угодно унижайтесь, только, бога ради, сохраните свои жизни, а мы вас потом подлечим, реабилитируем и здоровенькими вернем в строй». Я, в принципе с этим согласен, по-моему – вполне современный подход.

Я и животных вовсе не люблю, иногда только побаиваюсь всяких там дворовых собак, особенно, если их несколько штук соберется, а по сути, мне на них вовсе наплевать. Для меня немного даже противно, когда тетки специально выносят дворовым псам объедки, стоят и кормят их этой помойкой, умильно наблюдая, как псины заглатывают жратву.

Не могу себе представить, какое удовольствие можно от этого процесса получать. В глубине души мне кажется, что это все лицемерие: смотрите, мол, люди, какая я милосердная да сердобольная – даже и перед самим собой бывает лицемерие, для него и зрители не нужны. А дома такая бабища, может быть, зверски тиранит свою старенькую мамашу, или мужа, или своих беззащитных детей, кошмарит почем зря, на работе ворует по мелочам, за собой не следит, от четверга до четверга не моется и забыла уже, когда читала что-нибудь в последний раз. А здесь зато собачкам жратвы вынесла, или птичкам там, например, – все, стала замечательной – просто ангелом во плоти! Хотя, возможно, что и не лицемерие это, или не одно лицемерие, а еще эдакое удовольствие, заключающееся в ощущении своей значительности и контроле – над собаками в данном случае. Были такие здоровые, лохматые, злющие псы, а вот же – приручились за еду, подходят теперь, хвостами крутят, в глаза заглядывают, жрут опять же с благодарностью.

Но остается вопрос: что внутри-то всего этого? Что за этой слюнявой приятностью по-настоящему? Я считаю и еще раз это с полной определенностью могу повторить, что внутри всегда либо пустопорожнее общепринятое кокетство и лицемерие, либо еще какая-нибудь дрянь. И множество раз я находил этому реальное подтверждение в жизни, даже не хочется никаких примеров приводить из-за их реальной многочисленности и общеизвестности. Мне кажется, что я сам даже и честнее многих других, поскольку иллюзий не строю в отношении пресловутой своей совести.

Кто-то может спросить, как же я, такой выхолощенный душевно человек, отношусь, например, к детям своим, или родителям, рассчитывая поставить меня таким вопросом в затруднительное нравственное положение, когда мне неловко будет по отношению к детишкам своим или к маме с папой все мои предыдущие выкладки применить. Да, неловко, а иногда и жутко, но не настолько, чтоб из-за этого в омут кидаться, хотя дети, конечно, они мое продолжение, им хотелось бы всяческого счастья, но как посмотришь иной раз, что дети вытворяют со своими обессилевшими в старости родителями, и… хочется быть очень осторожным в их отношении.

Вот такие получаются конструкции. Умом, из книжек почерпнутым, я знаю, что нехорошо это все, что так жить нельзя, но прислушиваюсь к себе по-настоящему и… не чувствую никакого реального раскаяния или стыда. Вообще ничего не чувствую. Все эти размышления появились у меня, собственно говоря, совсем недавно, когда просто так, сиюминутно среди прочих соображений пришла в голову любопытная мысль – укокошить свою жену. То есть банально убить свою драгоценную супругу. Я об этом думал сугубо теоретически и только в аспекте нравственных категорий представил себе, как это может состояться. Даже улыбнулся тогда про себя – знай жена об этих размышлениях моей головы, она, вероятно, в ужасе развелась бы со мной, спасая собственную жизнь и оставив мне всю совместную жилплощадь. Вопрос ее убийства отпал бы сам собой. Но она живет себе, пребывая в счастливой уверенности, что ее ласковый и предупредительный супруг не может замыслить ничего страшнее банальной интрижки с секретаршей из соседнего офиса. Может, это и так, ведь я только умозрительно все представляю себе, моделируя, так сказать, свое психическое состояние в разнообразных условиях…

Я вот смоделировал себе в голове конструкцию, как я от жены ухожу – честно, твердо, решительно, по-мужски, и понял, что никогда не вынесу этого процесса. Не смогу преодолеть такой обструкции с ее стороны, со стороны общих знакомых и ее уважаемой матери. Совсем другое дело, если она по какой-то несправедливой случайности отправится в мир иной, тогда, наоборот, все будут меня жалеть, утешать, а я буду горевать сильно-сильно, но через какое-то время восстановлюсь и, будучи положительным, сильным духом мужчиной с отдельной жилплощадью, найду себе спутницу жизни помоложе и поинтереснее. И здесь единственной загвоздкой остается та самая совесть, потому что трудно себе представить, как она будет себя вести. А вдруг как заест, не даст жизни, лишит аппетита и сна? И тогда, очень увлеченный этим размышлением, я постарался все себе в красках представить… Со всеми подробностями представил, как после моей филигранной подготовительной работы супруга умирает, помучившись самую малость, как я тут же бегаю, стараюсь помочь, руки заламываю, зову на помощь, как меня от ее тела оттаскивают, как я рыдаю и все меня успокаивают, как я после, уже успокоившись, сижу себе весь в черном, от горя осунувшийся и всем своим видом выражаю только благородную скорбь, как потом мы с моей новой избранницей трогательно посещаем могилку… И все так хорошо и так по-порядочному получается, что наворачиваются слезы умиления. Так, после этого умственного эксперимента, который в реальности занимал не несколько минут, а целый выходной день был ему посвящен, я понял, что с совестью договорюсь. Возможно, при этом некоторое опустошение появится внутри, но вскоре к нему привыкаешь, как к норме, и… продолжается жизнь как ни в чем не бывало! Вроде бы грустно это должно быть, вроде бы должен я страдать и мучиться, так сказать, недополучать в жизни каких-нибудь радостей и счастья, а вовсе нет… совершенно мне благополучно и комфортно, вопреки убедительным литературным примерам.

Любопытный факт, но и его я рискну объяснить. Я думаю, что люди разные по сути своей. Одному действительно жить станет невыносимо после какого-нибудь негодяйства, а другому – трын-трава, как вот мне, например. И таких, как я, большинство, просто мы сидим себе тихонечко, книжек не пишем, кино не снимаем, с разговорами умными ни к кому не пристаем: нам и так нормально, а те, которым совесть жизни не дает, они вот и изгаляются, описывая свои душевные страдания со всей возможной живописностью. Но ведь они это про себя пишут или, в крайнем случае, про знакомых своих, а с какой стати я должен быть таким же, или другие люди? Может быть, они, эти совестливые – редчайшее исключение из правил, только шумное, убедительное и красноречивое исключение, а мы – основная часть народонаселения – к таким людям вовсе и не относимся. И еще большой вопрос, кто из нас здоровее и счастливее. Про успешность и состоятельность я здесь вообще не говорю – мы здесь очевидно впереди, вопрос только в тех самых тонких и иллюзорных душевных материях, которые, если не бояться противоречить авторитетам, можно было бы просто-напросто и отменить, недолго думая!

Вот таким образом мне и явилась ясность в том, что совесть свою я, по большому счету, уже аннулировал. Как раз тогда, когда я хорошо-хорошо представил себе, как, если бы я невинную супругу свел в могилу, и никто в целом свете об этом не узнал, и так все сделано, что и не узнает… И когда у меня получилось наконец это состояние почувствовать во всей его полноценной полновесности, я, побыв в нем немного, обнаружил, что оно ничем почти не отличается от моего сегодняшнего, действительного и настоящего чувствования себя, естественного душевного моего ощущения. В нем даже имеется и пустота привычная, и тонкое понимание сущностной мерзостности всех окружающих, и далеко-далеко какой-то страх противненький. А страх, как мне тогда показалось – это страх перед своим собственным раскаянием, чтоб, не дай бог, не случилось оно!

Неприятный такой страх, его труднее всего распознать: долго нужно к себе прислушиваться, и только нащупываешь его, сразу обратно стряхиваешь с себя это наваждение с возможной поспешностью и к обычной, размеренной жизни возвращаешься. Невыносим этот страх, поскольку, как только туда прикасаешься, начинает он распространяться и расти очень быстро, превращаясь в ужас и в кошмар, да такой, что ни с одним киношным кошмаром не сравнится, от такого кошмара не просто будешь перепуганный ходить, а и рассудок можно вовсе потерять. И еще, мне кажется, от этого страха можно по-настоящему, физически окаменеть – превратиться в эдакую статую, замершую в каменном окоченении с перекошенным лицом и глазами, навсегда от ужаса вытаращенными.

Так я установил факт своей окончательной бессовестности и спокойно принял себя таким, какой я есть, конечно, не распространяясь об этом своем открытии окружающим и близким людям. Даже стало мне припоминаться, что и в детстве, а будучи подростком, так и подавно, так я себя и ощущал. И мне никогда не было стыдно ни за всякое там подделывание школьных оценок, ни за обманы родителей, ни за злые шутки над одноклассницами.

В армии я однажды, будучи дневальным по роте, у замполита в кабинете тайком сожрал все печенье, которое он купил, чтобы детям своим домой отнести, а потом как ни в чем не бывало сменился, и только что заступивший наряд по распоряжению начальства искал среди своих дневальных «крысу». Даже и нашли: какой-то паренек признался в содеянном. Ему потом две буханки черного хлеба скормили, пока мы всей ротой бегали вокруг него по плацу, и я наравне со всеми бегал, его материл и возмущался такому его негодяйскому поступку.

А когда у меня дочка родилась, так я ей гладил подгузники после стирки только с одной стороны тайком от тещи, нужно было терпеливо гладить с обеих сторон, чтобы полностью исключить занесение инфекции. Тёща еще тактично осведомлялась по поводу моей глажки, с той целью, вероятно, что если я схалтурил, просто переделать за мной. Я честно ей прямо в глаза глядя, с полной искренностью врал, что тщательно с двух сторон уже все подгузники прогладил, а сам только чуть-чуть с одной стороны утюгом поводил – очень уж спать хотелось. Вот так, получается, хотя свою собственную крохотную дочь обманывал и ничего – совесть меня и здесь не доканывала.

Я в снах своих всегда выгляжу трусом и подлецом. Иногда после такого сновидения даже осадок неприятный случается, но забывается быстро. Если мне, например, снится, что идет война и я где-то с кем-то воюю и попадаю, например, в плен к неприятелю, то всегда я в этом сне всех своих предам, буду перед врагами заискивать и в доверие к ним втираться – только бы они меня не мучили и не убивали. Обидно даже. Хочется иногда, хотя бы во сне, почувствовать себя героической личностью, а нет… И во сне то же самое, что и в жизни. Я читал, что в снах скрытые человеческие желания реализовываются. Наверное, это и есть мое скрытое желание – быть таким гаденьким, бессовестным, трусливеньким, но зато живым и здоровым.

Возникает резонный вопрос: как мне живется со всем этим? И ответ на него будет очень коротким: нормально! Предложи мне сейчас жизнь заново начать и быть при этом человеком честным и порядочным, как герои романов, я откажусь не раздумывая. Откажусь, потому что жизнь свою считаю удачной и благополучно сложившейся, а если заново жить, да со всякими принципами, как она сложится наново? Вовсе не хочется мне рисковать, тем более что шансы при таком совестливом положении дел, по моему мнению, уменьшаются катастрофически.

* * *

Квартирка у нас на две комнаты, небольшие, конечно, комнатки и кухня маленькая, потолки два двадцать – низенькие, нет ни лифта, ни мусоропровода, да мы и без них прекрасно обходимся. Живем с женой и дочкой. Мама супруги моей – Василиса Петровна частенько наезжает к нам погостить и остается на неделю и больше. Квартира-то эта нам через нее, мою тещу, досталась, точнее, она подарила нам эту квартиру на свадьбу, меня прописала сюда и даже во время приватизации доли только на меня и жену мою оформили, а теща со своей мамой старенькой осталась жить. Дом пятиэтажный. Мы – на втором, когда лето, прямо за окном веточки зелененькие: протяни руку – и вот она, природа! Хорошо, что в прошлом году лавочку около подъезда сожгли, пока она была, эта лавочка, на ней частенько такие компании собирались неприятные, что не только жена и дочка, а и я сам воздерживался мусор вечером во двор выносить – ждал до утра. И окна приходилось плотно закрывать, хотя и хотелось впустить в дом немного ночной прохлады и свежести. Но очень уж кричали эти компании на лавочке, и все такими матерными словами, что и не уснуть было. Лежишь себе, делаешь вид, что спишь, а сам неловкость испытываешь, знаешь, что и жена не спит, и дочка, и им слышна эта вакханалия, сопровождающаяся такими словами, которые женщине даже издалека слышать неприлично, одни эти слова, пусть даже ни к кому не обращенные – уже оскорбление. В такой ситуации я, как мужчина, отец семейства, можно сказать, давно должен был положить конец этим безобразиям: замечание сделать этим хулиганам, или спуститься их прогнать, или на худой конец милицию вызвать… А я лежу себе и делаю вид, что сплю. Хотя мои домашние знают, что я вовсе и не сплю, но, щадя, наверное, мое самолюбие, наутро даже подшучивают надо мной, мол, спит – пушкой не разбудишь. Теща с женой даже хвалят меня иногда друг перед другом, относя мою любовь ко сну на счет крайнего переутомления. То есть они так формулируют, что в неустанных трудах по прокормлению семейства мои силы истощаются, и в минуты досуга я должен иметь все возможности, по крайней мере, выспаться. Так они для меня говорят, а на самом деле считают, что я бездельник. Известно мне это достоверно, я случайно слышал, как они обо мне перешептывались. Теща шепотом своим свистящим интересовалась, не встал ли я, а жена ей таким же шепотом отвечала, что, мол, спит как мамонт, и куда в него столько сна влезает, и что лучше бы копейку лишнюю в дом заработал. Теща ей поддакивает и добавляет, что согласна, мол, она с таким мнением дочери, но может еще прибавить от себя, что он не только бездельник и никчемный человек, но и еще очень прожорливый, как все бездельники, особенно на все вкусненькое, и что недавно вечером целую банку шпротов сожрал из холодильника, а мог бы попросить, и ему (то есть мне) кашки бы гречневой разогрели, так нет, он (я, имеется в виду) норовит колбасой на ночь налупиться, а зарабатывает ли он на колбасу – большой вопрос. Так они шипели обо мне, а я слушал, надо сказать, не без удовольствия, которое всегда испытываешь, проникая в чьи-то секретики, а особенно в секретики, тебя самого касающиеся. Сюрприза никакого здесь для меня не было, так как никаких иллюзий по поводу отношения ко мне тещи и жены я не строю. Вообще, мне кажется, что такие разговоры и отношения такие по большому счету для семейной жизни вещь совершенно естественная и неизбежная, как утром неприятный запах изо рта. Не надо ее близко к сердцу принимать. В семейной жизни важно не зацикливаться на ее негативных аспектах. Я вот имею такое любимое занятие, которое для меня в жизни настоящая отдушина, вроде хобби или любимого развлечения. Вечерами, когда жена по хозяйству да с дочерью возится, я люблю в компьютер поиграть. Казалось бы, глупое подростковое занятие, но не скажите… Так это дело меня захватывает. Бывает, до шести утра все играю, и ничего не надо мне, кроме одного – чтоб меня не трогали и не мешали мне, потому что я весь там, внутри моего монитора, в виртуальном мире. И такие страсти во мне по ходу игры просыпаются, такие переживания, которые я по-настоящему и забыл, когда чувствовал! С одной стороны, вроде бы и неловко становится через несколько часов и перед домашними, и перед самим собой за то, что сижу, взрослый, казалось бы, мужчина, и, как дурак, мышкой по столу вожу да кнопки нажимаю с азартом неимовернейшим. Но от этой неловкости, от осознания совершеннейшей глупости своего занятия, как потери времени, только зло на всех разбирает! Особенно, если что в игре не получается, а кто-то с невинным вопросом лезет под руку… Убить готов! Но я всегда себя сдерживаю, аккуратно ставлю игру на паузу и с милой такой дружелюбной улыбочкой поворачиваюсь, чтобы выяснить, кому чего от меня потребовалось.

Так я увлекаюсь этими играми: забываю и о еде, и о работе и о супружеских обязанностях даже. Просидишь, бывает, часов до четырех – до пяти, по дороге к кровати зайдешь в ванну на себя в зеркало посмотреть – глядь, а в глазах от игрового напряжения даже сосуды полопались и белки прочерчены такими красными извивающими паутинками, частыми-частыми, кое-где вообще белков не видно – одна краснота, башка шумит, в руках дрожание нервное, и от общего возбуждения организма уснуть нет никакой возможности, всякие узоры перед глазами плывут, а сна нет. Проваляешься так два-три часика, а в восемь вставать – дочку в садик, и на работу. Хотя какая там работа. Так, по инерции чего-то ковыряешься, вызывая всеобщую жалость измученным видом, а мысли все они там – в игре, чего бы там как можно было бы сделать и как чего выстроить и где, и с чего заново начать. Иногда по моей рассеянности даже Бенаму догадывается, что чего-то со мной не в порядке и участливо интересуется, что стряслось, ему вру – мол, ребенок заболел, не спали всю ночь, он меня и отпускает домой – выспаться. Прихожу домой, по дороге еще борюсь с собой на предмет лечь спать, как начальство предписывает, или снова за компьютер, и охота, конечно, спать, даже голова пустовато-звенящая, какая-то неприятная от недосыпа, но, как войду в квартиру, как увижу, что нет никого, что никто мне не помешает, тут же сажусь и снова играю до самого вечера. А мог бы за дочкой сходить, из садика ее забрать пораньше, прогуляться с ней или сводить куда-нибудь ребеночка – ей в этом садике не очень нравится, все время плачет, когда туда собирается, говорит, что там нянечка страшная и дети злые.

Один раз она даже сама из садика ушла домой. Это в четыре года ребенок! Куда там смотрели воспитатели? И дошла ведь до самого дома, а это пару кварталов и через скверик еще! Теща, слава Богу, как раз приехала, смотрит, а внучка подходит к подъезду, ножками своими уверенно ступая и глядя так серьезно перед собой. Василиса Петровна, конечно, к ней. Что да откуда, почему одна?.. А девочка наша самостоятельная и говорит, что ушла из садика потому, что ей сказали на чей-то горшок садиться, а ее собственный не могли найти, а ей мама говорила, что только на свой можно. И что ей на полднике не дали булочку в наказание за плохое поведение, а дали только кусок хлеба. Потом еще воспитательница ее больно-больно схватила за руку, когда подумала, будто бы это она у телевизора переключалку отломала, а это вовсе не она. А на руке в тот день у нее и вправду синяки были, как от пальцев – здоровенных таких пальцев по сравнению с ее тонюсенькой ручкой. Как же это нужно схватить ребенка, чтобы такие синяки остались – спортсменок, что ли, к ним в сад распределяют? Теща тогда вместе с женой ходили в этот детский садик, долго с директрисой разговаривали, носили подарки, потому что у нас в районе больше нет садиков, а куда еще девочку денешь днем – все работаем. Целая история была, как потом ее обратно в это детское дошкольное учреждение заманивали. Сначала на часик буквально в присутствии мамы или бабушки – жена и теща специально брали отгулы. Потом на полдня, и только недели через три удалось девочку, хотя и через слезы, но снова на целый день отводить, а до этого просто было невозможно – она садилась или ложилась прямо на пол, орала, и никто ничего не мог с ней сделать. А дома, у нас, кстати, тихий такой ребенок! Играет сама с собой в куклы, строит чего-то, красит фломастерами и всегда себе под нос попискивает, вроде как разговаривает за своих куколок, или напевает чего. А если увидит, что я за ней подсматриваю, то смущается так забавно. Вскочит, ручками заплещет, смеется или бежит ко мне, начинает рассказывать что-то невнятное… А сад ненавидит и по сей день, как каторга он для нее. Она даже в пятницу у нас засыпает с другим выражением лица, чем обычно, – со счастливым таким, и раза по три глазки откроет и спросит: «А в сад завтра не пойдем?» Ей говорят: «Не пойдем». Она вздыхает так успокоенно и засыпает с улыбкой. И вот я теперь, вместо того чтобы забрать ее, тороплюсь к своему монитору! Понимаю головой, что поступаю нехорошо по отношению к дочери своей, и к начальнику, но сделать с собой ничего не могу, да и раскаиваться не собираюсь – как мне нравится, так и живу.

А в играх я всегда на стороне хороших, положительных персонажей выступаю, никогда не играю за всяких там фашистов или нечистую силу. И всегда у меня мораль в играх – на максимуме, всех я спасаю, всем помогаю, и все меня любят – там, в игре.

Хотя не в игре меня тоже любят, или жалеют, что, по-моему, очень близкие понятия. Помню с детства поговорку: ласковый теленок двух маток сосет. Вот я такой теленок. Меня теща даже на даче работать не заставляет – сама ковыряется на своих грядках, а я как залягу себе спать… Так спится мне хорошо на природе! И все стараются тихо ходить, громко не разговаривать, чтобы мой сон не потревожить. А я люблю иногда на дачу приехать – отдохнуть по-настоящему. Там ведь компьютера нет, можно хоть в себя прийти, такое чувствуется там естественное, природное состояние окружающего мира, что расслабляешься и… сразу засыпаешь. Ничего не могу с собой поделать – ложусь и сплю. Часов по пятнадцать сплю в сутки, когда я на даче. Сначала днем лягу часика на два – три, потом еще вечером пораньше улягусь в постель с журнальчиком. Не пройдет и получаса, такой сладкий сон наваливается, и я дрыхну себе всю ночь без задних ног. Да утром еще рано не встаю, а лежу уж до последнего. Все уже давно позавтракают, теща посуду перемоет в тазике, а я только встаю, потягиваюсь и выхожу с эдаким чуть виноватым лицом к семейству. Тут они все умиляются, как будто и вправду до смерти рады моему полноценному отдыху, и говорят, что наконец-то я выспался, и что спать нужно сколько душе угодно, и что, наверное, меня так работа выматывает. Я слегка умываюсь, гляжу – мне уже яишенку поджарили. Завтракаю и сажусь где-нибудь с книжечкой почитать после завтрака. Потом, бывает, с дочерью погулять сходим, если погода хорошая, а если плохая – можно и в кресле покемарить, потом обед, а после обеда снова – обязательно поспать.

Иногда, правда, я участвую в сборе урожая и заготовках на зиму. Но мне это самому нравится, я в связи с этим чувствую даже некий заготовительский азарт. Мы в магазинах ведь мало чего зимой покупаем, зато у нас морозильная камера в коридоре, не пройти мимо нее, не проехать, но вместительная, и на балконе у нас чего только нет. Без этого мы, конечно, жили бы скудно: все бы на еду уходило, ведь у нас зарплаты не такие уж и большие, а мои дополнительные, как я называю, приработки я в семействе не афиширую, а тихонько оставляю себе, чтобы были денежки. Иногда даже на подарки тем же жене и дочери, ну и на себя, конечно. А отдай я их в общесемейный бюджет, денег этих и духу не почувствуешь, зато в квартире появится какая-нибудь дрянь бесполезная типа микроволновки, видеокамеры или еще чего-нибудь, а мы и без этого живем презамечательно. Зарплата действительно у меня негигантская, хотя и вполне приемлемая: платят мне восемьсот долларов и обещают потихоньку увеличивать. Эти денежки я прямиком жене отдаю в семейный бюджет.

Хотя считаю, что мужчине унизительно быть без денег. И я не могу вовсе без денег для себя. Это один из самых больших моих секретов ото всех – мои личные денежки. Жена временами пытается что-то выведать, но я как кремень – ни слова не говорю, если неучтенную сумму она у меня в кошельке обнаружит. Просто объясняю, что это дело не ее, а мое, и что у каждого мужчины именно свои, а не семейные деньги должны быть обязательно. Намекаю ей, что хотя бы для подарков и сюрпризов. Она на такое объяснение всегда доверчиво соглашается, а сколько у меня дополнительных доходов – это от всех секрет. Даже приблизительно не знает никто. Все думают, долларов еще сто или сто пятьдесят, и то не каждый месяц, а у меня ровнехонько еще долларов по четыреста выходит, никем не учитываемых. Это удается мне благодаря нескольким секретным обстоятельствам и хорошему отношению ко мне господина Жульена Бенаму – моего непосредственного начальника, а в какой-то мере даже и друга, как он думает. Как и все руководство нашего маленького предприятия, Бенаму – француз. Настоящий француз, который при этом довольно слабенько говорит по-русски, здесь бывает в месяц одну-две недели, остальное время во Франции. Когда начальство в отсутствии, мы самостоятельно без него работаем. Мы – это я, Степан Савраскин, за начальника, за весь оперативный сектор (потому что я и есть тот самый оперативный сектор), и в дополнение ко мне секретарь, кассир, бухгалтер и делопроизводитель. Все эти должности у нас объединяет одно и то же лицо – женщина предпенсионного возраста, которую я нашел по Интернету, специально выбрал из всех соискательниц за аккуратность, трудолюбие и кротость ангельскую. Мы – торговое представительство французской фирмы Бенаму. Наш шеф Жульен – партнер и младший внук самого главного Бенаму – Патрика. Вся их семейка занимается текстильным бизнесом. Во Франции у них фабрики, а на Россию остался только Жульен, по всей видимости, не самый эффективный из отпрысков Бенаму, но зато незлобивый, стеснительный и доверчивый. Слава Богу, мамочка в свое время заставила меня выучить французский, хотя бы в некоторой степени. Мне повезло – я подвозил Жульена Бенаму из аэропорта, когда он только приехал весь перепуганный к нам в Россию-матушку.

Тогда у меня в жизни, надо сказать, было не ахти какое благополучие: постоянной работы не было, зарабатывать приходилось частным извозом на тещиной машине, которая до этого вот уже десять лет использовалась тестем, покойником, исключительно в летнее время для поездок на дачу.

А в аэропорту я совершенно случайно оказался в тот день. Только там клиента высадил и решил кружочек дать еще через прилет, так, без особой надежды и настойчивости, на всякий случай, поскольку конкурировать с аэропортовской мафией таксистов я совершенно не собирался. Чуть только притормозил возле прилета, приоткрыл окошко, и топает натуральный француз, как на картинке из учебника: маленький, плотненький такой, даже немного и рыхлый, можно сказать, на лице идиотская, растерянно-миролюбивая такая улыбочка, в одной руке держит саквояж, в другой – небольшой чемоданчик с веревочной ручкой и на колесиках, на голове – шапочка такая французская типа беретика. Забавно, что костюм на Бенаму был совершенно кошмарный по причине абсолютной измятости. Он был замят ровно так, как во время стесненного сидения в самолете складки образуются. Сейчас я уже понимаю, что ткань, пошедшая на костюм, состояла по большей части из льна, оттого так и помялась катастрофически, и удивляюсь, как это сам Бенаму такой дурацкий костюм себе на поездку приспособил. Но тогда мне это было все равно и я на удачу крикнул по-французски: «Месье, вам не нужна машина в город?» Он так доверчиво заулыбался в мою сторону, я даже в первый момент решил, что он меня спутал с кем-то из своих хороших знакомых, которые должны были его встретить, а это он так просто на родную ему французскую речь среагировал. А местные таксисты, похоже, так и подумали, что я его целенаправленно встречаю, что он меня знает, и мы с Бенаму спокойненько выехали из аэропорта. Я нарезал себе в сторону города и радовался такому везению, и еще радовался тому, что только два часа назад машину помыл, что только вчера купил новый освежитель воздуха в салон, что сцепление сделал еще на прошлой неделе и торпеду утром протер губкой для обуви – теперь тещина реликвия вполне приличное впечатление может производить. Хотя клиенту-то я, конечно, эдак в расслабленной форме пояснил, что езжу на такой скромной машине только по причине высокого уровня криминала в нашем городе, в смысле того, что мог бы дороже и лучше машину купить, но не хочу из опасений, что ее банально украдут. Бенаму (хотя тогда я еще и не знал вовсе, что он Бенаму) понял, языком зацокал, головой закивал, сказал, что все я сделал правильно, даже у них во Франции правила хорошего тона предписывают иметь небольшую скромную машинку, которая не привлекает внимание, которую везде можно припарковать, и недорогую в обслуживании. Он сказал, что моя машина ему вполне нравится, и главное в салоне приятный запах и чистенько. Я еще раз с благодарностью посмотрел на новый освежитель, а он намекнул на то, что я, вероятно, аккуратный и трудолюбивый человек, раз свою машину содержу в таком идеальном порядке. Я скромно потупил глазки, а Бенаму совсем расслабился, полдороги мне о чем-то радостно рассказывал, дал свою визитку, я, правда, понимал его щебетание с серединки на половинку, но не забывал все время кивать и, если знакомое слово слышал, – поддакивать. Потом он осторожно спросил о мафии, сильно ли бесчинствует, и имеется ли возможность обращаться в полицию при неприятностях или нужно как-то самому все решать. Я постарался ответить уклончиво, чтобы, с одной стороны, его не напугать, а с другой – чуть-чуть туману напустить о своей собственной значимости. И получилось с моих слов так, что для каждого, конечно, в этой области множество проблем можно прогнозировать, но я знаю по-настоящему порядочных людей в милиции, которых не много, но они пока еще есть, и они, типа того, меня в обиду не дадут. Долго я это выговаривал, сбивался, слова забывал, даже на русский переходил в запальчивости своего вранья, а Бенаму все время кивал, смотрел на меня уважительно, поддакивал, а в конце сказал, что это всегда самое важное – знать в каждой области порядочных людей, тем более в такой важной, как безопасность. До сих пор не знаю, чего я тогда пустился в такие враки? А просто так! Я же не рассчитывал, что буду у него работать, а надеялся при окончательном везении только повозить его несколько дней, пока он в нашем городе свои дела делает.

На второй день, время было как раз обеденное, я только что моего французика водворил в гостиницу, прилично-таки покатав перед этим по городу, и он меня отправил в Макдональдс, снабдив деньгами и дав полный перечень, чего купить. Огромную очередину я терпеливо выстоял, благо двигалась она довольно быстро, но все равно это заняло у меня что-то около часу.

И вот я, затарившись наконец всякими гамбургерами, несусь к шефу, мысленно недоумевая, как это на жратву можно тратить столько денег. Прибегаю в гостиницу, поднимаюсь в номер, сам удивляясь откуда-то взявшемуся у меня лакейскому восторгу и ожиданию чаевых или хотя бы хозяйской похвалы, а Бенаму сидит с сердитым таким лицом, как будто за время моего отсутствия он обнаружил у себя пропажу фамильного золотого портсигара, набитого брильянтами, и меня в этом основательно подозревает.

Пакетики мною принесенные он эдак безразлично в сторону отложил, чеки и сдачу не глядя бросил на стол и молчит… Я тоже молчу, не понимаю, в чем дело, а спрашивать как-то неловко, может, у него свои французские проблемы, которые моего ума не касаются, – кто я ему такой, чтоб собственные соображения позволять. Но неприятно все равно, если такое настроение у человека, находящегося с тобой в одной комнате. А Бенаму минут пять помалкивал, потом уселся на стул, меня посадил напротив себя на кровати и начал кушать бутерброды, мне тоже дал два. А лицо у него продолжает быть таким… огорченным что ли, или сердитым, и откусывает он от своих бутеров с каким-то даже остервенением, на меня время от времени через свои жующие щеки посматривая взглядом, не очень располагающим к аппетиту. Я один бутерброд развернул тихонечко и начал есть, а он огромный, в рот не лезет, капуста выпадает какая-то, соус выдавливается, я на Бенамунину кровать чуть не капнул – в последний момент успел салфетку подставить, а рубаху себе так и обляпал этим кетчупом, в общем, не еда, а кошмар какой-то. Еле-еле один бутер я сожрал, второй даже разворачивать не стал от греха подальше. Пепси-колы выпил, она сразу у меня из горла обратно полезла, а неудобно, приходится ее в себя вдавливать, она распирает меня – сил нет, хотя всего-то полстакана и выпил от жадности. В общем, кошмар! Сижу себе, делаю вид, что поел, а у меня в машине четыре бутерброда с сальцем и черным хлебушком, два соленых огурчика и термосик чайку с лимоном… Сижу, смотрю на эти импортные неприступные харчи и мечтаю до своей машины добраться и покушать спокойно своей еды, без риска опозориться.

Тем временем Бенаму уписывает за обе щеки, притом у него точно так же, как и у меня, все мимо рта валится, точно так же эта газированная вода из него сразу прет обратно, а он ничего: не препятствует ей, потом промакнет рот салфеточкой и дальше как ни в чем не бывало лопает. Свои бутеры сожрал и на мой показывает: мол, чего я не ем? Я башкой замотал изо всех сил, по животу себя хлопаю, типа объелся уже. Бенаму мой бутерброд тогда в холодильник убрал, а я тем временем все объедки, бумажки и пустые стаканы собрал по пакетикам и приготовил выкинуть.

А мой поевший и ставший вновь дружелюбным французик еще раз серьезно на меня посмотрел и попросил больше никогда его не обманывать. Я остолбенел! Неужели он узнал, что мне в этом Макдоналдсе дали игрушечного зайчика в подарок за большой заказ, а я его в карман куртки заныкал с корыстным желанием отдать дочери? Как он мог узнать, что он, следил, что ли, за мной? Хотя из его окна этот Макдоналдс как на ладони, но ведь что внутри делается, он знать не мог! И тут меня прошибла мысль, что, наверное, там всем дают какую-нибудь игрушку и Бенаму об этом знает, а поскольку я ему игрушки не принес, он и сделал совершено правильный вывод, что я ее бессовестно присвоил, и теперь отпираться бесполезно. Жутко мне стало тогда неудобно. Если никто не знает, я чего угодно могу себе простить, но когда меня вот так выводят на чистую воду – просто готов сквозь землю провалиться! Мне даже смотреть на него стыдно было. Я встал, пошел в коридор, достал зайчика, он еще в такой симпатичной коробочке был, принес Бенаму, положил перед ним. Так, наверное, собака очень ценную для себя кость положила бы перед хозяином. Бенаму на меня глаза вытаращил, ничего не понимает. «Что это?» – спрашивает. И по его виду я чувствую, что ему самому неудобно, очень неловко как-то и все происходящее его тяготит до самой последней, возможной для него, француза, степени. Я отвечаю, так и так, вот дали подарок в Макдоналдсе, а я забыл вам отдать… Он, когда понял, вообще в лице переменился, как будто испугался чего-то кошмарного, ручками так забултыхал, мне обратно сует этого зайца, чуть ли не с извинениями, и через минуту выясняется, что он больше часа меня ждал и решил, что я по своим делам куда-то мотанулся, а его, бедного, заставил голодного в номере сидеть, несмотря на то, что он мне уже за целый день работы заплатил и я не имел права никуда по своим делам отлучаться, по крайней мере, у него не спросив. Тут я его молча подвел к окну и очередь показал. А он – вот человек, к нашим условиям непривычный, – пока меня ждал, раз сто в окно выглядывал, злился, а очереди этой не замечал! Парадокс человеческого восприятия! Когда до него доперло, что я никуда не отлучался, а все это время в очереди проторчал, он просто чуть шапочку свою не сожрал от стыда. Чего только хорошего он мне не произносил тогда, жалко я понимал не все, наверное, было бы приятно. Потом мы с ним поржали вместе и даже выпили по бутылочке пивка из его мини-бара. Он при этом мне хитро подмигнул и сказал, что это будет мне проверка на мои отношения с милицией. Я гордо заверил его, что с милицией все без проблем, и мы поехали дальше мотаться по городу.

Я тогда с Бенаму хорошо заработал – пятьсот долларов за пять дней плюс его бензин, плюс он мне, когда уезжал, еще немного рублей отдал, у него осталось, а менять обратно на франки уж времени не было. Там, правда, было немного, еще рублей около трехсот, или чуть меньше, но все равно приятно. Бенаму сказал, что это мне для оплаты бензина на обратную дорогу. Еще он продуктов мне оставил – соки там, конфеты, печенья импортные, вода минеральная. Кое-что открыто было, конечно, ну а что с того, что открыто – не испорчено же! Я своим отнес. Они довольны были, хоть попробовали импортных деликатесов, а то мы все собирались купить чего-нибудь такого – дочку побаловать, да как-то не получалось. В семью я тогда отдал полновесные двести долларов, а триста мне удалось потратить на себя. Сначала хотел отдать двести пятьдесят, но потом решил, что хватит и двухсот, потому что обычно я еще меньше зарабатывал и нечего приучать.

На тот момент времени у меня была в голове, да и в сердце, можно сказать, голубая мечта. Так мне хотелось одну вещь себе позволить – просто засыпал с этой мечтой и с нею же просыпался. Эта мысль мне даже жить помогала и улучшала настроение, надежду давала среди серых, усталых будней и грустных мыслей. Я даже, сам того не замечая, улыбался, когда в очередной, сто первый уже, наверное, раз эти свои сокровенные мысли в голове аккуратненько обмусоливал. Все уже продумал до мелочей, все детали, где и как это будет, как сделать лучше всего и так, чтоб поэкономнее. Все рассчитал и только после отъезда Бенаму смог наконец подойти к реальной реализации своего заветного плана. А план состоял в том, что мне давно хотелось самому попробовать… с настоящей проституткой. Купить ее для себя. Я тогда мог из дому преспокойненько в любое время дня и ночи уехать побомбить, так что с отсутствием в семье проблемы не было. Я даже место для своего рандеву уже присмотрел, даже и заходил разочек туда – просто осмотреться, глянуть, как персонал и вообще обстановочку почувствовать. Все понравилось, девчонки вообще улетные, в общем, сразу, как Бенаму отвез в аэропорт, без всяких промедлений рванул я в это заветное местечко. И как раз на все, что я хотел, тех самых трехсот долларов мне только-только и хватило! Если бы немного сэкономил, вообще было бы не то удовольствие.

* * *

Я работал уже месяцев шесть, когда для окончательного утверждения моей кандидатуры был отправлен за счет компании в город Лион, родину французских ткачей, где, собственно говоря, живет и работает главный дедушка – Бенаму. Он лично проводил собеседования с каждым региональным представителем, вероятно, не столько для проверки и отсева персонала, сколько для сообщения новому сотруднику духа и принципов компании, разъяснения ее генеральной линии и, так сказать, для приведения к присяге. Еще там предполагалась некоторая стажировка, хотя мне это казалось странным: зачем меня стажировать, если я уже полгода работаю.

Теща для этой поездки купила мне костюм. Вместе с нею и женой мы поехали в дорогущий магазин, целый час мерили и купили шикарный темно-синий костюм со стальным таким отливом, две белые рубашки – обалденные, с золотыми буковками, вышитыми на воротничке, галстук по моде, штиблетки лаковые, с узенькими носочками, и ко всему этому даже носки, трусы и майку. Теща деньги какие-то, похоже, на самый черный день отложенные, решила-таки потратить на любимого зятя. А мне что? Плохо, что ли! Наоборот – отлично! Я как в зеркало на себя посмотрел во все это добро наряженный, просто пять минут оторваться не мог, такой я там был, в зеркале, красивый, стройный и благородный. После этой примерки даже одна из продавщиц стала мне улыбаться как-то загадочно, и взгляд ее приобрел некую приятно щекочущую воображение особую двусмысленность. Теще тоже понравилось, а жена вздохнула, наверное, по поводу того, что не ей столько обновок привалило, но тут же взяла себя в руки, и потопали они в кассу – оплачивать.