Читать книгу Город Г… - Константин Скрипкин - Страница 4

Как, вероятно, может предположить искушенный читатель, наши герои встретились на пути к новым, вожделенным для каждого из них горизонтам – в самолете. Точнее, виделись они еще в аэропорту и узнали о причастности друг друга к компании Бенаму по одинаковым фирменным папочкам, содержащим авиационные билеты, программу их поездки и рекламные буклеты компании. На регистрации Степан галантно пропустил Машеньку и Нелли Жоресовну вперед себя, помог им поставить чемоданчики на ленту транспортера, в зале ожидания он подвел их к нужному выходу, показал, где буфет, а где уборная. После он тактично уселся в паре кресел от них, чтобы не докучать и не навязываться – он же вовсе не знал, кто они такие, а спрашивать счел неуместным.

Степа был в новом, элегантном костюме, и Машенька, приняв его за значительную персону, сперва побаивалась такого важного господина. Но храбрая Нелли Жоресовна быстро выяснила, что Степа так же, как и Машенька, направляется на стажировку в фирме Бенаму, только его французский никуда не годится, хотя иногда у него и получались довольно правильные фразы с симпатичным южным выговором. Узнав это, Машенька перестала бояться и, наоборот, расположилась к Степе, который показался ей культурным, обходительным и каким-то еще… внутренне несчастным человеком. Ей причудилось усмотреть внутри Степана Савраскина бездну скрытого рыцарства и какую-то боль душевную, от которой он, бедный, мается, сам того не подозревая. Время от времени Маша ловила себя на том, что предается фантазиям больше, чем анализу, и приписывает своему милому попутчику совершенно ни на чем не основанные замечательные качества. Ее осторожная часть намекала, что, возможно, не стоит торопиться со слишком поспешными и радужными представлениями, но другая часть, восторженная, отвечала, что ко всем людям нужно относиться хорошо, думать о них хорошо, и тогда они, возможно, и станут хорошими – по крайней мере, бабушка так всегда говорила.

Как о предмете своего романа Машенька о Степе не думала ни секунды, сразу решив, что это вовсе не ее типаж: не по-мужски красив и слишком вежлив, что вызывает немедленные подозрения в лицемерии и донжуанстве, тем более он коллега по работе, да и вообще, как выяснила настойчивая Нелли Жоресовна, женат и имеет дочь… Так что она с облегчением перевела своего нового знакомого в разряд милых людей и потенциально хороших приятелей, тем абсолютно успокоившись и вовсе перестав его бояться. Она даже позволила себе с ним посекретничать, рассказав, что Нелли Жоресовна ей совсем не родственница, а только педагог, хотя они и очень близки духовно, но фамилии у них совершенно разные, и даже Машенькина мама любит про Нелли Жоресовнину фигуру отпускать между делом смешные колкости. За болтовней беспокойство перед новым собеседником мало-помалу растаяло. Он оставался благородно-сдержан, границ переходить не пытался и большей частью глубокомысленно молчал, что еще больше уверило восторженную девушку в добродетельности ее попутчика.

Степан был смущен такой непосредственностью говорливой попутчицы, испытывал неловкость и предпочитал помалкивать, сдержанно улыбаться и редко поддакивать там, где слышал знакомые слова, как это он привычно проделывал, находясь в неуверенных обстоятельствах. Его поведение определялось еще и тем, что Степан вчера выпил пивка за отъезд, а закончил водочкой, за компанию с чего-то вдруг раздухарившейся на выпивку тещей, так что, несмотря на все утренние гигиенические процедуры, побаивался запаху от себя и, естественно, испытывал то неизбежное утреннее томление и дискомфорт, которые бывают еще невыносимее при необходимости скрываться ото всех – выглядеть бодрым и жизнерадостным, когда чувствуется совершенно противоположное.

Наивная Машенька ничего не замечала и продолжала щебетать, принимая Степину похмельную заторможенность за благородную обстоятельность поведения, а вот проницательная Нелли Жоресовна уже через полчасика тактично предложила Степе таблеточку, которую он с благодарностью выпил. Маша тут же вспомнила, как и у нее иногда болит голова из-за перемены погоды или из-за усталости, рассказала Степану, как у нее бывает пониженное давление и временами из-за мигрени буквально некуда деться, но теперь такая замечательная погода, что мигрени у нее вовсе нет и не предвидится, а наоборот, хочется радоваться и счастливо дурачиться.

Степан про себя отметил, что барышня слегка перезрела, активно напрашивается в койку и даже удивился такой половой настырности этой трескучей, но вполне миловидной, крупненькой, с хорошими формами особы, сперва выглядевшей совершенною недотрогой, а теперь чудо как изменившейся. Он даже решил, что она говорит об отсутствии мигрени, намекая ему на отсутствие у себя месячных, и тем еще больше подбадривая его к интимному посягательству. Различал он и другие признаки женского соблазнения и хотел уже дать ей как-нибудь понять, что воспринял все сигналы, и воспринял благосклонно, и сразу же по приезде непременно выполнит то, чего ждут от него, а сейчас он хотел получить немного отдыха от этой высверливающей голову трескотни и просто закрыть глаза… Предвкушая эту поездку, Степан позволил себе предаваться мечтаниям о некоторой романтической интрижке, размышляя, что когда он станет обладателем полноценного гостиничного номера, то просто глупо будет не случиться в этом номере чему-то распрекрасно-неприличному, тем более впереди целых две недели полного отсутствия жены, тещи и дочери, то есть возможность почувствовать себя полноценно свободным человеком: не оглядываться на часы, не озираться по сторонам, не думая поминутно, что в самый неподходящий момент встретишь кого-нибудь из знакомых. Он представлял себе будущее приключение в самых разных фантазиях, и каждый раз объектами его становились все более значительные и состоятельные женщины. Он мечтал о романе с богатой французской красавицей, или даже не совсем с красавицей, но чтобы она тратила на него деньги и одновременно любила его, как кошка. Чтобы она, пренебрегая приевшимися французскими кавалерами, оценила в нем горячую, дикарскую кровь далекого севера, предлагала жениться и переехать во Францию, в ее родовой замок и вести ее дела. Степан сладко мечтал, как бы он стал состоятельным господином и ловко вписался в элиту французского общества, и как бы все удивлялись: где был раньше такой умный, воспитанный и красивый молодой человек и какое счастье, что он наконец-то украсил их стылую жизнь. Степан представлял, как он немного помогал бы благодарным и раболепствующим перед ним жене и теще, находясь уже на том запредельном для них уровне успешности, где все люди вызывают у окружающих только восторженное благоговение… Иногда в его мечтах вместо богатой француженки фигурировал и богатый француз как потенциальный Степин любовник (или любовница), что вызывало, конечно, в нашем герое некоторое амбивалентное ощущение, но так или иначе и эта фантазия укладывалась для него в рамки дозволенного.

Теперь, когда отношения с Машенькой для Савраскина были делом почти состоявшимся, он испытывал уже легкую досаду на то, что вместо утонченного романа во французском бомонде он всего лишь вызвал бурный восторг миловидной, но такой же бедной, как и он сам, русской девочки. Хотя его немного тронули ее искреннее желание сделать ему хорошо и некоторая естественная заботливость, что ли. Ему понравилось, как она весело и необидно дала ему под запись приличное количество очень важных и красивых французских выражений, как просто и нежеманно она предложила ему в добавку свой самолетный обед, как немедленно, без всякой обиды, отстала со своими разговорами, только он слегка продемонстрировал утомленность. Хотя сам про себя он рассудительно уточнил, что нисколько не очаровался, а просто констатировал сей приятный и полезный для себя факт как ценное наблюдение, имеющее некоторую перспективу.

Закрыв глаза, он думал уже об этой девочке больше с симпатией, чем с раздражением еще и потому, что она, конечно, не являлась препятствием для его предстоящего романа, а даже и наоборот, могла своей непосредственностью, свежестью и очарованием придать ситуации особую пикантность и, возможно, даже в чем-то Степе и помочь.

Нелли Жоресовна, которой Машенька потихоньку рассказала о своих восторженных впечатлениях и о том, что ей так легко оттого, что к этому Степе она не испытывает никаких романтических чувств, а определяет его для себя как милого, но приятеля, решила Машеньку не разочаровывать, подумав, что очевидная для ее опытного взгляда девичья влюбленность только пойдет на пользу ее воспитаннице, а в душе посетовала на то, что подобных опытов у Машеньки не случилось лет десять назад, а случилось только сейчас, когда давно пора бы уже ей быть молодой женщиной, а о девичьих своих восторгах и переживаниях вспоминать, как о приятном, но благополучно прошедшем и вполне уже завершившемся жизненном опыте.

Машенька, наскоро вышептав все свои секреты, счастливо заснула вслед за Степаном, угнездившись на своем кресле так, будто спит не просто рядом с ним, а где-то и вместе с давно уже посапывающим Савраскиным.

* * *

А Степан не спал. Он очень хотел уснуть, но был не в состоянии это сделать, так же как он был не в состоянии открыть глаза и заняться чтением либо еще какой-нибудь жизненной активностью, уместной на борту воздушного судна. Спать было невозможно из-за непрекращающегося душевного тремора. Только он смежал тяжеленные свои веки, давая относительный покой измученной голове, внутри него начинались какие-то искры, какие-то тревожные и очень беспокойные разряды, которые сознание его делали крайне возбужденным и даже, вероятно, более возбужденным, чем в обычном положении бодрствования, а так невыносимо хотелось сна… Иногда он проваливался в какое-то беспокойное забытье, что как сон вовсе не ощущалось, а становилось понятным, что он спал, только по тому признаку, что стрелки на часах вдруг перемещались на целых сорок минут вперед, когда, казалось, всего только минуту назад проверял время. Заставить себя расслабить голову и испытать хоть несколько минут здорового, освежающего сна Степан не мог, и знал по опыту своему, что не сможет, поскольку это тяжелое состояние всегда сопровождало его на следующее утро после отравления алкоголем и стойко держалось почти до вечера следующего дня. Нужно было просто пережить нынешние сутки с минимальными потерями для своей репутации.

В промежутках между короткими периодами забытья Степан на какие-то секунды открывал глаза и, выхватывая из всех доступных его взору пассажиров одного, начинал от скуки думать, что из себя представляет этот субъект и что у него творится на душе, осуществляя, так сказать, внутреннее психологическое предположение о настоящей жизни человека и сущности его по внешним чертам его лица и общему облику. Думал он, естественно, обо всех очень плохо и сперва, конечно, в самой неблагоприятной форме вылепил в своих фантазиях Машеньку и Нелли Жоресовну.

Незаметно для себя Степан дремал все крепче и крепче, и наступил момент, когда он заснул окончательно…

* * *

Они торопливо шли с Принцессой по странной, вымощенной булыжниками и покрытой грязными лужами дороге. Затхлый, тяжелый запах, который прежде долетал до них лишь обрывками, висел в воздухе постоянно, и казалось, что и самого чистого воздуха уже нет, а есть только эта вонь, и они, находясь в этом смрадном пространстве, уже совершенно пропитались ею. Кое-где лужи были так велики, что вода доходила почти до колен, и тогда Принцесса взбиралась к нему на спину, а он, тяжело переставляя ноги и не обращая внимания на потоки грязи, то и дело переливавшиеся через голенища его охотничьих сапог, проносил ее сквозь это невозможное для Принцессы место, где на дне каждой огромной лужи был противный скользкий ил с омерзительным запахом и жили ядовитые пиявки. Пройдя через лужу, он садился на сухом месте, выливал воду из одного сапога, из другого, и они шли дальше, вовсе не отдохнув. Принцесса была измучена не меньше него, но все равно, как и подобало Принцессе, пыталась тепло улыбаться, когда встречались их взгляды. Она пыталась каждый раз тепло улыбаться, но улыбка ее делалась недоуменной и растерянной, когда, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, он зло смотрел в ее сторону, глядя даже не на нее, а мимо и куда-то вниз, а потом бормотал сквозь зубы грязные ругательства, про то, что знает, что скрывается под напускным целомудрием и великосветским дружелюбием Принцесс, и что он все и всех уже проклял за эту невыносимую дорогу, и что ему ничего уже не нужно, кроме отдыха. И это были самые вежливые слова из тех, что роились у него в голове. Принцесса не отводила глаз, даже когда он сжимал зубы и стискивал кулаки, она ничего не говорила, но взгляд ее из недоуменного становился грустным и жалостливым, а иногда даже и скорбным, что приводило его еще в большее бешенство. Вероятность наткнуться на Уродов была не очень большая – в этих местах их давно не видели. Но уже вечерело, до ближайшего селения оставалось около часу пути, дорога спускалась в низину, затянутую противным, рвано-клубящимся туманом, и мысль о том, что если и быть Уродам на их пути, то это самое подходящее место и время, все чаще выскакивала между другими хаотично перебалтывающимся в его голове рассуждениями. Он пытался отгонять ужас злостью, но когда приходилось думать про Уродов, злости почему-то становилось все меньше, и ужасу она почти не мешала, а даже уступала ему место, как старшему брату или начальнику.

Они вошли в туман. Сумерки сгущались. И если бы это были одни сумерки или один туман! Но здесь было все вместе: и сумерки, и туман, и грязная вонючая дорога, все это стократно усиливало друг друга и давило со всех сторон, страх становился невыносимым, злость уже оставалась только совсем снаружи, а везде внутри был кошмар! Хотелось закрыть руками уши, чтобы не слышать этой туманной тишины, предательски поглощающей все звуки, хотелось плотно зажмурить глаза, чтобы не видеть этих белых клубов, перемешанных с темнотой и скрывающих все, что хотело бы скрыться. Он шел впереди так быстро, как только мог, Принцесса едва поспевала следом. Поначалу он еще оглядывался, и если она отставала, огромным усилием воли укорачивал шаг. Но наступило время, когда страх полностью захватил его, и все, что он мог – это удерживать себя от самого позорного бегства. Где-то сзади Принцесса едва поспевала за ним, а он боялся обернуться и увидеть вместо нее довольно ухмыляющуюся морду огромного Урода и поэтому не оборачивался. Он топал изо всех сил, но дорога и туман казались бесконечными: ничего не менялось, все те же булыжники, о которые то и дело спотыкались его ноги, все те же выбоины, в которых ослабевшие ноги то и дело подворачивались, все тот же туман, скрывающий все вокруг, все тот же ужас, переполняющий душу. Он думал, что не может долго такое чувствовать, что-то должно произойти, что-то должно перемениться, потому что он не мог уже выносить продолжения! Даже минуты такой дороги он не перенесет больше! Ужас переполнял все его существо, корежил тело и выламывал голову из плеч. Он шел дальше, но «идти» – было теперь совершенно не естественное для него положение. Повинуясь чувствам, естественно было бы кататься по земле, сучить ножками и заливисто орать, зажмурив глаза и закрыв уши, но он шел и был в состоянии заставить себя идти дальше только потому, что шел уже давно и переставлял ноги по привычке. Остановись он лишь на секунду или позволь себе повалиться на обочину дороги – больше с нее он бы не поднялся. Зная это, он шел и шел, его ноги топали и топали, раз за разом повторяя одни и те же движения и одни и те же напряжения мускулов, которых сознание его давно уже не замечало.

Они шли еще долго, и ничего не происходило. Дорога пошла в горку, туман начал уже редеть, казалось, должна была вернуться надежда на то, что их путь закончится благополучно и, наконец, случится то, что является заветной мечтою каждого. Но надежда не торопилась стать действительностью. Или не успевала…

* * *

Когда сзади появились явно запоздавшие Уроды, можно было бы ускорить шаг, побежать из тумана, но он покорно остановился и стал ждать. Он даже сделал несколько шагов назад, подчиняясь громкому реву Уродов, изо всех сил горланивших и перекашивающих свои и без того страшные рожи. Они пытались нагонять жуть только потому, что больше им ничего не оставалось. Они уже опоздали, и добыча была почти недосягаема, оставалось только для вида поорать и помахать своими здоровенными дубинами, дабы сохранить остатки своего уродского достоинства, а он… подчинился им, как безвольная кукла подчиняется кнопке управления, как обученная и вышколенная собака подчиняется команде. Он стоял и ждал. Принцесса кричала, что надо бежать, что спасение близко, но он не слушал ее… Случилось то, что должно было случиться, это был конец его кошмарам, именно тот конец, который и должен был состояться, который он почувствовал уже давно и с которым уже смирился, оттого что не мог больше переносить неизвестности. Надежда могла бы спасти его тогда, но она опоздала, что-то задержало ее в пути, или она не могла найти к нему путь. Принцесса не могла его бросить и последовала за ним в обратную сторону от спасения – ведь это была настоящая Принцесса.

Уроды схватили Принцессу и, радостно гомоня, начали срывать с нее платье. А ему треснули дубиной сначала по лицу, так что губы и нос превратились в кровавое месиво, потом в грудь, а когда он перегнулся пополам, несколько раз по спине, пока он не упал в грязь… Уроды весело ржали и с радостным остервенением пинали его, распластанного на земле, по ребрам, по спине, по животу, лицо он старался закрывать руками, но руки скоро так были разбиты, что уже не слушались. Было больно, но совсем не так ужасно больно, как это раньше представлялось ему! Его убивали Уроды, а он думал, даже с некоторым облегчением, что ожидал худшего. Стало немного жалко и обидно за свой страх. Неужели вот именно ЭТОГО он ТАК боялся? Сознание постепенно уходило, и он уже благодарил провидение за такую легкую смерть, но тут Уроды прекратили убийство и, отойдя от него в сторону, встали кучкой. Он разлепил глаза, повернул голову и сквозь кровь и грязь, сквозь узенькие щелочки глаз, едва выполнявших свою функцию на разбитом лице, он увидел Главного Урода. Тогда он отметил про себя, что даже за два шага от смерти человек не перестает удивляться – Главный Урод имел необыкновенно приятную и даже красивую внешность!

Он был светловолосый, с открытым, располагающим лицом, на котором беспрерывно выражались внимание, заинтересованность и даже доброта. Единственная странность заключалась в том, что все это выражалось на его лице слишком отчетливо, слишком выпукло. Его заинтересованность граничила с наивной восторженностью, а внимание было такое, что он чуть ли не буравил окружавших его Уродов беспримерно умным и проникновенно-внимательным взглядом. При этом он равномерно одаривал своим сказочным взором каждого, успевая очень быстро перемещаться с одного Урода на другого, но не бегая при этом глазами, а задерживаясь на каждом Уроде столько, сколько это было нужно, чтобы Урод не почувствовал себя обделенным. Это выглядело тем более виртуозно, учитывая то существенное обстоятельство, что Уроды гомонили совершенно хаотически, перебивая друг-друга и чуть ли не подскакивая от желания высказаться. Уроды знали всего по десять-пятнадцать слов и при каждой возможности старались как можно скорее их произнести, наслаждаясь производимым эффектом. Главный Урод смотрел на них ласково, любовь, выражаемая во всем его лице, была похожа на патоку и жидкое варенье – влюбленные Уроды балдели от взаимности. Они уже забыли про то, что нужно добить человека, а только радостно прыгали и беспрерывно на разные лады твердили знакомые слова, дожидаясь вожделенно-одобрительного взгляда начальника. Ликованию их не было предела. Главный Урод поворачивался в разные стороны, с огромным интересом выслушивал слова каждого подчиненного. Он был такой элегантный, такой подтянутый – просто волшебный! Всем очень хотелось заслужить его одобрение, чем и занимался изо всех сил каждый Урод, пробравшийся поближе.

Только одна деталь вступала в едва различимый диссонанс со всей его располагающей внешностью. Эта деталь не сразу бросалась в глаза и была скорее скрыта, чем выражена у Главного Урода, но, наблюдая вокруг него других Уродов, легко было заметить ее из-за того, что на всех остальных рожах эта деталь была выражена гораздо отчетливее, а у многих совершено доминировала. Уголки его тонких губ всегда были опущены вниз и оставались такими, даже если он располагающе улыбался. Деталь эта придавала лицу Главного Урода некоторое особенное выражение – такое понимающее, всезнающее и немного саркастическое. Она как бы говорила: «Да я отлично знаю, что и как на свете устроено… но увы… поделать ничего не возможно… мой дорогой… мир таков, каков он есть…»

Смотреть, держа голову на весу, было очень тяжело, и, ухватив все, что удалось увидеть за несколько секунд, распластанный на земле избитый человек снова уронил голову в вонючую грязь и закрыл глаза. Возможно, это спасло его от смерти, потому что если бы Главный Урод понял, что какой-то человек видел его и узнал его, он, вероятно, вежливо распорядился бы убить этого человека, подальше от неприятностей.

Главный Урод смерил Принцессу, которую к нему подтащили, своим внимательным и заинтересованным взглядом, остался очень доволен и распорядился положить добычу на телегу, а чтобы она не замерзла, накрыть огромной вонючей шкурой из тех шкур, что носили Уроды. Принцесса стояла, опустив глаза, и старалась ни на кого не смотреть. Даже когда Главный Урод схватил ее пальцами за подбородок и резко, по-хозяйски, поднял её голову, она изо всех сил отводила взгляд от его глаз. Все знали, зачем нужно поймать ее взгляд, и все знали, что рано или поздно Главный Урод сделает это, раз уже теперь Принцесса в его руках. Взгляд Принцессы всем без исключения, даже Уродам, давал любовь, а любовь – это единственная сила и энергия жизни. Но если на всех других людей Принцесса могла смотреть сколько угодно, то Уроды выпивали любовь из каждой пойманной ими Принцессы, как болезнь выпивает жизнь из тела человека. Когда любовь совершенно заканчивалась, Принцесса умирала – ведь настоящая Принцесса не может жить без любви. Уроды могли выпивать любовь, а вместе с тем и жизнь не только из Принцесс, а и из каждого человека, и они питались этой любовью, переваривая ее в своих Уродских внутренностях и ничего не давая взамен. Уроды развивались только физически, точнее развивались их здоровенные туши. За счет украденной или отнятой любви Уроды и становились такими огромными и могли управляться со своими здоровенными дубинами. Так они и жили: отнимали любовь у тех, кого ловили в вечернем тумане, питались ею, если везло – здоровели, делались дерзкими и нападали на людей почти в открытую, еще больше здоровели, им казалось, что нет никакой им, Уродам, преграды!

Самая лакомая добыча для Уродов – это Принцесса, ведь в Принцессах любви гораздо больше, чем в обыкновенных людях! Во много раз больше! Тем более люди тоже бывают очень разные. Например, в Героях – любви сколько угодно, но попробуй поймай Героя, от Героев все благоразумные Уроды, какими бы здоровыми и разожравшимися они ни были, улепетывают в разные стороны, только и мечтая о спасении своей шкуры, и, надо сказать, спасти свою шкуру при встрече с Героем Уродам удается чрезвычайно редко. Обычно Уроды встречаются с Героем только один раз в своей Уродской жизни – чтобы отправиться в небытие. Один Главный Урод рассказывает всем, что он видел множество Героев, и даже вступал с ними в сражение, и даже побеждал их! Уроды ему верят, но, судя по всему, он бессовестно врет, потому что все маленькие дети отлично знают, что даже десяти или ста Главным Уродам никогда не одолеть хотя бы одного Героя.

Меньше всего любви содержится в Говнюках – в них ее почти совсем нет, и это самый бесполезный для уродов вид людей – поймать их нетрудно, но любви у Говнюков едва хватает, чтобы поддерживать их собственное жалкое существование на самом примитивном уровне. И теперь перед Уродами лежал без сознания в грязи такой вот избитый, почти уже дохлый Говнюк, и поднимать его, пачкая лапищи, разлеплять глаза на его разбитом лице, держа его болтающуюся башку, только для того, чтобы в лучшем случае получить всего полглоточка любви, показалось Уродам бесполезным занятием. Говнюка решено было бросить. Главный Урод, сделав все распоряжения, удалился в туман первым, остальные Уроды впряглись в телегу с Принцессой и тоже собирались тронуться в путь. Тут Принцесса приподнялась на телеге, сбросила с себя вонючую шкуру и крикнула изо всех сил: «Стэфан! Очнись!» Говнюк от этого крика опять пришел в себя. Он понял, что Стэфан это его имя, и устремил свой взгляд на Принцессу. Именно в этот момент, и ни минутой раньше, надежда нашла путь к его сердцу. Пока Уроды выпрягались из телеги и опять накидывали ей на голову свою вонючую шкуру, Говнюк и Принцесса успели посмотреть друг на друга. За эти короткие секунды Принцесса дала ему столько любви, сколько смогла – ведь не так просто отдавать любовь жалкому Говнюку, из-за которого ты попала в лапы Уродов и, скорее всего, теперь погибнешь, но этого должно было хватить для того, чтоб он не умер теперь здесь – на грязной обочине вонючей дороги. Еще она успела крикнуть ему: «Научись смотреть на себя и спаси меня, когда сможешь!» Он не понял первую часть, а услышав вторую, испугался, что Уроды вернутся и добьют его. Они и впрямь остановились, но Стэфан собрал все силы, встал сначала на четвереньки, потом на ноги и, бросив прощальный взгляд на повозку с Принцессой, сделал один шаг к выходу из тумана, затем второй, третий… Он вышел из тумана всего через двенадцать шагов. Двенадцать шагов отделяло его и Принцессу от спасения, когда, подчиняясь своему ужасу и гортанным воплям Уродов, он повернул назад, и случилось все то, что случилось.

Он еще раз оглянулся. В уходящем тумане уже ничего не напоминало ни Уродов, ни их тележку, как будто все он себе придумал, и даже Принцессы никакой не было… Но боль во всем теле и его разбитое лицо не позволили Стэфану утешиться спасительной иллюзией. Все свершилось, а ничего из того, что свершилось, уже нельзя отменить. Все это было уже окончательно состоявшимся и никогда не переменится. Такие мысли не привели бы Стэфана ни к чему хорошему, он уже подумывал лечь да умереть себе тихонечко, но надежда, так недавно поселившаяся в его сердце, подсказала ему выход. Она согласилась с тем, что ничего из уже сделанного нельзя переменить, но яростно втолковывала ему, что, не пытаясь изменить прошлое, все и всегда можно исправить в будущем. «Прошлое нам неподвластно, но будущее целиком принадлежит нам», – так говорила надежда, и Стэфан решил пока не умирать. Идти дальше без отдыха он не мог. Силы совершенно оставили его избитое и измученное тело. Он подыскал себе местечко посуше, достал из потайного кармана охотничий припас, развел огонь, нарезал себе немного еловых веток вместо перины, укрылся своим грязным, изорванным плащом и, пытаясь согреться возле костра, уснул, имея твердый план назавтра что-нибудь предпринять. Надежда еще жила в нем, она, вероятно, нашла Стэфана комфортным для себя, а может быть, просто не могла его покинуть из-за того, что кроме нее у Стэфана уже ничего не осталось.

Савраскин проснулся с еще большей головной болью, чем засыпал. От неудобной позы, в которой пришлось задремать, все его тело затекло и болело, состояние было такое, как будто его провернули в мясорубке. Он приоткрыл глаза и сразу снова закрыл их на несколько минут, привыкая к кошмарным ощущениям в своих затекших руках, ногах и вообще везде. Нашему герою показалось, что за время этого нездорового сна все его лицо опухло, даже глаза стали открываться как-то не очень широко. Как всегда, ему ничего не снилось, но в целом от сна осталось неприятное, тяжелое, гадкое какое-то впечатление, и первые секунды ему даже мерещился какой-то протухший запах, заставивший Степана с беспокойством прислушаться к своему желудку: не он ли спросонья стал источником этой вони в ограниченном пространстве авиалайнера. Но, окончательно проснувшись и осторожно встряхнув головой, Степан, как ни принюхивался, никакого запаха, к счастью своему, уже не почувствовал. Машенька спала рядом, выражение лица ее было то безмятежное, то какое-то трогательно-страдальческое, как будто во сне ей медленно вытаскивали зуб. Она то притихала, то начинала дышать прерывисто и даже едва заметно дергать головой, как будто она чему-то сопротивлялась или от чего-то уворачивалась.

Вид Степана после сна был настолько жалобным, что сердобольная Нелли Жоресовна предположила у него аллергическую реакцию на аспирин и настоятельно посоветовала принять еще одну, уже противоаллергическую таблеточку, пачка которых всегда была в сумочке у запасливой женщины. Степан беспрекословно и даже с благодарностью согласился отдаться в ее врачующие руки, и радостная Нелли Жоресовна, которая очень любила всех лечить, вместо одной дала ему несколько разноцветных пилюль, среди которых на всякий случай были и против спазмов, и против поноса, и против тошноты, и конечно, как она и обещала, против аллергии.

Маша, проснувшись, чуть сконфуженно улыбнулась Степе и Нелле Жоресовне, как бы принося извинения за то, что так заспалась, аккуратно зевнула в ладошки и, вспорхнув с кресла, побежала умываться.