Читать книгу Город Г… - Константин Скрипкин - Страница 3

Какое счастье, что мне удалось найти такую замечательную работу! Казалось, кому я нужна с моим французским, отчасти испорченным трехлетним репетиторством, с глупыми комплексами, девичьими идеализациями, полная устаревших, никому не нужных химер и совершенно нерешительным характером. Сознательно, конечно, готова была от всего этого отказаться, но боялась, что у меня не получится и при самом большом моем желании и старательности. Я почти уверена была, что не смогу так же, как все, двусмысленно-понимающе смеяться над общепринятыми скабрезностями – мне вместо этого всегда хочется встать и уйти, а если я и заставляю себя поддакивать и хихикать наравне с другими, то это выглядит жалко и неестественно. Боялась, что не буду достаточно расторопной, даже если строго прикажу сама себе не думать ни о чем другом, кроме того дела, что мне поручат… Но мне так трудно не думать. Я всегда думаю о чем-то хорошем! Иду мимо дома, мимо наших помоек к автобусной остановке, а сама думаю о прекрасном молодом человеке, о красивых, благородных людях, о великолепных и тонких женщинах в роскошных платьях и драгоценностях, о том, как можно лишиться всего состояния ради любви, а потом как бы все обратно налаживается чудесным образом благодаря какому-нибудь счастливому обстоятельству. Должны, должны в жизни случаться счастливые обстоятельства! И любовь должна случаться, я это чувствую! Теперь, когда все у меня в жизни так переменилось, я ловлю себя на ощущении, что жизнь моя только начинается, что впереди еще много хорошего, доброго, неизведанного и восхитительно-радостного. Наверное, это нехорошо так чувствовать себя сейчас, но я ничего не могу с собой поделать, хотя и понимаю, что это очень неприлично в сложившихся обстоятельствах.

Пусть это и неприлично, но я могу еще раз повторить, что мне очень хорошо и я решительно счастлива! Так хорошо я чувствую себя в марте, когда зимний низкий свинцовый свод, давивший на голову с самой осени, как бы растворяется и пропадает под весенними солнечными лучиками, когда прохладный еще воздух становится прозрачным и в нем появляется такой свежий-свежий запах, небо делается ярко-голубым и высоким-высоким, дороги высыхают, грязи становится меньше, серые снежные кучи, всю зиму безраздельно занимавшие улицы и тротуары, сами по себе уменьшаются с каждым днем, на солнышке уже хочется снять шапку и взъерошить волосы, хочется вдыхать и пить это солнце… И самое большое счастье – понимать, что это только начало! Весна только начинается, и впереди еще апрель с его ручьями и птичьим пением, май – самый прекрасный месяц в году, впереди все лето, наполненное ягодами, теплом и ласковым солнышком, потом золотая осень, а зима только что кончилась и никогда она не бывает дальше, чем теперь!

Мама и бабушка обыкновенно очень радуются моему успеху. У меня самая красивая и самая добрая мама, а моя бабушка до конца оставалась веселой, неунывающей и приветливой – она со всеми дружила и все любили ее. Бабушка говорила, что после семидесяти – ее предназначение в развенчивание стереотипа о пожилых людях как о ворчливых, малоподвижных, угрюмых и неприветливых. Она еще говорила, что ни на кого не сердится, никого не боится и, самое главное, каждому желает хорошего, а люди это чувствуют и тоже относятся к ней с симпатией.

Полгода назад мама специально купила мне маленький мобильный телефончик, чтоб я всегда могла звонить ей и бабушке и сообщать, где нахожусь, что я и делаю. Она привыкла, что я всегда рядом с ней, а она всегда рядом со мной, поскольку за последние три года я вообще почти никуда не выходила – ученики приезжали прямо к нам домой, а после занятий бабушка обязательно поила их чаем. Было несколько предложений, приняв которые, я была бы должна сама ездить в разные места, но мы все вместе решили эти предложения отклонить. Мне как-то спокойнее работать с детишками, лучше даже с младшими школьниками. Честно говоря, я не вполне уверена в уровне своего французского и работать со старшими школьниками, а тем более со взрослыми, пока не решаюсь. Так что, несмотря на очевидную выгоду этих предложений по сравнению с копеечными заработками на моей детворе, мы отказались – а нужно было преподавать французский в офисе сотрудникам какой-то фирмы, и еще в одном месте мне было предложено обучать языку какого-то состоятельного человека – бизнесмена, тоже у него на работе. Мой педагог – Нелли Жоресовна – очень уговаривала меня согласиться, уверяла, что я справлюсь, что она меня знает и уверена в моих способностях, но мы не решились. И слава Богу. Так мы тогда переживали, так мучились, мама с бабушкой говорили, чтобы я сама решала и не обращала внимание на их сомнения и неуверенность, потому что они уже ничего в новой жизни не понимают, а хотят мне только добра… Это они, конечно, просто так из деликатности говорили, чтобы меня не сковывать, а дать мне свободу для выбора. На самом деле они у меня умные и современные, но при этом никогда меня не заставляют, а деликатно и с особенной осторожностью выражают свои мысли, чтобы не было похоже на родительское нравоучение, десять раз повторив, что я сама могу поступать, как захочу. И этого-то от них не допросишься – все время не хотят, чтоб я их слушала, и даже спрашивала, говорят, что я умнее их обеих и только мои решения всегда бывают самыми правильными. Но я все равно с ними очень советуюсь, потому что это самые родные мои люди, которые, возможно, единственные пока в целом мире мне желают только добра от всего своего сердца. Когда мы решили отказаться окончательно, у меня сразу душа успокоилась, как будто камень свалился, и снова мы вместе и нам снова так хорошо!

Мама и бабушка хорошо знают о моей «девичьей» рассеянности и иногда беззлобно подшучивает, когда я в очередной раз забуду включить стиральную машинку, загрузив в нее белье, или налью себе чаю, да забуду выпить, замечтавшись, а он так и остынет передо мной на столе. Бабушка каждый раз, если я чего-нибудь забуду, как присказку повторяла одну и ту же симпатичную фразу: «Дай тебе Бог хорошего жениха…» Это у нас как заклинание что ли, или игра такая, только нам одним понятная.

Еще мы часто ходили в кино, в театр, на выставки – бабушка все узнавала, мама покупала билеты, и мы шли все вместе – втроем внимать прекрасному. В кино, правда, уже редко – нам современные фильмы не очень нравились, а вот в театре сейчас потрясающие пьесы. Я думаю, наше время когда-нибудь назовут серебряным веком театра. И залы ведь всегда полные, а говорят, что люди забыли о прекрасном. Совсем нет! А сколько я видела в театрах слез и сколько беззаботной, искренней радости. Нет, люди просто не могут забыть о прекрасном, как они не могут забыть о своей душе и о самих себе в конечном счете. Иногда человеку приходится на некоторое непродолжительное время отключаться от реальности происходящего, а заодно и от своей души и от искусства, но это просто чтобы выжить, это когда совсем плохо и душа не в состоянии вынести чего-то ужасного, как можно иногда не чувствовать боли и голода, даже если очень больно и совсем нечего есть. Но природа дает нам возможность не чувствовать страдания не для того, чтоб с ним примириться, а чтоб мы энергичнее искали избавления. Надолго это не бывает, ведь можно просто умереть без еды, даже если и не чувствуешь голода, и любая рана может привести к гибели. Так и люди не могут без светлого и прекрасного, не могут без добра и справедливости, сколько бы они ни говорили себе и окружающим разных обесценивающих и злых слов, сколько бы они ни придумывали всяких бездуховных и безнравственных теорий.

В консерватории народу поменьше, чем в театре, но это всегда так было: чтобы воспринимать классическую музыку необходима некоторая музыкальная привычка, что ли. Я и сама, честно говоря, не всегда люблю ходить на классическую музыку. А мама с бабушкой обожают! У нас есть абонемент в зал Чайковского на двенадцать посещений в год. Мы ходили все вместе, но удовольствие от музыки я получаю не каждый раз. Больше всего я получала удовольствие от того, как это нравится бабушке и маме. Мне всегда становится очень хорошо, когда удается сделать им приятное. Счастье смотреть в их яркие, загорающиеся радостью и восторгом глаза, счастье видеть и чувствовать, что мы вместе, что мы такие близкие и хорошие, и что мы очень любим друг друга: я, мама и бабушка.

* * *

Втайне мне давно и очень сильно хочется любви для себя самой. Я никому об этом не рассказывала, это только мое самое-самое заветное желание. Оно внутри, в самой глубине моей души. Мне уже двадцать семь лет, а у меня еще никого не было по-настоящему. Как-то не удавалось все это время, хотя многие за мной ухаживали и в школе, и в институте, но такого, чтоб чувство меня обожгло, такого, чтоб молния ударила, чтоб я сразу поняла: вот это мой человек, мой принц, мой избранник, такого не было. Просто ради того, чтоб попробовать, мне не хотелось, и я нисколько не жалею об этом. Мне нечего стесняться и переживать – пусть стесняются те, что истаскались по подворотням и даже не помнят имен всех своих любовников. Мы не такие! Меня совсем по-другому воспитывали, и мне совершенно не нужно побывать в грязных и отвратительных ситуациях, чтоб понять для себя их омерзительность и то, что мне это не нужно, а нужно совсем другое. Я и так это знаю уже давным-давно, знаю крепко-накрепко и окончательно. Иногда бывает грустно, но я верю, что все у меня впереди, а тем более среди моих подруг, и вообще среди общих знакомых, вовсе нет тех отношений, которым можно было бы позавидовать или восхититься, пожелать такого же для себя. Я бы вовсе не хотела жить так, как многие девочки – с малоинтересным, почти чужим человеком, который только и делает, что приносит домой какие-то деньги и справляет свои физиологические надобности с твоим участием. Чем сосуществовать с человеком, не интересующимся тобой самой, твоими идеалами, чем жить с человеком, чьи интересы так же от тебя далеки, по-моему, уж лучше вот так как я – жить с любимыми людьми, которые тебя понимают, разделяют все твои надежды, знают о тебе все и любят тебя больше жизни, пусть даже они всего лишь бабушка и мама.

Мне не нужно кого попало, мне нужно самого лучшего, самого красивого, самого умного и… только моего, чтоб любил меня без памяти, а я – его, и мы вместе жили как в сказке. Я чувствую, что где-то он есть и он так же ищет меня или ждет. Только ни один из тех, кого я знаю или о ком я слышала или читала, включая киногероев и эстрадных звезд, на него даже отдаленно не похож. Иногда на фотографиях в журналах я встречаю мужчин, которые могли бы быть им, по крайней мере, внешне, но это бывает довольно редко и только в каком-нибудь одном ракурсе, а если фотографий несколько, то все другие ракурсы, кроме понравившегося мне, – почти всегда разочарование.

Был мальчик, который довольно долго за мной ухаживал и дома у нас бывал. Сначала мне все нравилось. Он был начинающим художником со смешной фамилией Щепетильников. Мы познакомились на выставке в Галерее Шилова, где этот невысокий юноша, выглядевший неопрятно в какой-то своей неухоженной заброшенности, так забавно распекал выставленные картины, хотя со знанием дела и, как мне показалось, по существу. С такой легкостью и так непринужденно он завел со мной разговор, что поначалу я отнесла его к категории ловеласов и вовсе не хотела продолжать отношения, но чем-то он тогда меня рассмешил или чем-то заинтересовал… нет, он маме моей понравился! Конечно-конечно, как только мама к нам подошла, он начал осыпать ее комплиментами и говорить, что без ума от ее дочери, то есть от меня, еще он мило шутил, что хорошо может понять, почему дочь такой приятной и моложавой женщины стала такой красавицей… В общем, заболтал он нас тогда вконец, и мама пригласила его в гости на следующий день, тем более что он очень заинтересовался одним этюдом Саврасова, которым мама ему похвасталась, и не пригласить уже не было никакой возможности, как потом мама мне объяснила. Еще она сказала, что если я не забочусь о личной жизни, то ей придется этим заняться.

Потом мы очень хохотали, потому что я ответила маме, что она может взять эту личную жизнь на себя окончательно и полностью ее осуществлять. Мама сначала фыркнула, хотела даже обидеться, но я ее растормошила, и мы начали смеяться. Чуть погодя, я продолжала делать маме смешные укольчики насчет того, что это ей молодой человек делал комплименты даже больше, чем мне, и именно она его пригласила, и что, может быть, я вообще завтра не нужна… Так мы переглядывались и хихикали всю дорогу, на нас даже в метро оборачивались.

Юноша назавтра пришел с букетом цветов и тортиком, мы ужинали вместе, он был уже гораздо менее разговорчив, чем накануне. Под нашим нажимом, вызванным такой метаморфозой, признался, что вообще с девушками не умеет знакомиться и вчера у него случился такой приступ болтливости от отчаяния. В основном говорили мама и бабушка. Они обстоятельно расспрашивали его о всяких жизненных обстоятельствах, особенно бабушка была к нему беспощадна со своими вопросами, а мама в тот вечер, как будто специально давая повод моим подшучиваниям, нарядилась в лучший свой брючный костюм, довольно рискованный, надо сказать, для ее возраста, и сделала макияж. Мы просидели целый вечер, молодой человек смущался все больше, ответы его становились все короче, пока не сделались односложными. Под конец бабушка даже упрекнула его в зажатости и угрюмом настроении, посоветовав брать пример характера с ее собственного неиссякаемого оптимизма. Еще через пятнадцать минут он засобирался домой, ссылаясь на неотложные дела. После его ухода мы за чаем еще немного поболтали.

Мама сказала, что он – приятный, бабушка тоже согласилась, что по нынешним временам вполне вежливый и культурный экземпляр. Еще бабушка и мама сказали, что ничего страшного нет в том, что у него нет квартиры, вполне возможно и нам потесниться, хотя еще непонятно как. Но, в конце концов, об этом просто нужно как следует подумать, ведь мы все-таки живем в двухкомнатной квартире, хоть одна комната у нас и проходная, но их все же две… Я поспешила уверить своих близких, что говорить о чем-то таком еще рано, что я вообще его не знаю, да и он сам еще ничего определенного не предлагал. Тут я покраснела, бабушка рассмеялась, а мама подошла, обняла меня за плечи и поцеловала в макушку.

Мы еще долго сидели в тот вечер, бабушка рассказывала, как мама отказалась второй раз выходить замуж потому, что я была грудным ребенком и почти не спала ночами, а спала только днем и мне требовался покой, а наша квартирка не позволяла надеяться, что тишину сможет соблюдать еще кто-то, кроме моих мамы и бабушки – самых родных мне людей, которые готовы были даже не на цыпочках ходить, а пусть и по воздуху летать, только бы я хоть чуть-чуть поспала, а потом покушала и начала, наконец, набирать вес. Мама молча это слушала, кивала головой, а потом сказала, чтобы я не повторяла ее ошибок и не думала ни о какой жилплощади, а делала так, как велит мне сердце. Я пошла спать счастливая от того, что мои бабушка и мама такие хорошие. Ночью я еще много думала об этом парне, по-всякому его себе представляла и смотрела на букет, который он почему-то второпях моей маме подарил.

* * *

Бабушка перед уходом молодого человека сама написала ему на бумажке номер нашего домашнего телефона, аккуратно приписав внизу, как нас всех зовут, хотя я в тот момент уже смотрела на затею с этим знакомством безо всякой надежды. Была уверена в том, что он ни за что не перезвонит, равно как и в том, что мы обошлись с ним дурно и неправильно. Мне почему-то было очень обидно за него. Что именно в нашем приеме было дурно и что неправильно, я не понимала и не понимаю по сей день, но смутное ощущение чего-то несправедливого и неприятного оставалось и не проходило. Такое чувство привычно для меня. Я не могу ни с чем связать его появление, но, игнорируя свою логическую несостоятельность, оно частенько посещает меня – мы старые знакомые и уже научились жить вместе. Я почти привыкла его не замечать, а оно каждый раз, приходя, перестало хватать меня железной лапой за горло, перестало выдавливать мою печень из-под ребер и перестало шкодить с моим желудком, прежде непременно расстраивавшимся с его появлением. Это странное чувство, которое прижилось во мне… Я очень благодарна ему хотя бы за то, что оно позволяет мне жить, не убивает меня…

Все эти мимоходные, несущественные мысли, обыкновенно заполняющие мою голову после обеда, вовсе не мешали мечтать о нашем госте, я щедро наделяла его разными героическими свойствами и замечательными качествами. В своих мечтах мы улетали или уплывали с ним в далекие страны, он искал сокровища, а я помогала ему – заслоняла нас двоих от опасностей, которые мне позволяло обнаруживать мое женское предчувствие, недоступное более никому – только мне. Эти сладкие-сладкие грезы розовым туманом наполняли мою голову, и я становилась еще более рассеянной и забывчивой и вместе с тем все более счастливой… в своих мечтах. Я так много думала обо всем этом, что, возможно, в следующие два дня вовсе не думала больше ни о чем, и образ в моей голове становился все более замечательным, но все менее настоящим. Вероятно, мне не стоило позволять себе так увлекаться книжными фантазиями, это всегда портит мои взаимоотношения с настоящим миром.

Он позвонил через два дня и пригласил меня в театр. Даже и не помню, что была за постановка, помню только какую-то бесконечную натянутость разговора в антракте, как будто мы оба стали глупенькими и косноязычными, как будто стеснялись чего-то неприличного. За этой болтовней в антракте я не успела отстоять очередь в как всегда переполненный дамский туалет, несколько раз поймала его взгляд на других миловидных посетительницах театра, по законам подлости оказавшихся в изобилии кругом нас в тот вечер. По окончании я очень долго ждала, пока он принесет из гардероба одежду, все меня толкали, у меня мороженое растаяло, руки стали противно липкие, и вообще оно мне вовсе не понравилось – это мороженое, я хотела ягодное, а он виновато принес шоколадное с орехами… Вечер не получился таким хорошим, как хотелось бы. Потом мы еще ходили на выставки, просто гуляли по набережной и в парке, однажды он даже пытался меня поцеловать, но это было глупо и преждевременно – у него тогда ничего не получилось. Так мы встречались несколько месяцев, а потом он пропал. Мы уже думали, что больше его не увидим и не услышим, но ошибались. Через месяц он позвонил с известием, что нашел себе девушку и женится на ней, просил прощения, сам не знал за что, и просил плохо о нем не вспоминать. Сказал, что я очень хорошая, и мама у меня замечательная, и бабушка, но он, вероятно, просто не достоин меня. Я спокойным голосом пожелала ему счастья, а потом всю ночь проплакала. Было очень обидно, и казалось, что я сама себе все испортила в жизни, и что-то очень неправильно, и так жалко себя было… Мама потом подлегла ко мне в кровать, обняла, прижала к себе, успокоила – так хорошо стало… Я поняла и почувствовала еще раз, что ближе мамы и бабушки у меня никого в жизни нет…

Потом бабушку парализовало. Наверное, мы сами где-то в этом виноваты. Дело в том, что она у нас очень деятельная и подвижная. Буквально за неделю до того случая она бодренько прогуливалась возле нашего дома, ходила в магазин со своей колясочкой, потихоньку готовила обеды и ужины. Это всегда было незаметно, вроде бы само собой: бабушка картошечку почистила, бабушка котлетки слепила, бабушка отварила свеколку и потерла ее на терочке для нас с мамой. А мама всегда тревожилась за бабушкино здоровье и давно уговаривала ее лечь на недельное обследование в один из медицинских центров, специализирующийся на болезнях центральной нервной системы. Там у нее была знакомая врач, которая рассказывала ей всякие случаи из своей практики, а мама очень пугалась и немедленно начинала предлагать бабушке разные поддерживающие препараты и собирать ее на обследование. Бабушка очень сопротивлялась, таблетки она не любила, и убеждала маму, что чувствует себя хорошо, говорила, что каждый день делает зарядку, обливается холодной водой, гуляет и ей не нужно и вовсе не хочется проходить какие-то обследования, а тем более ложиться в больницу. Она говорила, что в жизни своей не лежала в больницах, если не считать роддома, а когда мама подступала настойчивей, бабушка приводила последний убеждающий всех аргумент. Она говорила, что в больнице умрет, что так она чувствует, и поэтому никуда не поедет.

Согласилась она только после того, как однажды упала во время прогулки по нашему скверику. Шла-шла себе тихонечко, и вдруг закружилось все вокруг, – и она так мягонько, без всяких травм осела на землю. Тут же, придя в себя, бабушка добралась до лавочки, посидела минут пятнадцать, пока все вроде прошло, и сама дошла до дома. Она еще и не говорила нам ничего до самого вечера, но мама увидела, как бабушка пытается чистить пальто, расспросила с пристрастием, и на следующий день мы отвезли все еще бодрящуюся, но уже напуганную бабулечку в больницу – там как раз освободилось место в неврологическом отделении. Первые два дня все было хорошо. Мы ездили к ней каждый день по два раза – утром и вечером, привозили всякие вкусности, а она все говорила, чтобы мы забирали все это домой и сами ели. Ей не нравилось в палате, не нравились соседки с их пустыми причитаниями, жалобами и постоянным кряхтеньем, не нравились медсестры, которым, как ей казалось, на всех наплевать, ей даже не нравилась женщина-врач – мамина знакомая, хотя та, по-моему, вовсе этого не заслуживала. Мы с мамой даже поговаривали, что у бабушки в этой больнице как будто вдруг поменялся характер.

В тот день нашей бабулечке было назначено самое важное обследование, которое многое должно было прояснить. Общая клиническая картина была не вполне однозначная, хотя и внушала врачам беспокойство, как они говорили. Мы с мамой прибежали утречком, чтобы подбодрить родного человека. Мама по дороге зашла к доктору, а я прямиком к бабушке в палату, а она… меня не узнала. Почему-то она назвала меня маминым именем, начала спрашивать о каком-то человеке, имени которого я не знала, и вообще говорила бабушка как-то странно, очень невнятно, я испугалась, пыталась объяснить ей, что я не мама, а Машенька, что ей нужно лежать и сейчас я позову врача. Почти силой мне пришлось удержать ее в кровати, она была очень возбужденной, говорила что-то все менее разборчивое, обращаясь ко мне уже как к ее маме – моей прабабушке – Прасковье Васильевне. Потом прибежали врачи, сделали укол и куда-то ее повезли, оставив нас с мамой одних. Мы молча стояли и даже смотреть друг на друга боялись. Потом мама села на стул, за ней я, и мы продолжали сидеть в таком совместном молчании неизвестно сколько, пока не пришла сестра и не дала нам по очереди понюхать нашатырь. Затем она повела нас к доктору, где нам сказали об обширном инсульте, о том, что это инсульт не первый и даже не второй, и много еще всего, чего я теперь совершенно не помню. Я только хорошо помню свое неуместное желание спросить маму о том человеке, имя которого называла бабушка, обращаясь ко мне.

Месяц бабушка пробыла в больнице, потом ее состояние стабилизировалось, и нас выписали. Она не двигалась, почти не говорила, но врачи утверждали, что она все понимает, потому что инсульт пощадил зоны, ответственные за восприятие и мышление. Еще врачи говорили, что если бы мы обследовались полгода назад, то это можно было бы предотвратить. Мама себе места не находила потом: все не могла себе простить, что мы столько ждали непонятно чего.

Пока бабушка была в больнице, мама, разбирая ее бумаги в поисках каких-то документов или выписок, нашла завещание. Это была тетрадочка, на которой было написано «Вскрыть в случае моей смерти или парализации». Там лежали скопленные бабушкой деньги – на похороны, еще там было написано, чтобы ее похоронили рядом с дедушкой – нам это показалось удивительным, поскольку они расстались очень давно и бабушка всю жизнь была очень сердита на него, а вот похоронить себя завещала рядом… И еще там было написано, что если ее парализует, чтобы мы наняли сиделку, а сами за ней не ухаживали, чтобы мама ни в коем случае не бросала работу, а я чтобы, наоборот, работу нашла и дома не сидела со своими малолетними учениками. Еще там бабушка почему-то просила у нас с мамой прощения, особенно у меня. Мы толком не поняли, за что и почему, но обе очень заплакали тогда… Мы вообще не знали на тот момент, выживет бабушка или нет. Это только недели через две врачи сказали нам, что не знают, хорошо это или плохо для нас, но у нашей бабушки сильный организм, и она может прожить в таком состоянии еще несколько лет. Мы так удивились и вместе подумали, что конечно это хорошо! Это же все равно лучше, чем бы она умерла.

С самого моего детства я была уверена, что моя бабушка – добрая волшебница и умеет творить замечательные чудеса, только скрывает это от нас по какой-то грандиозной причине типа священного обета молчания или великого неземного запрета на разглашение ужасной тайны. Это ощущение вернулось ко мне, когда мы с мамой пытались ослушаться бабушкиного завещания и стали сами за ней ухаживать. Во-первых, бабушка нам сопротивлялась и не помогала, а лицо ее суровело, когда кто-то из нас оставался дома с ней сидеть. Мне, по крайней мере, так казалось, хотя мама говорила, что ничего такого не замечает. Во-вторых, мой педагог Нелли Жоресовна снова позвонила мне и сказала, что ее очень хорошие знакомые, даже почти родственники из Франции, о которых она ничего не слышала уже тридцать лет, а то и больше, прислали ей письмо, в котором много замечательных цветных фотографий и сообщение, что они теперь ведут бизнес в России и предлагают ей с ними встретиться и поговорить о возможной совместной деятельности.

Я в тот день нарядилась как дура, то есть не нарядилась вовсе и даже не сделала прически. Сидела как серенькая мышка, едва не прибитая мышеловкой, и помалкивала, мечтая только об одном – чтобы все это скорее кончилось и мне позволили уйти из ужасного ресторана, где официанты, будучи, вероятно, гораздо более состоятельными людьми, чем мы с мамой, высокомерно подходили ко мне и предельно фальшиво, но изо всех сил выражая любезность, коротко интересовались, почему я ничего не ем из того, что мне приносят, предлагали заменить блюдо, если что-то не так, потом подогреть, потом предлагали какой-то особенный десерт… Я в основном стараюсь ко всем относиться хорошо, но здесь почему-то я рассердилась. Так они были некстати со своими вопросами, с таким деланным огорчением, что я стала ненавистницей всех болтливых официантов. Я вообще старалась на них не смотреть, а полные язвительной учтивости вопросы пыталась игнорировать, если такая возможность представлялась, или отвечать на них вежливо, спокойным тоном, но строго и односложно.

Возможно, я так и просидела бы весь вечер, но зашел разговор о Флобере, а именно о его «Госпоже Бовари», разговор завела мой педагог, а господин Бенаму сказал, что он не в восторге от этого романа и вообще не очень помнит, к своему стыду, о чем он. Нелли Жоресовна перевела свой лукаво-вопросительный взгляд на меня и кивнула мне так поощрительно… Я не смогла сдержаться. Одно время это был мой любимый роман, я ложилась в постель и просыпалась с этой книжкой, когда мне было всего шестнадцать, читала его, конечно, в оригинале. Там столько всего тончайшего, чего и передать-то невозможно современным языком… Про любовь, изломанную такую и несчастную, про надежду, которой долго-долго может жить человек, про душевное страдание, которое сильнее, чем смертельные муки… Я увлеклась и говорила этому Бенаму о своих любимых эпизодах, разъясняла ему, о чем это было сказано, когда он не понимал, и он постепенно увлекся, стал меня слушать, говорил, что теперь обязательно перечитает, а я ему убедительно посоветовала сделать это незамедлительно и храбро заявила, что это счастье – читать пофранцузски такие книги и преступление – лишать их себя. Он потом смеялся и сказал мне, что если смогу полюбить их продукцию так, как я люблю Флобера, то буду звездой коммерции с моей убедительностью, красноречием, темпераментом и восхитительными великосветскими манерами. Я сначала все это приняла за шутку, немного даже обиделась за Флобера, которого этот человек сравнивал с каким-то там товаром. А он, оказывается, не шутил, а пригласил меня приехать к ним во Францию, чтобы я лучше их узнала и полюбила.

Это было не просто неожиданно, а более чем неожиданно.

Я думаю, никому не нужно объяснять, как мне хотелось во Францию и сколько лет мне уже этого хотелось! Бенаму пригласил и меня, и Нелли Жоресовну, но меня как потенциального сотрудника, а Нелли Жоресовну просто как дальнюю родственницу. Он сказал, что в Москве у него уже имеется маленький офис, но это совершенно техническое место, где работают всего два человека – секретарь и технический менеджер по продажам. А мне он предложил очень интересную работу, я, по его замыслу, должна была устраивать разные мероприятия с целью, чтобы побольше людей, в первую очередь состоятельных людей, имеющих отношение к светской и публичной жизни, узнали об их замечательной продукции и захотели ее покупать. Оказывается, фирма Бенаму производила роскошные ткани. Господин Жульен рассказывал о тканях pret-a-porter и тканях haute couture, тончайших, невесомых и воздушных, с ручной вышивкой и специальными эффектами. Строгие классические ткани из тончайшей шерсти, ткани из хлопка, из льна, из вискозы, шелк, жаккард – и все это для самой изысканной публики и самого замечательного качества. Он сказал, что количество наименований их продукции измеряется тысячами, имеются ткани самых разнообразных составов и плотностей, но если понять главный принцип, то эти классификации несложно разместить в голове. Еще господин Бенаму пояснил нам, что у их компании нет цели одурачить людей и заставить их покупать бесполезную или некачественную продукцию. Цель совершенно противоположная – чтобы человек мог узнать, почувствовать, какие замечательные ткани теперь существуют и насколько они комфортные и красивые, какие замечательные вещи из них можно было бы сшить, и как прелестно люди смотрелись бы в такой одежде. Мне так это понравилось, что не придется никого обманывать! До разговора с Бенаму я, честно говоря, думала, что торговля – это всегда лукавство и всякие там некрасивые технологии внушения. Мне было бы очень тяжело заставить себя ими заниматься, а здесь – ничего подобного! Просто нужно рассказать людям о замечательном продукте правду, так, чтобы они не отмахнулись от тебя, принимая за очередного лгунишку, а потом сами решили, нужно им это или нет.

Мне так жалко было, что мы сначала сидели и ни о чем таком не разговаривали, а просто обменивались любезностями, а я сердилась на официантов. Теперь, после нашего разговора, когда я поняла, что от меня нужно, и Бенаму пригласил нас с Нелли Жоресовной во Францию, я всех официантов снова полюбила и съела десерт.

Бенаму спросил, что я думаю по поводу его предложения, и внимательно, без всяких светских улыбочек посмотрел мне в глаза. Где-то даже с тревогой посмотрел, он, возможно, беспокоился, что я откажусь или не смогу, а мне стало совершенно невыносимо от его тревоги и беспокойства. Такой хороший человек, и я заставляю его переживать! Еще минуту назад я собиралась сказать, как меня и учила Нелли Жоресовна, что его предложение меня заинтересовало, но мне нужно еще подумать, так как придется отменить кое-какие свои текущие дела… и в таком духе немного подпустить туману. Но я не смогла после этого его взгляда. Я в одну секунду поняла, что он, наверное, всю жизнь слушает такие ответы, напуская на себя важность и пытаясь придать себе больше значимости, и он с беспокойством ждет, как я себя поведу, останутся ли между нами честные и искренние взаимоотношения, начавшиеся у Флобера и приблизившиеся к вопросам денежным, сломается ли теплое отношение и уступит место неинтересно расчетливому и банально прагматичному? Нет! Нет и нет! Я не хочу быть как все и не хочу ничего на себя напускать!

Я сразу же честно сказала господину Бенаму, что согласна и что это для меня огромное счастье получить такую работу и я буду очень стараться, но не уверена, что все у меня получится, тут уж пусть сами определяют – подхожу я им или нет. Он так заулыбался, как будто камень свалился с души. Я виновато посмотрела на Нелли Жоресовну, но она тоже улыбалась, и я поняла, что все сделала правильно.

Потом был разговор с мамой, который продолжался долго и окончился совершенно для нас обеих неожиданно. Я с порога ей все рассказала взахлеб, а мама помолчала несколько секунд, как бы ко мне присматриваясь, а потом произнесла то, чего я вовсе не ожидала. Она спросила меня: «Ты пила?» Мне сразу стало очень стыдно. И за целый бокал вина, который я выпила в тот вечер, и за то, что там, в ресторане, я пела соловьиные трели про Бальзака и болтала по-французски, в то время как мама здесь одна переодевала и кормила бабушку, а теперь вот я собираюсь совсем бросить ее и уехать во Францию на целых две недели, а о ней, о своей любимой мамочке, я и не подумала. Я стояла обескураженная этим свалившимся на меня стыдом и открытием своей бессовестности, а мама ничего не сказала, она только улыбнулась, но как-то чуть натянуто и, уходя уже в бабушкину комнату, еле слышно произнесла на глубоком выдохе, что очень рада за меня, а по поводу бабушки… чтобы я не беспокоилась – она сама справится. Я бросилась вслед за ней, схватила ее за плечи и шепотом, сквозь слезы просила прощения, клялась, что я никуда не поеду, называла себя бесчувственной дурой и неблагодарной дочерью, говорила, что мы всегда будем вместе и я никогда ее не оставлю одну. Мама сначала вообще никак не реагировала, а стояла как железное изваяние, потом чуть смягчилась, мы обе вернулись и сели на кушеточку в коридоре, дверь в бабушкину комнату была открыта. Я продолжала с чувством полнейшего раскаяния клясться маме в верности и ненавидела себя за минутную слабость и желание малодушно уехать во Францию, когда такое случилось в нашей семье. Мы держали друг друга за руки, мама сначала молчала, потом слезы потекли по ее щекам, она всхлипнула несколько раз и сказала, что всегда была уверена в своей дочери и всегда ее (то есть меня) любила, и теперь она еще раз поняла, какая я у нее прекрасная девочка, что самая лучшая дочь и она счастлива оттого, что я у нее есть.

И еще, что я стала очень умная, гораздо умнее ее, и она уже ничего не понимает в жизни, и я должна решить все, как считаю нужным, и только мое решение будет правильным и окончательным.

Непривычно тихая ночь сегодня, как будто все в мире прислушалось к нам и терпеливо давало нам с мамой выговориться и еще раз признаться друг другу в верности и любви, еще раз позволяло нам прислушаться к тончайшим внутренним ощущениям и насладиться слиянием наших трепетных душ. Несколько раз звонил телефон, но мы не подходили, а все разговаривали о том же самом, о том, что нам хорошо вместе и никому не может быть так хорошо, как нам, что большинство людей вовсе не способны понять тех наших тонких радостей, которые доступны только избранным, но так восхитительны!

Не знаю, сколько бы еще продолжались наши нежности, если бы не случилось то самое неожиданное, удивительное и, вероятно, многое в моей дальнейшей жизни поменявшее – наша Бабушка нас позвала. Целый месяц до этого бабушка не говорила. Сначала мы, конечно, подумали, что нам показалось, удивленно посмотрели друг на друга и поняли, что показалось нам обеим. Со всех ног мы кинулись к бабушке в комнату, она лежала на своей высокой кровати точно так, как мама ее положила, но только руки ее лежали иначе и по бабушкиным щекам текли слезы. Она плакала! Мы кинулись к ней, мама просила бабушку еще что-нибудь сказать, но бабушка молчала и только всхлипывала. Прошло несколько секунд… и она, подняв руку, вытерла себе слезы со щеки. Она двигала рукой! Мы с мамой посмотрели друг на друга так, как будто самое огромное счастье свалилось на нас совершенно неожиданно. Наверное, мы обе в этот момент подумали одно и то же. Мы были уверены, что сила нашей любви воскрешает бабушку, что наше чувство творит чудеса и мы такие молодцы, что правильно все решили и правильно все почувствовали. Мама схватила бабушкину руку и целовала ее, а бабушка прикрыла глаза, как будто отдыхала или собиралась с силами, полежала так минуту и потом, отстранив маму, сказала, чтобы мы сели возле нее. Мы сели, немного встревоженные, бабушка еще немного полежала с закрытыми глазами и начала говорить. Она говорила тихо, не очень внятно, но мы понимали, тем более что бабушка старалась повторять все по нескольку раз. Было видно, что говорить ей очень трудно, она то и дело отдыхала. Мама, глядя на такие мучения, даже пыталась ей предложить отдохнуть и поспать немного, говорила, что мы пока пойдем, а ей хотела дать успокоительные капли, но бабушка сердито махнула на нее рукой, и мама примолкла. Я тоже не хотела уходить, потому что говорила бабушка про меня, про нее и про маму. Сначала она спросила, прочитали ли мы ее тетрадку, мы сказали, что да, потом она попросила ее не останавливать, потому что не знает, что с ней будет завтра, и должна успеть нам сказать что-то очень важное. Бабушка благодарила Бога за эту возможность сказать нам то, что она давно хотела сказать и не могла, а теперь вот она может говорить, и это прекрасно, хотя она и не знает, надолго ли, и очень боится заснуть, потому что не уверена, что, проснувшись, снова сможет разговаривать. Мы наперебой уверяли ее, что сможет, что она сильная и теперь, возможно, пойдет на поправку. Она снова остановила нас и дальше начала говорить обо мне. Бабушка сказала, что слышала весь наш разговор и все поняла, и что она умоляет нас с мамой не сидеть возле нее и хочет, чтобы я использовала наконец свой шанс и уехала. Она просила маму взять деньги из ее тетради, оставив там только самый минимум на похороны, продать этюд Саврасова, продать ее золотые украшения и нанять самую обыкновенную сиделку, но чтобы мы не проводили свое время возле нее. Мама сказала, что нам совсем не трудно ухаживать за бабушкой, а, наоборот, приятно, и это наша святая обязанность, что она никогда не позволит чужому человеку трогать свою мать, при том что сама она будет праздно проводить время. Сказала, что я сама приняла решение по поводу Франции, и, вероятно, не нужно меня заставлять, так как я взрослый человек. Еще мама говорила, что бабушке нельзя волноваться и она просит ее принять лекарство и уснуть… Все это время бабушка снова лежала с закрытыми глазами, как будто набираясь сил, потом опять остановила маму резким движением руки и сказала, что она все слышала, слышала даже больше, чем мы сами говорили, и что она проклянет нас обеих и не скажет нам больше ни слова, если ее воля не будет выполнена. Мы обе застыли как изваяния, а бабушка, помолчав еще несколько секунд, сказала, что теперь она будет спать и без всякой таблетки и чтобы мы вышли и думали до утра, а утром просто сказали ей «да» или «нет».

Мы вышли из ее комнаты, мама монотонно твердила, что не знает, что делать. Потом она позвонила своей знакомой – врачу. Та сказала, что это большая удача, если вернулись речь и хоть какая-то двигательная активность, что теперь нужны обязательный массаж и разные процедуры, а волноваться бабушке нежелательно, и нужно очень следить за давлением, потому что еще одного инсульта она уже не перенесет. Я все это время стояла на кухне какая-то ошарашенная и не могла ни о чем думать. У меня в голове все перемешалось, как в детском калейдоскопе, было невозможно понять, что происходит и где истина. Почему бабушка так категорично требовала выполнения ее воли? А почему я, еще три часа назад такая уверенная и даже давшая уже обещание Бенаму, теперь расцениваю свой отменившийся отъезд как предательство? Хочу ли я вообще ехать? Что будет, если я уеду? Что будет со мной? Что будет с мамой? Что будет с бабушкой? Я постаралась представить отъезд, свою дальнейшую жизнь, я позволила, нет, даже заставила себя думать совершенно эгоистично, думать только о себе, как будет лучше мне! И постепенно мне стало казаться, что я хочу уехать, это страшно произнести, но я хочу уехать и оставить свою мать. Мама тогда вошла и сказала, что нужно поспать хоть чуть-чуть, чтобы прийти в себя, что мы очень устали и сейчас больше не нужно ни о чем говорить. Я послушно легла в кровать, но заснула не сразу. Я все думала о своих чувствах, я думала о тех словах, что мы с мамой говорили друг другу, мы же говорили очень искренне и полную правду, я и на самом деле была счастлива оттого, что мы вместе и я никуда не уезжаю, а сейчас уже думается совсем по-другому… Как это может быть? Как такое небольшое изменение угла зрения может поменять всю картинку? С тем я и уснула, точнее, провалилась в сон совершенно обессилевшая, и даже форточки не проверила по обыкновению.

Поспала я всего несколько часов, проснулась как всегда раньше мамы и встала с кровати почему-то с полной уверенностью, что моя поездка состоится и вообще меня ждет новая, счастливая жизнь. И вовсе это никакое не предательство. В конце концов, я должна зарабатывать на массаж, на сиделку, на дорогие лекарства, а это возможно только во взрослом мире, а не в кукольном мире моих маленьких учеников.

Умывшись, я тихонечко зашла к бабушке. Она не спала и смотрела на меня очень внимательно. Мне подумалось, что я за недавнее время второй раз испытываю на себе такой взгляд. Я сразу закивала ей и прошептала: «Да, да, да!» Она заулыбалась ласково так и с облегчением, затем подняла руку и поманила меня к себе, я подошла, села рядом на кровати, а она тихонько гладила мою руку и молчала. Так прошло почти пятнадцать минут, бабушка не говорила ничего, я даже начала тревожиться. Было как-то непривычно, потому что это была уж не та бабушка, которую мы знали всегда, и не та, которая еще вчера лежала молча и безо всякого движения, – это была какая-то новая бабушка, и я не знала, как с ней заговорить. Мы так и сидели молча, пока не пришла мама. Она тихонечко заглянула в дверь, потом на цыпочках вошла в комнату и, остановившись возле бабушкиного изголовья, спросила тихо: «Ну, как вы тут»? Я только успела повернуть голову и улыбнуться, как бабушка уже сказала, что мы все решили и я еду. Мама повернулась ко мне, улыбнулась и произнесла, что ничего другого она не ожидала. Это было сказано как бы полушутя, как бы несерьезно, но все равно означало, что мама согласна. По крайней мере, не сердится слишком сильно.

Потом мы сделали бабушке утренний туалет и пошли на кухню. Мама, оказывается, всю ночь думала и тоже решила, что бабушка права и мне нельзя упускать свой шанс, но мы должны сесть и посчитать, во сколько нам обойдется сиделка, сколько будет стоить массаж, а сколько – лекарства для бабушки. Еще раз звонили маминой подруге, она дала нам телефоны сиделки и массажистки, объяснила какие курсы бабушке, скорее всего, назначат, мы посчитали, и получилось, что сиделка и массаж обойдутся не меньше четырехсот долларов в месяц и еще лекарства долларов двести. Наших и бабушкиных сбережений при таких расходах хватало только на три месяца. Мама спросила меня, сколько мне обещали платить эти французы, я ответила, что не знаю, так как об этом у нас разговор пока не заходил. Мамочка вздохнула и посмотрела на меня укоризненно. Я сразу пообещала, что узнаю и попрошу, чтобы, если это возможно, мне платили не меньше семисот долларов, чтобы хватало на бабушку и хотя бы сто долларов оставалось нам на питание. Эту цифру – сто долларов я прибавила потому, что приблизительно столько я и зарабатывала всегда на своих учениках – всего сто долларов. Мама посоветовала просить тысячу, так как она где-то слышала, что это считается для иностранных компаний чуть ли не стартовой минимальной зарплатой. На это я просто кивнула, хотя вообще ни в чем не была уверена. Хотя нет, была уверена, но только в том, что никогда не смогу просить Бенаму о размере моей зарплаты, не решусь, по крайней мере, в ближайшее время. Получается, что я первый раз перед мамой слукавила, неизвестно на что надеясь и неизвестно отчего испытывая полную, окончательную и даже эйфорическую уверенность, что все как-то разрешится само собой, а впереди меня ждет много прекрасного и замечательного.

Мама нашла какую-то свою старую знакомую в ОВИРе, и мне за две недели сделали заграничный паспорт. Я еще раз удивилась, что у нашей мамы, оказывается, есть такие обширные знакомства в нужных кругах. Мы никогда в своей жизни ими не пользовались, мама никогда ни к кому ни с чем не обращалась, а, оказывается, можно было.

Мы еще раз встречались в господином Бенаму, уже в его офисе. Там он сам, без всяких моих вопросов сказал, что моя зарплата будет составлять пока пятьсот долларов плюс какие-то проценты от продаж. Про проценты я не очень хорошо поняла, а насчет пятисот долларов вовсе не расстроилась, потому что это как раз подходило под мое собственное правило, все самые радужные мечты дели на два и радуйся, если получилось хотя бы так, – это и есть самый замечательный вариант. Еще мне сказали, что у них в офисе бесплатные обеды и бесплатный чай с конфетами и печеньями. Я так обрадовалась этим бесплатным обедам, потому что теперь могу маме сказать, что кормить меня дома вовсе не нужно, а это еще экономия – может, нам и хватит в самом деле, если мама хотя бы сто долларов в месяц сможет со своей зарплаты для бабушки выделять.