Читать книгу Город Г… - Константин Скрипкин - Страница 7

Придя в свой номер, Степан, лежа уже в постели и приняв душ, даже и почитав на сон грядущий, никак не засыпал. Савраскин лежал и представлял, сколько хорошего могло бы случиться в жизни, достанься эта вакансия ему. Он прикинул, что зарплата там может быть никак не меньше пяти тысяч долларов, и он мог бы целую тысячу посылать домой, притом и жена, и теща были бы счастливы величиной этой суммы и не только перестали бы в отношении него произносить обидные вещи, но и думать принялись бы по-другому, почувствовали бы наконец настоящую благодарность к нему, как к кормильцу и главе семьи, пусть и к отсутствующему, но благодетелю. Но даже и не их мнение здесь было бы определяющим, потому что имей Степан возможность им целую тысячу ежемесячно отдавать, то сам себя он перестал бы воспринимать как человека чем-то обязанного, почувствовал бы себя сполна рассчитавшимся с долгами и обрел бы наконец внутреннюю свободу, которой как хотел, так бы и распорядился. И никто тогда не смел бы его попрекать и воспитывать, хотя бы и дружелюбно, хотя бы для его же пользы! Все! Он сам бы кого хотел воспитывал и при желании пенял и попрекал бы так же дружелюбно и беззлобно – по-свойски за всякие мелочи, а его обязаны были бы и жена, и теща внимательно выслушивать, а отмахиваться бы от него не смели!

Учитывая дороговизну капиталистической жизни, еще тысячу он прикидывал тратить на себя. Каждый месяц при этом откладывалось бы тридцать новеньких сотенных, притом что оставшееся он потихоньку расходовал бы с осмотрительностью, но без скаредности, и позволил бы себе наконец отключиться от беспрерывно присутствующих мыслей о деньгах. А ведь при его скромных запросах, удовлетворив за первое время самые острые потребности, и с этой тысячи что-то могло бы постепенно откладываться, и вот уже в его копилке с каждой новой зарплатой чуть больше денег прибавлялось, а он бы знал, что спокойно может их потратить на себя, поскольку именно для этой цели эти суммы и предусмотрены, но не тратит их, и не потому, что экономит и отказывается от необходимого, а потому, что не хочет.

Целые три тысячи ежемесячно могло бы оставаться для чистого накопления, из которого мог бы произрастать его собственный капитал. Получалось в год – тридцать шесть тысяч, то есть всего три года – и он мог бы стать обладателем капитала в сто тысяч долларов, купить на эти деньги ресторанчик, магазинчик или еще что-нибудь, по крайней мере, приносящее процентов тридцать в год от вложенных денег, и, ничего не делая, получать по две с половиной тысячи долларов ежемесячно! Он вообще мог бы не работать, а делал бы что хотел. Первый раз в жизни Савраскину пришла в голову мысль, что он реально близок к тому, чтобы стать богатым человеком. Не из тех богатых, чье богатство заключается в новом телевизоре или в модном магнитофоне, поставленном в «Жигули» последней модели. А по-настоящему богатым человеком, имеющим свое собственное состояние! А ведь можно и не три года поработать, а десять лет, например, и не сто тысяч заработать, а триста, или если зарплата будет увеличиваться, то, может быть, и пятьсот – полмиллиона долларов! Степан даже вспотел от таких мыслей, от близости такой колоссальной перемены в его жизни, от такой осязаемой возможности того, чтобы все ЭТО случилось с ним, именно с ним – с Савраскиным. Мысли Степана скакали лихорадочно, он продолжал подсчитывать, что сейчас ему двадцать шесть, и через десять лет ему будет всего тридцать шесть лет! Еще вся жизнь будет впереди, и он уже станет богатым! О-о-о, он не будет транжирить свое богатство на всякие глупости, как это делают жалкие, случайно разбогатевшие людишки. Не станет покупать огромные квартиры, яхты, машины и прочие атрибуты самодовольных и неуверенных в себе нуворишей, только и старающихся доказать окружающим, что они успешны и богаты. «Они делают так, потому что сами не считают себя богатыми по-настоящему, им необходимо через окружающих, через восхищенных прихлебателей доказывать себе свое богатство, но тем самым они богатства и лишаются, приобретая только глупые и ненужные атрибуты, уничтожающие их средства», – так радостно нашептывал Савраскин сам себе и с кристальной ясностью и полной уверенностью чувствовал, что сам он такой глупости не допустит, что сам он вообще не станет больше тратить на себя. Он останется жить так, как и сейчас живет, потому что это совершенно нормально, комфортно и достаточно для человека в себе уверенного, для человека, которому никому ничего не нужно доказывать.

Еще он думал о дочери, как приезжал бы домой – раз в полгода, например, повидаться, иногда дочь приезжала бы к нему на каникулы, и он бы водил ее везде, они бы гуляли вдвоем… «Ради такой жизни можно было бы десять лет кайлом махать», – говорил себе Степан, размышляя, что ничего такого на свете нет, что заставит его от этой идеи отказаться. На все он готовым себя чувствовал и уже представлял себе, как они с мсье Франциском вместе делают разные делишки, и он, Степан, становится у мсье Франциска главным доверенным помощником, потому что нет такого задания, которого не смог бы выполнить Степан Савраскин! Он представлял, как влияние его в компании Бенаму растет и как он будет такой же красивый и обаятельный, как мсье Франциск, и уже не один Франциск, а оба они будут так же эффектно входить на разного рода собрания, Франциск чуть впереди, а Степан чуть сзади, но всегда вместе, а мадам Джессика… Дальше у Степы в фантазиях составлялась небольшая путаница, то он представлял Джессику своей любовницей, но было неловко перед мсье Франциском, если они будут уже почти друзья. То он представлял платонические отношения с нею, состоящие из взглядов и вздохов, из случайных прикосновений, но и это не очень нравилось. Комфортно легла на Степину душу фантазия, что мсье Франциск оказывается гомосексуалистом или импотентом и не возражает, а даже и поощряет его – Степу, к связи со своею женой, имея сам юных любовников или находя удовлетворение в чем-нибудь другом. Но тут сама собой мысль перемещалась в область не очень комфортную, хотя и допустимую, что и он, Степан, мог бы стать предметом вожделения мсье Франциска и как это могло бы быть… а может, они стали бы жить втроем… Эта последняя мысль Степу обожгла своей универсальностью, в ней все составлялось вместе и все замечательно соединялось, не нужно было никого обманывать, и все они были счастливы вместе, втроем, к тому же это так заводило Степу, что он незаметно дал себя дал волю своим ручкам под одеялом и продолжал представлять себе разнообразнейшие варианты…

Дыхание у Степы прерывалось, он иногда чуть не сквозь туман ловил себя на том, что так долго он никогда еще не задерживал в себе воздух… было сделано последнее напряжение, и приятное чувство начало разливаться снизу вверх… затем наступило облегчение. Сразу появилась некоторая ломота в паху и родилось неприятное жжение в месте его сладострастных манипуляций, следом пришли досада, маленькая гадливость и стыдность самому себе. Он подумал, что, слава Богу, это только внутри одной его головы и больше никто ни о чем не узнает, а лучше было бы и самому забыть…

То, что двадцать секунд назад казалось привлекательным, сделалось противным. Вспомнились неприятные руки Франциска Бенаму, его не очень ровное лицо, его влажные губки и щетина на щеках, вспомнил, как он, закончив жевать, языком вычищал у себя между зубами, вспомнил запах его резкого парфюма, вероятно, отбивающий какую-нибудь мужскую вонь, вспомнил его ляжки и зад, охватываемые легкими брюками – все это было мерзопакостно. Степа встал и, стараясь не дотрагиваться руками до белья, пошел в ванную, тщательно смыл следы своих стараний, улегся обратно в кровать и, продолжая чувствовать ломоту и небольшое жжение, честно принялся засыпать.

Но счастье заснуть пришло к нему только после того, как он трижды еще повторил вышеописанную процедуру с самого начала. Каждый раз он не успевал уснуть, как постепенно представляемые им картины вновь приобретали вожделенные очертания, снова они обретали соблазнительную прелесть, приходило возбуждение, и все более и более разнузданные фантазии заполняли его голову… Потом, когда все кончалось, снова становилось физически неприятно. Моральных угрызений уже не было, просто думать ни о чем не хотелось, но уже вместо сладостных ощущений сразу являлась ломота, и все обрывалось вообще без ожидаемого телесного наслаждения, уже он обнаружил потертость на своей крайней плоти и больно было вообще касаться до нее, когда, зло подумав, что Машка дура и могли бы с ней так хорошо провести время, а вместо этого такое идиотство у него приключилось, уснул наконец-таки, совершенно измучив себя.

* * *

Наутро Степан уже размышлял о новой вакансии как о совершенно нужной и даже необходимой для себя вещи, с Машкой стал держаться любезнее – на всякий случай. Не имея пока никакого определенного плана, он принялся высчитывать шансы окружающих, сравнивать их со своими, ждать и беспрерывно думать, надеясь не упустить возможности.

К мсье Франциску Степан теперь стал испытывать искреннее и даже раболепствующее восхищение, он старался заглянуть ему в глаза и улыбнуться лишний раз, но не был ни разу обласкан и считал это несправедливым. Степан видел, что не блещет успехами в изучаемых предметах, но уверен был, что его козырь не в этом, а в преданности и в безотказности. Только как бы заявить о таких своих замечательных качествах, которых, по соображениям Савраскина, и искал мсье Франциск, а он, Степа, имея их в избытке, не имел возможности свой потенциал продемонстрировать. Он подумывал уже, улучив время, подойти к мсье Франциску и рассказать ему все начистоту, сказать, как ему хочется получить эту вакансию и очень-очень попросить, возможно, даже униженно попросить… Конечно, этим он подвел бы Машку и эту секретаршу Жульена, но зато сразу показал бы будущему шефу свою окончательную преданность. Этот вариант был плох только тем, что не казался ему элегантным, и он решил держать на самый последний момент, а сам продолжал ждать случая. Дни проходили в смятении.

* * *

Один из классов, в которых занимались рекруты, был оборудован так называемым зеркалом Гизелла – это означало, что одна из стенок кабинета была зеркальной и за ней была еще небольшая комнатка, находясь в которой, можно было, оставаясь невидимым, наблюдать за происходящим, чтобы не мешать процессу тренинга, а потом, собираясь вместе, делиться впечатлениями и с той и с этой стороны.

Все неожиданные и неконтролируемые вещи всегда начинаются с забывчивости или глупой случайности. Так произошло и у Степана. Угораздило же его в один из вечеров забыть за зеркалом Гизелла свою паршивую учебную тетрадку, которую он никогда и не читал дома, но тетради выдали в самом начале учебы каждому по одной, они были, так сказать, частью реквизита, а еще ему не хотелось, чтобы ее нашли уборщицы и принесли к руководству – мол, полюбуйтесь, какие у вас аккуратные студенты! Тем более Степа там делал некоторые замечания на полях об учителях, которые могли бы им не понравиться. Он решился быстренько сбегать и забрать то, что ему принадлежало. Часом позже он тысячу раз произнес себе, что никогда не нужно нарушать заведенные порядки и делать что-то непредусмотренное. Но это было часом позже, а сейчас Степан, поужинав, топал себе от гостиницы в офис и испытывал даже некоторое трепетное состояние чувств от того, что идет туда один, вечером и во внеурочное время. На рецепции он честно объяснил причину своего появления, его пропустили, но сказали, что необходимо найти мсье Франциска, который находится в офисе, и попросить у него ключи. Степа обошел все известные коридоры, он даже позволил себе тихонько позвать мсье Франциска вежливым голосом, так как в офисе была полная тишина, но и тут никто не отозвался. Тогда огорченный Степан, думая, что теперь его вообще все будут считать за тупицу, неспособного даже найти человека в десяти пустых комнатах и элементарно забрать забытую вещь. Какой из него тогда на фиг продавец или менеджер? Наудачу Савраскин потопал к той двери, за которой ему и нужно было очутиться, машинально дернул ручку… и дверь отворилась! Степа еще раз постучал, даже крикнул из деликатности, потом вошел, немного робея, но постепенно решил, что раз здесь никого нет, а дверь не заперта, он просто возьмет тетрадку и выйдет, а на рецепции все объяснит. За стеклом в зеркальной комнате была темнота, это значило, что там тоже никого нет. «И слава Богу», – подумал Степа, еще не хватало за кем-то отсюда тайком подглядывать. Хотя, если кто-нибудь и находился бы в смежной комнате, Степа не подумал бы подглядывать, а мог просто постучаться в дверь и честно обозначить свое присутствие, но никого не было, и обозначаться было не перед кем. Он стал оглядываться и искать свою тетрадь, но нигде на поверхности ее не было. Это казалось Степану странным, ведь он мог оставить ее только на одном из столов. Тут-то ему и нужно было уходить, и наплевать на эту тетрадку, но он начал шарить по ящикам и ничего в них не обнаружил, кроме мусора, а один ящик одного из столов был закрыт на замок. Конечно, не нужно было Степе открывать этот ящик, а он все-таки попробовал его пошевелить руками и немного встряхнуть. Вероятно, стол был отчасти поломан, и после того как Степа тряхнул его второй раз, ящичек отскочил, открывшись, при том что язычок замка оставался выдвинут, и как теперь закрыть его назад – уже стало проблемой. Тетрадки там не оказалось. Зато там оказался конвертик, довольно большого размера, который явно не имел к Степану никакого отношения и залезать в который было совершенно не нужно, но Савраскин, конечно, засунул в него свой нос и увидел там то, что через несколько минут заставило его сердце стучать быстрее, ноги его заставило сделаться ватными, а губы его заставило пересохнуть. К Степе пришло сладкое ощущение, что проникаешь в чью-то святая святых, и тебя никто не замечает, и сейчас ты прикоснешься к какому-то огромному секрету! Там были несколько дискет для компьютера и фотографии. Сверху были фотографии старенького Патрика Бенаму в разных ракурсах, в том числе фотографии явно домашние, неофициальные. Было еще некоторое количество неофициальных семейных фотографий Бенаму. Савраскин просматривал их бегло и задерживался только на тех, где фигурировала мадам Джессика, особенно где она была возле бассейна, или плавала, или просто сидела за столом, или валялась в пижаме на огромной кровати… В основном, кроме верхних, на всех фотографиях была мадам Джессика. Степан листал фотокарточки, задерживаясь взглядом на каждой и потея от предвкушения, он боялся листать быстрее, боялся вытащить карточку не подряд, а снизу, потому что не хотел спугнуть нечто, что на каждой следующей фотографии выражалось сильнее и отчетливее – это была сексуальность поз, нарядов и взглядов мадам. Только что она просто лежала на кровати в пижаме в нейтральных и относительно целомудренных видах, а вот она уже стоит на четвереньках, прогнув спину, и пижама чуть открывает ее грудь, хотя ничего еще и не видно, но лицо у мадам тоже поменялось, оно такое… поощряющее, притягательное и бесстыдное, а одновременно и робкое, но робость эта насквозь порочна и еще больше возбуждает… Потом пошли фотографии в белье, потом вообще исчезла верхняя часть одежды, у Степы чуть не вылезли глаза, когда он увидел супругу вице-президента компании Бенаму, держащую снизу руками свою грудь и как бы предлагающую ее всем желающим… Затем, разнообразно поднимая ножки, на нескольких снимках мадам играла со своими трусиками… Степа боялся поверить своему счастью, но на очередной фотографии мадам, грациозно и шаловливо улыбаясь, стягивала с себя эту последнюю деталь туалета и дальше, лежа на кровати, демонстрировала уже все! На снимках появились некоторые атрибуты и приспособления, предназначение которых Степан мог только предполагать, но от этих предположений во всем его сознании не оставалось больше ничего, кроме одного пульсирующего органа, который сейчас единолично принимал решения, и будь это решение несовместимым с жизнью, оно без секундной задержки было бы исполнено безоговорочно. Фотографий было много, штук пятьдесят или больше, Савраскин рассматривал их минут пятнадцать, не думая, что именно теперь все его будущее ставится под угрозу. Мадам была воплощением соблазна! Степан не удержался и, оглянувшись зачем-то по сторонам, спрятал одну из фотографий себе в карман. Там мадам была крупным планом и в такой позе, которая позволяла видеть гораздо больше, чем на тренингах, а выражение лица ее было сладострастнейшим. Она пронизывала Степу взглядом и была такая бесстыдно зовущая, что не было в тот момент силы, которая заставила бы вернуть эту карточку на место! Он хотел было еще раз просмотреть все фотки, как вдруг в смежной комнате зажегся свет и замерший от ужаса Степан увидел мсье Франциска с супругой. Они вошли и расселись на креслах. Начальство вольготно расположилось в двух метрах от Степана, и он почувствовал, что застигнут, что сейчас его задушат здесь как мыша, а он и не подумает сопротивляться. Все внутри него похолодело, в голове произошел звон, и в дополнение на Степу напал столбняк – он даже фотографии так и держал в руках, не убирая их в конверт! Так он просидел с минуту, пока начало понемногу возвращаться сознание, и Степан понял, что он-то их видит, а они его – нет! У него была надежда тихонько улизнуть. Савраскин покрылся потом еще больше, губы и руки его задрожали, он начал убирать фотографии, лишь изредка поглядывая на них и боясь оторвать взгляд от мсье Франциска и Джессики, ему казалось, что пока он смотрит на них, его не видно, а чуть он отведет взгляд – и зеркало для Франциска и Джессики тоже станет прозрачным! Он кое-как убрал фотографии, но потом вспомнил, что порядок был другим, снова достал, чуть надорвав при этом конверт, и принялся перекладывать, смотря уже только на конверт и на фотографии и теперь, наоборот, боясь поднять глаза, потому что казалось, он увидит там устремленный прямо на него страшный взгляд! Один раз он увидел этот взгляд! Степа весь сжался и хотел уже виновато заплакать от отчаяния, но взгляд Франциска только скользнул по Савраскину и миновал его. Он там, в комнате, смотрел на себя в зеркало! Степа вытер пот рукой, аккуратно положил конверт так, как он и лежал, теперь оставалась одна проблема – закрыть ящик. Для этого нужно было его тряхнуть еще раз, но звук… Этот звук неизбежно был бы слышен в соседней комнате!

Савраскин, отдуваясь, сидел и не знал, что делать, глядя исподлобья на господ Бенаму в соседней комнате. А там, по сути, не происходило ничего интересного, просто Франциск с Джессикой были наедине, без кого-либо из зрителей, как им, по крайней мере, казалось! Но насколько иначе выглядели эти два человека! Джессика сбросила туфли, стянула носки и выложила на стол свои ноги, с некрасивыми отпечатками от резинок. Потом она принялась рассматривать на ноге большой палец, сильно наклонившись к нему, и чего-то усиленно ковыряла там, внимательно рассматривая, потом повернулась к Франциску и, судя по жесту, позвала его, но мсье Франциск, сделав откровенную гримасу отвращения, и не подумал прийти на помощь, а Джессика на это высказала ему что-то, имея очень недовольное и сердитое лицо, сделавшееся вдруг простым и совершенно неинтересным. Звука их голосов Степа не слышал – его нужно было включать отдельно, а об этом не было и речи, но вид, поведение этих двух людей сказали Степану даже больше, чем, возможно, ему сказали бы слова! Оба они были крайне неприятны и очень как-то похожи в своей неприятности. Они разговаривали, некрасиво открывая рот, и лица их, обращенные друг к другу, выражали такую сложную гамму эмоций, что трудно было сразу понять, что именно является отталкивающим. Эти два человека разговаривали друг с другом, едва сдерживая взаимное раздражение, презрение и ненависть! Чуть погодя мадам Джессика что-то сказала такое, после чего мсье Франциск подошел к ней близко и, сжав зубы, хотел было схватить ее рукой за горло, но она вывернулась, вскочила и, направив на него указательный палец, что-то кричала ему в лицо, брызгая слюной во все стороны, а он с искаженным ненавистью лицом смотрел на нее и улыбался так, что у Степы от этой улыбочки холодело в паху и на всякий случай сама собой сжималась задница. Они орали друг на друга, и Степан решил тряхнуть ящик. Он сделал это один раз – не получилось, потом сразу второй, и ящик закрылся! Но именно в тот момент, когда он тряхнул его второй раз, сладкая парочка разом замолчала и оба как по команде повернулись в сторону Савраскина. Их лица разом приняли так знакомые Степану культурные, вежливые и располагающие к себе выражения, и мсье Франциск, бросив энергичный взгляд на супругу, улыбнувшуюся ему в ответ так, как, наверное, улыбаются женщины, благословляя своего мужчину убить давно ненавидимого обоими общего врага. Степа успел только задернуть шторку, закрывающую его одностороннее окно, и, отскочив к другому столу, начал изо всех сил трясти и так открытый ящик, как на пороге появился мсье Франциск. Он был подтянут, как всегда элегантен и собран, под мышкой у него была тетрадка Савраскина.

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

– Я только оставил здесь тетрадь, мсье Франциск, мне сказали найти вас на рецепции, я обошел весь офис и даже громко звал вас, а потом решил на свой страх и риск сам посмотреть в этой комнате, поскольку она оказалась открытой…

– А что, вы забыли свою тетрадь в каком-нибудь из ящиков стола? (Тут Франциск подошел к запертому ящику и как бы невзначай проверил, заперт ли он.)

– Конечно, нет, мсье, я, вероятно, оставил ее на столе, но я подумал, возможно, кто-нибудь машинально сунул ее в стол, а в этих ящиках только мусор, и один вот туго открывался, я и возился с ним, и поэтому…

– Поэтому вы решили трясти стол, рискуя разломать его? Столы и стулья, кажется, ваша особенная слабость, юноша!

– Я прошу прощения, мсье Франциск, я не хотел ничего испортить…

– Если я не ошибаюсь, эта тетрадь ваша! (Франциск показал Степе его тетрадку, достав ее из-под мышки и махая фирменной продукцией компании Бенаму у Савраскина перед носом.)

– Да! Я благодарен, что вы нашли ее…

– Я не только нашел ее, но и, пользуясь правом вашего преподавателя и будущего экзаменатора, открыл ее и даже кое-что прочитал из нее. У вас, вероятно, имеется чувство юмора, молодой человек, но чего у вас нет совершенно, так это благодарности и чувства корпоративности. Люди учат вас, отдавая свое время и оставаясь сверхурочно, учат, получая за это мизерные доплаты к жалованью, они относятся к вам как к будущим коллегам, им кажется, что и вы должны испытывать к ним нечто похожее на благодарность и уважение. А вы испытываете, судя по вашим записям на полях, чувства совершенно противоположные, молодой человек!

– Нет-нет, это просто дурацкая школьная привычка, мсье Франциск, я прошу вас…

– Вы не можете меня ни о чем просить! Вы и так один из худших студентов! Вы лодырничаете, вы едва говорите по-французски, вы очень медленно развиваетесь и еще позволяете себе издевательские замечания на полях вашей тетради не только в отношении ваших товарищей, что тоже низко и безнравственно, а и в отношении тех, кто предоставил вам здесь кров, пищу и желает вам только добра! Что вы за человек, Савраскин?! Человек ли вы вообще?!

– Я прошу вас, мсье Франциск…

– Вы будете отчислены и лишитесь права работы в нашем коллективе! Я не стану афишировать ваши опусы, потому что не желаю распространять эту грязь, но учтите, что на экзамене я буду именно к вам очень придирчив, и пройти через это испытание вам, вероятнее всего, не удастся! Если хотите избежать позора и у вас в душе имеется хоть какая-то остаточная порядочность – откажитесь сами от дальнейшей стажировки, вам выдадут обратный билет, и продолжайте работать таксистом. Это гораздо более вам подходит по уровню развития, молодой человек! А сейчас прошу вас убраться вон отсюда, и впредь никогда не заявляйтесь ни в один из офисов Бенаму без разрешения кого-нибудь из наших постоянных сотрудников – это противоречит нашим правилам и нормальным человеческим представлениям о приличиях! У вас есть ко мне вопросы?

– Нет, мсье Франциск, но позвольте мне…

– Я ничего вам не позволю, извольте покинуть эту комнату! (Франциск Бенаму сделал шаг к двери, открыл ее и энергичным жестом выставил Савраскина вон.)

Когда Степан вывалился из комнаты, опустив голову и едва переставляя негнущиеся ноги, Франциск взялся за занавеску, отодвинул ее, увидав уже обутую, при всем параде стоящую жену, задвинул снова, отпер ключом ящик, достал конверт, заглянул туда и бегло просмотрел фотографии. Потом забрал конверт и, бережно спрятав его в своей папке, вернулся к жене, и они тихо и мирно проговорили еще с полчаса, прежде чем вместе уехать домой.

* * *

Степа приплелся в гостиницу и хотел было улечься в кровать, чтобы вообще ни о чем не думать, а просто отключиться от всего этого несчастья, но, проведя несколько минут в своем номере, он ощутил совершеннейшую невозможность, невыносимость одиночества – ему требовалось с кем-то поговорить, а этот кто-то, по его соображениям, уже спал, вероятно, сном младенца, посапывая в своей постельке. Безжалостно решив нарушить Машкин сон, Степан натянул штаны, накинул рубаху и, выйдя в коридор, тихонечко постучался в дверь к соседке. Она, оказывается, не спала, а сама, заламывая руки, ходила по комнате взад и вперед. Увидев Степана, Машенька обрадовалась ему, как спасителю, и, не замечая сперва его потерянного лица, принялась радостно упрекать его за отсутствие, говорила, что уже раз двадцать к нему звонила и заходила, а его все не было, а он так ей нужен сейчас… Она усадила Степу на стул и хотела было рассказывать ему все произошедшее, но, собираясь с мыслями, она внимательно посмотрела на Савраскина, выдержала некоторую паузу, как бы не решаясь произнести, а потом медленно спросила его: «Что случилось?» При этом ее лицо мгновенно побледнело и стало выглядеть испуганным, даже губы начали подрагивать – Машенька никогда не видела Степана в таком состоянии. Она только что была переполнена необходимостью самой выговориться, ей казалось, что ужаснее ее ситуации быть не может, и собиралась искать у Степана помощи и поддержки, но впечатление от его лица моментально вытерло у Маши из головы все собственные проблемы, она вся подалась к Степе, взяла его за руку и с неимоверной нежностью и состраданием, заглянув в его глаза, Маша переспросила: «Что случилось, Степочка?» Никогда раньше она не брала его за руку и не называла Степочкой, но сейчас это было совершенно уместно – Степан сидел перед ней как живой мертвец, с остановившимися глазами и таким выражением на лице, что Маша думала уже про самое страшное и еще более пугалась своих мыслей.

Степа попытался ей улыбнуться и спросил в свою очередь: «А ты чего не спишь?», как будто он не слышал все ее прелюдии и до него решительно не дошло, что и у Маши произошло нечто. Она не отвечала, а еще раз настойчиво попросила рассказать, что с ним. Степа вздохнул, поджал губы, поднял вверх брови и глаза, а затем развел ладони рук так, как это делают, показывая неизбежность чего-то, к несчастью, уже произошедшего. Еще минуту он посидел и сказал Машке, что, вероятно, он теперь должен уехать, не дожидаясь окончания учебы, и не сможет работать вместе с ней в компании Бенаму. Машино лицо в эту секунду оживилось, можно сказать, даже просияло, или хотя бы блеснуло радостью! Она закивала головой, будто Степино решение было для нее совершенно естественным и ожидаемым, и через секунду торопливо сказала, что и она тоже собиралась уезжать и именно об этом хотела и сама со Степаном поговорить.

– А тебе зачем? Ты чего, Машка, перезанималась со своими тетрадками?

– Я не перезанималась, Степочка, я все тебе объясню, и ты меня поймешь, я не вижу другого выхода, но у меня-то все просто, неинтересно и понятно, а у тебя-то что? Что случилось?

– А я сегодня узнал от мсье Франциска, что являюсь самым худшим студентом и ко всему прочему еще и бессовестным, и он мне честно сказал, что его экзамен я не смогу преодолеть, и посоветовал убираться подобру-поздорову и продолжить карьеру таксиста, на что я только и способен, с его точки зрения…

– Вот гад! Но он все врет, а меня он… знаешь… сегодня… пытался… даже не знаю, как тебе сказать…

– Чего?

– Того, Степочка! Останьтесь, говорит, мадемуазель, у меня к вам имеется разговор. Усадил меня, сначала за руку трогал, потом как каракатица выше-выше по ручке начал забираться, и лицо такое стало у него противно-противное. Вроде взрослый дядька, а выражение, как у подростка, такое испуганное и одновременно возбужденное, улыбочка такая омерзительная… Я сижу, вообще не знаю, чего делать, как дура, ни сказать ничего не могу, ни пошевелиться, а он встал, обошел стол, прямо ко мне близко-близко подошел, своими штанами чуть ли не ко мне прижался. И представляешь, начал возле моего лица свою ширинку расстегивать!

– А ты чего?

– Дурак ты, Степа, хоть и семью имеешь, и ребенка. Я убежала…

– Надо было ему еще рожу расцарапать…

– Ой, Степочка, не до этого было, куда там рожу расцарапывать, убежала – и то слава Богу! Знаешь, как я боялась, что он меня догонит, а потом боялась здесь быть одна, что он может вломиться сюда, я даже палку подобрала по дороге, на всякий случай. На меня так косились на рецепции! (Машенька чуть-чуть хихикнула.)

– Да, хорошо что ты мне этой палкой не треснула, когда я постучал!

– А я, Степочка, твой стук от других различаю, так что я знала, что это ты…

– Да, неприятно, конечно. Противно. Такая свинья он, вот Жорес не такой! Но ты, Маш, сама тоже виновата…

– Я?!

– Нечего его было глазами есть, как мороженое, и любовно на него засматриваться… Ты, Маш, иногда действительно ведешь себя так непосредственно, что разное можно подумать…

– Что ты, Степа, что ты говоришь, я вообще ничего такого в мыслях не держала, у него же жена… (Степан хотел тут же рассказать про то, как мсье Франциск общается с женой без свидетелей, но не стал.)

– Нет, Маш, конечно, я его не оправдываю! Тем более так, по-хамски! Если бы он там… поцеловал тебя или обнял… или погладил как-то… а то сразу хер свой человеку в рот запихивать, как будто здесь все только и мечтают приобщиться к счастью его леденец попробовать. Скотина он, конечно.

– Савраскин, ты что, идиот? Мне не надо, чтобы он меня гладил, целовал и вообще я видеть его не могу, этого извращенца…

– Ну, Маш, по сегодняшним временам он тебе ничего извращенческого и не предлагал, по сути, я думаю, он настоящие свои фокусы чуть позже бы тебе продемонстрировал, если бы ты согласилась… (Степа говорил это все с ухмылочкой бывалого человека, а Машенька слушала, в ужасе округлив глаза.)

– Степочка, не надо больше об этом, пожалуйста, я не хочу это слушать. По мне – он настоящий извращенец, и все. Теперь мне придется уехать, я только не знаю, как объяснить Нелли Жоресовне…

Дальше Степа с Машенькой проговорили полночи, три раза заказывали чай, и все это время Степан убеждал Машу, что ее происшествие не стоит того, чтобы так окончательно менять свою жизнь, а Маша, выслушав от Савраскина все, что касалось его тетрадки и разговора с Франциском, в свою очередь убеждала Степу не уезжать, а говорила, что экзамен принимает еще и Жульен, а он к Степану хорошо относится, и что шанс тут есть, а раз есть шанс, то нужно бороться.

Так они друг друга уговаривали, сидя рядом в одной комнате, и ближе к утру Степа, подчиняясь не мыслям своим, но чувствам, подчиняясь какому-то порыву, ему совершенно непонятному и поднявшемуся изнутри нежданно-негаданно, поцеловал Машеньку, а она, чуть помедлив, ответила ему, сама не зная, что делает, и стараясь не думать ни о чем. Степа целиком отдался своему восхитительному чувству, и они целовались долго-долго, губы у нее было мягкие, теплые и нежные, она так доверчиво раскрывала их навстречу Степе… Самые прекрасные ощущения и мысли переполняли его! Все получалось совсем не так, как он думал об этом, но получалось еще лучше! Так было хорошо, легко, комфортно, светло, как-то непакостливо, а именно хорошо! Степан нежно гладил Машеньку, он, бережно трогая ее плечи, руки, грудь, думал, какая же она замечательная, думал, что он никогда не встречал такой женщины в своей жизни и что он хочет всегда с ней сидеть вот так – целовать ее, обнимать, ласкать и шептать ей на ухо то, что он сейчас еще не решается ей сказать. А еще было желание отдавать… Степа сам не знал, чего отдавать, не понимал, что это такое было, что это лилось из него в нее, наполняя обоих возвышенной легкостью, силой и светом! Он хотел отдавать все… и так было хорошо от этого!

Прошел почти час, прежде чем Степан, подогреваемый очень определившимися уже желаниями и соображениями, что нужно куда-то продвигаться в отношениях, предпринял попытку Машеньку раздеть, но она, как бы мягко очнувшись, нежно отказала ему, сказав, что не готова сейчас и не может так сразу. Еще она сказала, что ни с кем не целовалась так замечательно и что, наверное, Степа прав, и она очень испорченная, так как позволяет себе целоваться с женатым мужчиной, но ей совсем не стыдно, и она не знает почему… Потом они хохотали, еще целовались. Маша сказала, что, может быть, завтра у них что-нибудь и получится. Степа просил сегодня, бубнил что-то про ее жестокость, а Машеньке было весело, как такой большой и умный Степа превратился в такое забавное существо, похожее на теленочка, и все время только и норовил ткнуться в нее своими губками…

Они решили не уезжать, а держаться вместе – так Машеньке было не страшно, находясь вроде как при мужчине, и Степан решил, что будет заниматься вечерами, и ничего нет сложного в том, что они проходили, и все он прекрасно сдаст. Несколько раз Савраскина подмывало рассказать Машке про фотографии и про чуть ли не драку между благородными супругами, но он решил подождать пока. Мало ли чего.

Прежде чем уснуть, Степа рассматривал украденную у мсье Франциска фотографию. Вообще-то он достал ее, чтобы порвать и выкинуть в унитаз. Он достал карточку, и сначала призывно изгибающаяся на ней мадам Джессика не вызывала у Степана особенных эмоций на фоне нежной и уже любимой Машеньки, занимавшей все его мысли. Степа даже смотрел на нее с некоторым чувством превосходства и победительности, ему было наплевать! Ему ЭТО было не нужно сейчас, он хотел уже другого! Но постепенно грязные мыслишки, как маленькие юркие змейки, начали проникать в него, и уже он улегся с этой фотографией в кровать, и уже Машенька постепенно стала действующим лицом его разнообразнейших фантазий вместе с мадам Джессикой…

* * *

Наутро следующего дня Степан захотел сделать Маше приятное. На свои обеденные деньги он заказал ей в номер завтрак, и сам вошел следом за официантом, довольный, как медный таз. Она уже встала, была одета и прибрана, весело и чуть смущенно смотрела, как в ее комнату вкатывали столик, сервированный завтраком на две персоны. Когда официант, получив причитающееся, удалился, Машенька нежно поцеловала Степу, он хотел было большего, говоря, что завтра уже наступило, но она резонно, но очень нежно заметила, что нужно скорее кушать и идти на занятия. Так и пришлось поступить. И Степе, и Маше было немного тревожно, но вдвоем, подбадривая друг друга, они добрались до своих учебных классов и влились в группу стажеров. Казалось, все шло невинно и благополучно – занятие двигалось своим порядком, никто не подавал никаких видов, хотя лекцию сегодня читала мадам Джессика, а мсье Франциск несколько раз заглядывал и со всеми здоровался. Во время общего приветствия Степа и Маша, сидящие рядом, опустили глаза и ничего не сказали в отличие от всех остальных, широко расплывшихся в улыбках и бодро произносящих слова приветствия.

Перед обедом мадам Джессика отозвала Машеньку в сторону и, коротко о чем-то ей сказав, передала своей студентке небольшую открыточку. Машеньку от этого разговора всю перевернуло, ее лицо заострилось и посерело, она замотала головой, жалко улыбаясь, не в состоянии подобрать слов, на что мадам Джессика, покровительственно глядя на нее, подняла руку и тихонько ущипнула Машеньку за щечку двумя пальцами, а потом еще погладила по плечу и по руке. Маша отдернулась, посмотрела мадам прямо в глаза и со всей возможной твердостью вернула ей карточку, сделала поклон и, вежливо извинившись, отошла. Придя в столовую, она подсела к Степе и, чуть не плача, сказала, что ее сейчас пригласили домой к мсье Франциску и мадам Джессике, и мадам говорила, что им необходимо поговорить, а сама смотрела на нее точно так, как вчера на нее смотрел ее муж! Маша чуть не плакала и сказала, что, конечно, отказалась, но, судя по всему, ничего не закончилось, и нужно ей все-таки было уезжать, и она не знает, что теперь будет… Степан нахмурился и ничего не ответил, кроме того, что если будет совершено невыносимо, то необходимо будет разыскать Жульена, а еще лучше Нелли Жоресовну, и все им рассказать. Маша с ужасом воскликнула, что она никогда не сможет никому рассказать о том, что произошло, и умоляет Степана об этом молчать и вообще забыть, так как это невыносимо стыдно для нее, а сейчас, собственно говоря, о чем ей рассказывать? Что ее домой пригласили, ну и что из этого? Что по ручке погладили, ну и подумаешь? Маша мотала головой, лицо ее делалось суровым, и это было даже забавно, поскольку это лицо вовсе никогда не бывало суровым, и теперь это смотрелось как будто трехлетний ребенок пытается хмурить бровки и строго смотреть на окружающих его дядь и теть.

Настроение было испорчено, она едва досидела до конца занятий и хотела скорее бежать со Степой в гостиницу и там запереться в номере, и даже не ходить на ужин, вообще носа никуда не показывать. Степану, честно говоря, тоже хотелось припустить бегом из этого классного помещения, но, сохраняя достоинство, он не торопясь собирался, пытаясь непринужденно болтать и быть любезным для окружающих.

Маша ждала его уже около пяти минут, когда пришла девушка с рецепции и пригласила Степана в кабинет к мсье Франциску Бенаму, который с ее слов ждал его уже сейчас, и она пришла с намерением проводить мсье Степана Савраскина к мсье Франциску Бенаму. Маша вся впилась взглядом в эту женщину, пытаясь понять, что нужно им всем от Степы и почему их не оставят в покое. Она чувствовала на душе что-то тяжелое, но что можно было сделать?! Маша только спросила у дежурной, как та думает, надолго мсье Франциск вызывает Степана и стоит ли ей его ждать, на что последовал неопределенный ответ, но как было сказано, мсье Франциск обычно не проводит встречи за пять минут и Машеньке лучше идти, поскольку все классы сейчас будут закрыты. Маша и Степан обменялись только им понятными взглядами, и Степу повели к Франциску, а Машенька пошла домой одна.

У мсье Франциска Бенаму были красивый просторный кабинет на третьем этаже офисного здания, большая приемная, увешанная рисунками детей сотрудников, благодарственными письмами и грамотами. Тут же стояли кубки за разные места на спортивных состязаниях, в приемной играла негромкая музыка, так что вообще не было слышно, что делается в кабинете у шефа. Минут сорок Савраскин ждал, все надеясь, что вот сейчас из кабинета кто-нибудь выйдет и пригласят его, Степу. Но так никто и не вышел, а только мсье Бенаму строгим голосом произнес в селектор своему секретарю – совершенно замученной, безразличной к внешнему миру девушке, едва не падающей из-за своего стола, что мсье Савраскин может заходить. Что-то пискнуло, возле двери зажегся вместо красненького зелененький огонек, и Степан ступил на порог кабинета, где еще пару дней назад мечтал оказаться, надеясь на особенные свои успехи, а сейчас заходил с почти безнадежностью, думая, что его неисполнение совета уехать самому привело к такому продолжению и что сейчас неизвестно что случится. Но унижаться Степан не собирался и заходил, по возможности, сурово глядя себе под ноги, стараясь избегать любых заискивающих или извиняющихся жестов и готовясь к сопротивлению. Степан вошел, и первые две минуты шеф не изволил вообще его замечать, а, отвернувшись от двери, говорил с кем-то по телефону. Степа подумал, что унизительно вот так стоять в дверях, да еще после того, как сорок минут просидел в приемной, и надо бы сделать несколько уверенных шагов и самому усесться в одно из кресел – это был бы поступок сильный и независимый, но духу не хватало, и Степа молча стоял, набычив физиономию, в ожидании дальнейших приглашений.

Мсье Франциск положил телефон, еще секунд десять-пятнадцать подождал, перебирая какие-то бумажки, и, наконец, повернулся к Степану и указал ему на одно из кресел.

– Мсье Савраскин, я не забыл о вашем возмутительном поведении вчера и о полном отсутствии вашего прилежания еще до вчерашнего дня включительно. Но сегодня ваше рвение к занятиям, со слов мадам Джессики, уже может давать надежду, и я отношу это к похвальным для вас обстоятельствам. Возможно, наш вчерашний разговор не прошел для вас даром и вы сделали какие-то выводы по поводу моей критики. Надеюсь, она не показалась вам несправедливой?.. Я хотел бы услышать ваш ответ на свой вопрос, мсье Савраскин!

– Да, ваша критика была справедливой, мсье Франциск, я еще раз прошу прощения. (Степан сказал это, переполняясь неприязнью к себе самому и недоумевая, отчего же его сегодняшнее поведение показалось мадам Джессике иным, чем в другие дни.)

– Прелестно. То, что мы одинаково понимаем такие важные вещи, уже дает возможность надеяться на более эффективное сотрудничество. Я высоко ценю ваше мужество в оценке своих недостатков и моей критики. Теперь к делу. Бывает, что люди, с которыми наши отношения не складываются вначале совершенно, со временем, напротив, становятся близкими соратниками и занимают ответственные посты. Это происходит, если у этих людей имеется способность менять себя и делать выводы из тех уроков, которые преподносит им жизнь. Вы понимаете меня, мсье Савраскин?

– Думаю, что да, но я не вполне уверен…

– В чем именно вы не уверены, мсье?

– Нет-нет, мсье Франциск, я все понял, мне все понятно. (Степа вообще ничего не понимал, то ли это была обычная демагогия, то ли Франциск Бенаму сам намекал Степану на свою особую вакансию… Но это было совершенно невероятно после всего того, что произошло, и Степан решил не обольщаться.)

– Замечательно, что вам опять все понятно, вы становитесь проницательнее с каждой минутой. Посмотрим, как вы дальше будете справляться с предлагаемыми вам рассуждениями. Пока у вас все идет вполне благополучно. Итак, вы знаете, что интересы деятельности нашего предприятия распространены географически довольно широко и многие наши сотрудники работают вдалеке от дома, подолгу находясь в командировках, сроки командировок зачастую измеряются годами. Естественно, все получают за это материальные компенсации, но кто может измерить деньгами отрыв от семьи и ненормированный рабочий день, когда после напряженной работы в офисе необходимо присутствовать на показах мод, светских вечеринках, модных спектаклях, заседать в различных жюри с одной лишь целью продвигать нашу марку и завоевывать для нее новые рынки. Многие наши сотрудники готовы на такую жизнь, и, я думаю, вы не будете сомневаться, что делают это они не только из-за соображений карьерного роста и материальной заинтересованности. Мы вместе делаем одно дело, и это дело составляет из нас команду, подразделение, армию, которая всегда готова сражаться за своего полководца! Вы понимаете, о чем я говорю, или для вас нужно пояснить примерами, мсье Савраскин?

– Мне кажется, что я понимаю вас, мсье Франциск…

Степа загорелся! Ему вдруг показалось, что именно сейчас он и схватит наконец судьбу за хвост и заставит ее повернуться к нему лицом! Острая, как змеиное жало, мысль пронзила его! Савраскин подумал, что Франциск обнаружил-таки отсутствие фотографии своей жены, обнаружил надорванный конверт и понял, что Степа вчера видел все – и их безобразную сцену и эти фотки – и теперь мсье Франциск просто делает хорошую мину при плохой игре и пытается его, Степу, задобрить, хочет заручиться его молчанием, и обещает в награду именно ту секретную вакансию, о которой так мечтал Степан еще два дня назад, а сегодня утром уже и не помышлял! Степан лихорадочно соображал, в голову его шло, что, вероятно, не только страх разочарования управляет сейчас мсье Франциском, а еще из уважения к его, Степиной, пронырливости, к умению выкручиваться, к умению изобразить из себя! Да, здесь Степа считал себя мастером! Он сделал понимающее лицо и приготовился слушать дальше, но настроение его из подавленно-насторожившегося приобрело вид заинтересованный, а внешность Степана стала изображать крайнюю форму любезности… Ставка была большой, Степан приготовился к игре, и радостное возбуждение добавило ему уверенности в успехе, он уже чувствовал у себя несколько хороших козырных карт, голова была в порядке, мысль работала без перебоя. Все пока шло по плану. Ничего другого он не чувствовал.

Мсье Франциск выдержал паузу, как будто давая Степе додумать все эти возбуждающие мысли, потом улыбнулся ему уже почти как своему, почти позаговорщически, и продолжил говорить:

– Теперь, когда мы так хорошо начали друг друга понимать, я прошу вас об одном личном одолжении. Хочу вперед сказать, что вы не обязаны оказывать мне в этом содействие, это лишь просьба моя к вам.

– Я весь во внимании, мсье Франциск.

– Так вот, вчера у меня произошло некоторое недоразумение с вашей коллегой, с той девушкой, которая вместе с вами приехала, я не вполне помню ее имя…

– Ее зовут Маша, мсье Франциск, мы не только вместе ехали, но и живем в соседних номерах и иногда общаемся вечерами…

– Тем легче вам будет выполнить мою просьбу, если у вас с ней имеются не только деловые отношения. Так вот, нам с супругой хотелось бы видеть ее сегодня у себя в гостях, чтобы состоялся-таки тот весьма важный для нас разговор, который по недоразумению не смог состояться вчера. К тому же, мне хотелось бы разъяснить мадемуазель Машеньке мои намерения относительно нее, чего вчера я лишен был возможности сделать. Девушка напугана, и здесь как раз мне и нужно ваше содействие, которое будет заключаться всего лишь в том, что вы получите вместе с ней приглашение к нам на этот вечер и убедите ее принять это приглашение вместе с вами. Я думаю, это не вызовет трудностей у такого яркого и обаятельного молодого человека, как вы.

– Думаю, что я смогу это сделать, мсье Франциск…

– Прелестно, и еще одно, чтобы вы понимали, мсье Савраскин. Наш разговор с мадемуазель Машенькой должен быть конфиденциальным.

– Я умею хранить секреты, мсье Франциск.

– От вас здесь не требуется хранить секреты, мы не привыкли отягощать сотрудников лишней информацией. От вас требуется лишь дать нам возможность соблюсти полную конфиденциальность встречи, то есть удалиться, когда это станет возможным и необходимым.

– Она может не захотеть остаться у вас одна…

– Я прошу вас сейчас подключить все ваше понимание, так как вы подключали его в самом начале нашего разговора. Вам не придется согласовывать с нею свой уход, вы просто уйдете и все. Именно в этом состоит моя личная просьба к вам, да и для вас самого это будет лучше – никому не нужны чужие секреты, уверяю вас. Они зачастую отравляют жизнь, а иногда и вовсе несовместимы с нею.

– Могу ли я подумать, мсье Франциск?

– Нет, думать у вас нет времени, если та малость, о которой я вас прошу, кажется вам затруднительной, откажитесь прямо сейчас, мои планы это не сильно нарушит, хотя и лишит вашу коллегу некоторых возможностей в ее карьере, которые нам хотелось ей предоставить.

– Хорошо, я согласен, мсье Франциск, но можно ли мне сейчас отнять у вас еще немного времени и обсудить один вопрос, касающийся меня?

– Конечно, я слушаю вас.

Но только Савраскин, считая себя уже победителем, хотел подобрать слова для окончательного определения ситуации со своей особой вакансией, у мсье Франциска зазвонил телефон. Он взял трубку и, сказав несколько фраз, прервал разговор, повернулся к Степану и попросил его закончить пока на этом их встречу, так как сейчас ему необходима была длительная и конфиденциальная телефонная консультация. Степе ничего не оставалось, как понимающе кивнуть и, взяв два приглашения с адресом, покинуть кабинет мсье Франциска. Он вышел немного обескураженный, как будто его козыри вдруг непонятным образом обратились швалью, но мысли не сигнализировали ни о чем катастрофическом, незаконченная ситуация с вакансией казалась мелочью, все вроде бы еще было нормально.

Теперь предстоял разговор с Машей, который Степа даже не очень-то себе представлял и мысли о котором больно тыкали в грудь чем-то неприятно-туповатым и еще противно сжимали желудок. В голове как-то сами собой рассыпались стройные конструкции и расчеты, только-только там составлявшиеся, а на их месте не оказывалось ничего, кроме неприятной пустоты. Савраскин топал к гостинице, обдумывая сложные и витиеватые фразы, которые он приготавливал для Машеньки, но говорить их не пришлось. Еще с порога Маша бросилась к нему и, узнав, что все нормально и Степу не выгнали, облегченно вздохнула. «Все остальное не может быть для нас огорчительным», – просто и беззаботно сказала Машенька, но тут же обратила внимание на кислый вид Степана.

– Он, наверное, пытался издеваться над тобой, Степочка? Не обращай внимания, ты гораздо лучше, чем он пытается это представлять. Я знаю об этом вот отсюда. (И Машенька приложила свои руки к груди.)

– Да в том-то и дело, что наоборот. Хвалил меня и даже в гости нас с тобой позвал. Я пытался отказаться, но он очень настаивал и говорил, что это нужно и для моей, и для твоей карьеры – о чем-то поговорить конфиденциально. Хочешь, не пойдем, да и наплевать нам на этих господ Бенаму, останемся здесь… (Степан говорил фальшиво и неуверенно, но Машенька, казалось, не чувствовала этого.)

– Ну, вдвоем-то мы можем пойти, это не страшно. Ты же не бросишь меня там одну? (Машенька спросила об этом как бы в шутку, но внимательно взглянула в этот момент на Степана, а он, сделав вид, что устал, закрыл глаза и стал массировать себе пальцами голову.)

Через час они пошли в гости к мсье Франциску и мадам Джессике вдвоем. Кроме них и хозяев там никого не было, но был накрыт стол со свечами, и платье на мадам было очень-очень открытое. Подчиняясь приказу шефа, Степа тихонько улизнул минут через сорок, не прощаясь ни с кем.

Маша в ту ночь не пришла в свой номер, и на следующий день ее не было на учебе, и через день… Один раз она позвонила, но Степа даже и понять не успел, о чем идет речь, и вообще всякую ерунду буровил, о чем очень жалел впоследствии… Двумя днями позже Степан, набравшись храбрости, спросил у мсье Франциска о Машеньке, на что ему был дан ответ, что мадемуазель Машенька в порядке и работает сейчас над особым проектом, который не требует больше ничьего участия, и как только она захочет, то сама свяжется с мсье Савраскиным. Вид и тон мсье Франциска не допускали никаких дальнейших выяснений и уточнений ни о Маше, ни о Степиной вакансии. Но все равно Степан еще надеялся!

Экзамен, которого все так боялись, представлял собой простую формальность, там вообще больше расспрашивали о том, как рекрутам понравилось во Франции и что хорошего им больше запомнилось. Собеседование с Патриком Бенаму отменили, ссылаясь на его нездоровье. А с Машенькой Степан увиделся только на вручении сертификатов об окончании учебы. Она показалась Савраскину какой-то другой, на ней было платье, которого Степа у нее не помнил, а лицо ее было несчастно-несчастное. Маша вошла вместе с мсье Франциском и сразу, игнорируя то, что ей говорилось сопровождающими, направилась к Степе. Савраскин встал, она подошла очень близко, взяла его за руку и сказала Степану, что он самый хороший и что она просит его не держать на нее зла. «Я же на тебя зла не держу, Степочка», – именно так она сказала, глядя прямо в его глаза. В ее взгляде не было упрека, а была только скорбь, только боль какая-то невыносимая, и две слезинки скатились по ее щекам на улыбающиеся губы. Мсье Франциск уже уводил ее в президиум, когда она сказала, почти выкрикнула Степану: «Может быть, когда-то ты приедешь и заберешь меня, Степочка! Я буду тебя ждать!» Он ничего не понимал, куда приедешь, когда, зачем, почему вообще она в президиуме, а не вместе с ними? Началась процедура – всем вручили дипломы, а в конце было объявлено, что за особенные успехи и таланты мадемуазель Машенька (именно так и сказал мсье Франциск, лукаво оглядывая зал), так вот, за особые успехи и таланты мадемуазель Машенька удостаивается права на замещение особой вакансии… Дальше он много говорил, что это была за работа и что там была за зарплата – условия действительно были фантастические, и работа находилась в Америке, все в зале смотрели на Машу с восхищением и завистью, а Степа не слышал почти ничего. В его голове был какой-то звон, он только увидел, как Машку о чем-то спросил Франциск, и она ответила: «Да». Тогда он повернулся и вышел из зала, не дожидаясь окончания общего праздника.