Читать книгу Аномалия - Кристина Двойных - Страница 4

В Большом Кабинете мы собирались раз в несколько недель для того, чтобы, как выражался Дмитрий, «подводить итоги». Мы обсуждали каждый обнаруженный срез и морщили лбы над схемами метрополитенов, чертили линии на картах, объединяя входы и выходы срезов, и пытались рассмотреть в этом какую-то систему. Нана усердно фиксировала все, что казалось ей важным, в массивном блокноте на спирали.

Сам Кабинет выглядел так, словно на дворе все еще стоял девятнадцатый век, и люди умели жить в роскошных интерьерах. Нас окружало красное дерево с эмалевой инкрустацией, бордовая драпировка стен углубляла таинственный полумрак, акцентируя внимание на очередном островке коллекции вездесущих репродукций – нескольких не самых известных картин Рембрандта.

На большой стене висела карта, отражающая политическое состояние нашей планеты в середине позапрошлого века. Анджела великодушно позволила фиксировать на ней наши рекорды по срезам с помощью цветных канцелярских кнопок. Две мои – синенькие – располагались на территории Австро-Венгерской Империи и Сегуната Токугава. Зеленые кнопки Оскара и желтые Шейна были разбросаны по Европе. Красные кнопки Женевьевы едва покидали пределы восточной ее части.

Я старалась не смотреть на карту подолгу, хоть она и была безумно красивой, – чтобы не питать собственное тщеславие и не вызывать лишних эмоций у Шейна и Женевьевы. Оскару было не до нашего негласного соперничества, он даже в дискуссиях особо не участвовал, делая быстрые зарисовки у себя в блокноте.

– Думаю, в этом нет никакого смысла. – Шейн почти что с брезгливостью отодвинул от себя стопку бумаг: последние полчаса мы изрисовывали карту Европы линиями срезов в надежде, что получившийся рисунок укажет на потенциальные направления в будущем. – Все равно будем нащупывать эмпирически, когда Анджела махнет платочком.

Анджела платочком не махала, но решала, когда нам выходить охотиться на новые маршруты.

– Даже эмпирический подход можно использовать с умом, – возразила Женевьева, почти не открывая рта. Оскар рисовал ее портрет, и, заметив это, она старалась не шевелиться.

– Зануда.

Шейн откинулся на спинку кресла таким резким движением, что следом я ожидала как минимум закинутых на стол ног. Но нет, мы все здесь были приличные.

– Вы высказали очень интересную теорию, – напомнила Нана, пытаясь вернуть нас к цели собрания. – Если окажется, что по уже обнаруженным срезам можно определять новые возможности, это будет большой прорыв.

Она оглядела всех с такой надеждой, что мне стало ее жаль. Нана старательно исполняла поручение Дмитрия, инициируя такие собрания и пытаясь сподвигнуть нас на исследования наших способностей. И даже через ее непроницаемую маску спокойствия и собранности я видела, с каким трудом ей дается модерирование сборища четверых аморфных, немотивированных и откровенно скучающих людей. Ни жарких дискуссий, ни горячих споров в Большом Кабинете никогда не случалось. Иногда кого-то из нас осеняло очередное предположение о том, как работают пространственные аномалии. Но мы быстро сдувались под натиском кучи противоречивых данных, по которым даже нельзя было сказать, подтверждают они наши идеи или опровергают их. Все неизменно скатывалось в абсурд, полный шуток, смешных лишь в пределах Кабинета. А Шейн вдобавок заводился, злясь из-за потраченного впустую времени.

– Нана, – сказал он, склонив голову набок и применив одну из своих самых подлых в плане очаровательности улыбок. – Давай ты просто отпустишь нас, а наверх передашь, что в ходе исследований мы определили, что метро Варшавы проклято, и это направление стоит забыть навсегда.

Мы с Женевьевой одновременно кашлянули, пряча смешки, столкнулись взглядами – и тут же отвернулись в разные стороны. Оскар тоже оторвался от рисования, хоть его Шейн в свои сложные отношения с Варшавой особо не посвящал. Нана же выглядела так, словно ее маска спокойствия вот-вот треснет, и она расплачется. Я могла представить, что она чувствует: хрупкий контроль над ситуацией выскальзывал из ее пальцев, и очередное собрание грозило перерасти в балаган.

– Сегодня просто неподходящий день для дискуссии, – примирительно сказала я. – Давайте запомним, на чем мы остановились, и продолжим в следующий раз?

Нана посмотрела на меня, как мне показалось, с благодарностью. Мое предложение было ее спасением от необходимости вступать в открытую конфронтацию с Шейном.

– Хорошо. – Она закрыла блокнот и воткнула ручку в спираль. – Я сообщу вам о следующем собрании.

– Ты должен извиниться, – сказала Женевьева Шейну, когда дверь за Наной закрылась. – Ведешь себя с ней, как последний придурок.

– Ничего не могу поделать, – кисло ухмыльнулся Шейн. – У меня очень низкий порог толерантности к бессмыслице, а именно этим мы здесь и занимаемся. Проблема Наны лишь в том, что она понимает это – и все равно притворяется, будто все в порядке…

– Она чуть не расплакалась, – прервала я. – Было бы неплохо включить немного эмпатии. Она всего лишь выполняет поручения Дмитрия.

– Знаешь, кто еще «всего лишь выполнял поручения»? – вспыхнул Шейн. – Надзиратели в гитлеровских концлагерях.

Повисла короткая пауза.

– О господи, – покачала головой Женевьева. – Мы разбудили монстра.

– Не шевелись, пожалуйста, – тихо попросил ее Оскар, штрихуя в своем альбоме с удвоенной скоростью.

В этой компании было легко почувствовать себя пациенткой сумасшедшего дома. Шейн продолжал возмущенно распаляться в никуда, Женевьева лениво уговаривала его успокоиться, стараясь не моргать и держать подбородок достаточно высоко для Оскара. Мое присутствие на этом празднике жизни было необязательным, поэтому я отвернулась к окну и задумалась о своем.

Вскоре после разговора с Наной на лестнице я отправилась в библиотеку и отыскала там сборник сказок Финеаса Гавелла. Глупо, но, прочитав «Последние чудеса», я надеялась наладить с ней контакт. Раз – вы обсуждаете книгу, два – пьете чай на кухне, три – вместе ходите в кино, а потом начинаете дружить. Поначалу простота и гениальность плана не вызывали у меня сомнений.

Сказки были красивыми. В них нашлось место храбрым рыцарям, лесным королевам, лихим преступникам, кровожадным монстрам, пиратам, потомкам богов и чопорным английским леди. Но за несколько прочитанных историй мне не встретилась ни одна со счастливым концом. Сказки Гавелла повествовали о напрасных надеждах, о мечтах, которым не суждено сбыться, об усилиях, потраченных впустую, об ужасах настолько древних и беспощадных, что бесконечное падение в темноте казалось благом в сравнении. И, возможно, я бы не впечатлилась темным мотивом так сильно, если бы вдобавок не обнаружила на форзаце книги надпись, сделанную от руки.

Надпись была на английском, но почерк автора был настолько витиеват, что я едва разобрала слова. А когда разобрала и пережила первую волну мурашек по спине, захлопнула книгу и твердо решила вернуть ее в библиотеку, не дочитывая. А с Наной подружиться на какой-нибудь другой почве.

Надпись гласила: «Самое главное в жизни – вовремя умереть».

* * *

Когда хвост поезда скрылся в туннеле, я оказалась напротив буквы Т из выложенного сине-красной плиткой названия станции Ватерлоо. После людных мегаполисов, даже после плотно заселенной Праги, метро Амстердама казалось практически безлюдным.

Добраться из Праги в Амстердам можно было только через стамбульский Тюнель, – точнее, только такой, составной маршрут был в архиве нашего Особняка. Его открыли еще до нас, но последовательность пересадок и смен направления была абсолютно верная. Она позволяла добраться до Ватерлоо всего за сорок минут, без задержек и необходимости менять маршрут на ходу.

Я вышла из метро на оживленную по меркам Амстердама улицу. По нужному мне адресу находился не дорогущий отель, а небольшая кондитерская-кофейня. Это настораживало. Но отступать было некуда. Пестрый ловец ветра беззвучно отплясывал на сквозняке за приоткрытой стеклянной дверью.

Внутри кофейни царила атмосфера непринужденности и уюта, и сразу стало понятно, что улыбчивая женщина за стойкой – это ее хозяйка. Мастерски распознав во мне иностранку, она подозвала меня ближе к витрине, где на платформах неторопливо вращались всевозможные тортики и пирожные.

Зал был совсем крохотным. Трехцветная кошка вертелась между столиками, совершенно равнодушная к содержимому тарелок посетителей, но с удовольствием принимающая почесывания и поглаживания их рук. Я с тоской подумала о нашей гордячке Клео. Пахло свежезаваренным кофе и марципаном.

Может, Анджела давала мне дополнительные инструкции насчет доставки посылки в кондитерскую, а они просто вылетели у меня из головы? Может, в Амстердаме несколько улиц с одинаковыми названиями, и я просто пришла не туда, куда должна была?

– Вам нравится красный бархат? – спросил вдруг мужчина, разглядывавший сладости слева от меня. Его английский был почти без акцента.

– Простите?

Я посмотрела на него. Крупный, возраста Дмитрия, только полностью седой и явно привыкший улыбаться чаще, чем расстраиваться. На носу сидели маленькие круглые очки. На лоб из приглаженной массы волос выбивалась парочка блестящих от геля прядей, – я полагала, это было сделано специально. А еще он носил бакенбарды.

– Торт, – пояснил мужчина с бакенбардами, напоминавший не то Санта-Клауса, не то ошибшегося эпохой джентльмена. – Красный бархат. В этом заведении он самый вкусный во всем Амстердаме.

О кодовых фразах меня совершенно точно никто не предупреждал, но не то интуиция, не то невероятной силы желание быстро найти объяснение происходящим странностям заставила картинку в моей голове сложиться.

– А вы… – Я намеренно сделала паузу.

– Меня зовут Хендрик. А вас?

Хендрик Ван Дейк – это было имя адресата. Я немного расслабилась.

– Клара, – сказала я, и тут же почему-то пожалела, что назвала свое имя.

– Присаживайтесь за столик, Клара. – Ван Дейк достал бумажник из внутреннего кармана пальто, и хозяйка кондитерской с готовностью подскочила к нему. – Я сделаю заказ.

Я повиновалась и, немного сбитая с толку, пошла к столику у окна.

Он присоединился ко мне через пару минут, неся поднос с аккуратным круглым чайничком и двумя чашками в форме полураскрывшихся тюльпанов.

– Чаю нужно время, чтобы завариться, – сообщил Хендрик с таким видом, будто эта информация представляла ценность. – А красный бархат принесут чуть позже.

Я пыталась выглядеть непринужденно, но получалось неважно: не должно было быть никакого чая. Это не входило в мои обязанности, но Хендрика это совсем не волновало. Почему-то больше, чем сам факт, что мне приходится встречаться с клиентом Анджелы лично, меня смущало, что Хендрик не дал мне возможности выбрать что-то кроме красного бархата.

– Здесь неподалеку исторический музей Амстердама, – как ни в чем ни бывало продолжил Хендрик, пододвигая одну из чашек ко мне. – Вы уже были?

– Нет. – Удивление заставило мой голос прозвучать довольно резко, поэтому я поспешила пояснить: – У меня обычно не хватает времени на это.

– Очень жаль. А я часто заглядываю туда на фотовыставки. – Он приподнял крышку чайничка, выпустив немного пара, и с довольным видом вернул ее на место. – Я большой поклонник искусства фотографии. Запечатленное мгновение хранит куда больше, чем кажется на первый взгляд. Иногда мне кажется, что жизни – настоящей жизни – в фотографиях гораздо больше, чем в хаотичном процессе, пролетающем у нас перед глазами…

Я непроизвольно уткнулась ногтями себе в тыльную сторону запястья и принялась медленно расчесывать кожу. Плохая привычка, просто ужасная, но, тем не менее, помогает справляться с ситуациями, выходящими из-под моего контроля.

– Я не понимаю.

Во взгляде Хендрика мелькнуло разочарование. Посчитал меня дурочкой, не оценившей его тонкую натуру, не иначе.

– Я не понимаю, при чем здесь это, простите, – выпалила я, смутившись. – Я на работе. И просто хочу передать вам посылку.

Он выслушал меня и неожиданно понимающе улыбнулся.

– Ваша ответственность похвальна, Клара. Возможно, в следующий раз вы найдете время на посещение выставки фотоискусства. И я с удовольствием составлю вам компанию.

Меня хватило лишь на то, чтобы неопределенно пожать плечами и приподнять уголки губ в приступе неискренней вежливости. Возможно, Хендрик Ван Дейк просто любил поболтать. Но почему это заставляло меня так нервничать? Я опустила взгляд на его галстук, и внезапно для себя поняла, что на ткани узор в виде ящериц.

– Посылка, – спохватилась я. Водрузив рюкзак себе на колени, я достала щедро обклеенную почтовыми наклейками коробочку. В сравнении с большинством посылок, которые мне доводилось доставлять, эта была практически невесомой.

Хендрик взял ее, продолжая смотреть на меня. Я не сразу поняла, что выражал его прищур, оставшийся после улыбки. Под этим взглядом было легко почувствовать себя одним из тортиков во вращающейся витрине. Встреча перестала казаться просто странной. В ней появилось что-то пугающее.

– Вы знаете, что здесь? – спросил он, пряча коробочку во внутренний карман пальто. Я едва не подскочила от ужаса – трехцветная кошка без предупреждения ткнулась пушистым лбом мне в голень, чем напугала до полусмерти. Хендрик не спускал с меня глаз – он ждал ответа.

– Нет.

– Вам интересно?

– Нет, – с неподдельной искренностью повторила я.

Ухмылку Хендрика можно было одинаково уверенно назвать как добродушной, так и устрашающей.

– Спасибо, – сказал он. И, наклонившись над столом, продолжил уже на полтона тише: – Вы занимаетесь интересными делами у себя в Праге. Передавайте Анджеле мои искреннейшие восторги от нашего сотрудничества.

С этими словами он встал из-за столика и покинул кофейню, оставив меня наедине с заваривающимся чаем. Я выглянула в окно: перед Хендриком остановилась черная Тесла, и парень в темных очках поспешно подскочил, чтобы открыть ему дверь. Досмотреть сцену до конца не удалось – Хендрик, словно почувствовав, что я наблюдаю, обернулся. Я отшатнулась от окна, и решила, что больше выглядывать не буду.

Хозяйка кофейни принесла красный бархат, запакованный в картонный контейнер, и сказала, что счет оплачен. Я кивнула и, посидев еще пару минут в полном смятении, тоже вышла на улицу. Чай так и остался нетронутым.

Чтобы вернуться в Прагу, нужно было спуститься в метро на центральном вокзале. Я неторопливо прошлась вдоль канала, полюбовалась на плавучие дома, выглядевшие слишком мило, чтобы не захотеть сфотографировать их для Оскара – точнее, в тысячный раз пожалеть, что на задания нельзя брать фотоаппарат. Остановившись у одного из мостиков, перекинутых через канал, я попыталась скормить красный бархат маленьким черным уточкам. Налетевшие чайки, куда более крупные и наглые, оставили тех практически ни с чем. Злобные глазки-бусинки сверкали мне вслед, пока уточки плыли за мной вдоль канала, теряя последние крохи надежды.

Встреча с Хендриком Ван Дейком заняла от силы десять минут, в Особняке же Анджела расспрашивала меня о ней целый час. Ее интересовали мельчайшие подробности – от того, во что Хендрик был одет, до того, какой марки был забравший его автомобиль. Я вышла из ее кабинета совершенно выпотрошенной, с одной единственной мыслью в голове: Хендрик Ван Дейк, каким бы странным он мне не показался, был очень важным человеком.

И что-то подсказывало, что мы с ним еще увидимся.

* * *

Качели на заднем дворике Особняка были какими-то неполноценными. Слишком широкое сиденье не позволяло толком держать равновесие: раскачаться до ветра в ушах и радости от сменяющихся чувств взлета и падения было невозможно. Мне хватило одной попытки, закончившейся падением на спину, чтобы интерес к этим качелям испарился без следа.

А вот Шейна здесь застать можно было каждый вечер. Он сидел на качелях ко мне спиной, утопив носки кроссовок в траве и слегка покачиваясь. Я услышала тяжелый выдох, и облачко сигаретного дыма взметнулось в стремительно остывающий к ночи воздух. Шейн находил умиротворение, сидя здесь и созерцая с вершины холма ночную Прагу. Внизу мерцала Влтава. Кто-то запускал фейерверки с Карлова моста, но звуки залпов до нас не долетали. Прага никогда не спала по-настоящему.

– Что не так с метро Варшавы? – спросила я, оказавшись на достаточно близком расстоянии.

Плечи Шейна взметнулись вверх, от неожиданности он потерял равновесие – и тут же восстановил его, ухватившись за цепи. Его испепеляющий взгляд прожигал даже сквозь ночной сумрак.

– Клара. – Шейн стиснул сигарету зубами. – Избавься от привычки подкрадываться ко мне в темноте. Нельзя допустить, чтобы я подавился сигаретой и умер, понимаешь? Должен же в Особняке оставаться хоть кто-то красивый.

Я закатила глаза и подошла ближе.

– Варшава, – повторила я настойчивее. – Что там с Варшавой, Шейн?

– А мне казалось, мы это уладили еще в Москве, – буркнул он. – И вообще, ты ведь не любопытная.

– Сегодня любопытная.

– Ничего себе. Но ты ведь знаешь, что говорить о делах нам нельзя.

Я хмыкнула со всем красноречием, на какое была способна.

– Ну ладно, – игриво сказал Шейн, поворачиваясь ко мне. – Но информация – это ресурс. И вряд ли у тебя есть что-то, что бы меня заинтересовало…

– Сегодня я встречалась с клиентом Анджелы лично, – сказала я.

В контракте был пункт о том, что прямых взаимодействий с заказчиками мы должны избегать. В целях безопасности секрета Анджелы Боттичелли, ее Особняка и ее курьеров.

– И что? – Шейн постарался выглядеть равнодушным, но я чувствовала растущую в нем заинтересованность. – Он таки рептилоид?

Эту теорию Шейн озвучил на первом для меня собрании в Большом кабинете. В своей манере говорить абсурдные вещи серьезным тоном он предположил, что мы доставляем посылки замаскированным под людей пришельцам. Я долго не могла понять, шутит он или нет, но больше, конечно, пялилась как завороженная на его прекрасное лицо. Кстати, возможно, именно в тот день, после первого слова о рептилоидах, Шейна возненавидела Нана.

– Выглядел вполне человеком, – сказала я, почему-то гораздо серьезнее, чем требовалось для ответа на такой вопрос. – Но он и правда был странный. Предлагал сводить меня в музей.

– Это эвфемизм? – с гаденькой улыбкой уточнил Шейн.

– Иди к черту. – Я фыркнула. – Твоя очередь, красавчик. Что не так с метро Варшавы?

– Ничего конкретного, правда.

– Неправда.

Он поднял глаза, и в этот момент все вдруг перестало казаться нормальным. Смутное беспокойство охватило меня даже раньше, чем Шейн заговорил – неожиданно тихо, без игривых ноток в голосе.

– Посмотри на нас, Клара. Всего лишь курьеры, играющие в обмен бесполезными крохами информации, как будто это и правда что-то значит.

Он с силой вдавил тлеющий кончик сигареты в землю, и на его лице на мгновение отразилась чистая, ничем не разбавленная ненависть, – как будто он расправлялся не с последней искоркой света в сгущавшихся сумерках, а со всеми своими врагами сразу. Это была еще одна эмоция, прекрасно выглядевшая на его выразительном лице, но я смотрела не туда. Рукав свободной черной рубашки Шейна задрался, когда он погасил сигарету, и я увидела тонкую полосочку, пересекающую его запястье. Алую. Свежую.

Это случалось и раньше, но почему-то сейчас увиденное застало меня врасплох. В животе похолодело. Проследив за моим взглядом, Шейн горько усмехнулся.

– Зачем ты это делаешь? – Внутри меня боролись острое чувство неправильности происходящего и сомнение: имею ли я право задавать этот вопрос?

– Я не знаю, Клара. – Он одернул рукав и потер порез через ткань. Я невольно поморщилась. Это «я не знаю» прозвучало так просто и искренне, что в горле у меня запершило.

– Ты бы его обработал.

– Чуть позже.

Я кивнула, не представляя, как облечь эмоции в слова. Шейн резал себя. Неглубоко, нечасто, но этого было достаточно, чтобы в его гардеробе не оставалось места для одежды с короткими рукавами. Над свежим порезом почти до самого локтя располагались шрамы от старых – заметные и не слишком, параллельные и пересекающиеся.

Ветер запутался в кронах окружающих нас кленов и отчаянно зашелестел в попытке вырваться из плена листьев. Я чувствовала себя бессильной – потому что у меня не было власти унять в Шейне то неназванное и необъяснимое, что вынуждало его делать это с собой. Я чувствовала себя ужасной подругой, – если Шейн и правда считал меня своей подругой.

Когда он заговорил вновь, я вздрогнула от неожиданности.

– В самой Варшаве нет ничего плохого. Просто каждый раз, когда я туда направляюсь, меня посещает чувство, что на станции прибытия должно произойти что-то… страшное. – Шейн скривился от того, как непохоже на него это прозвучало. И добавил: – Или, что хуже… что это самое страшное там уже произошло.