Читать книгу Аномалия - Кристина Двойных - Страница 5

Иногда мне снилась стена, выложенная из камней разных размеров, неровная и неравномерная. Кажется, такая кладка называлась циклопической. Я шла вдоль стены, запоминая каждый изгиб и скол, на которые натыкалась моя ладонь. Стена была холодной и влажной, и когда я просыпалась, моя правая пятерня фантомно саднила.

И с этих странных секунд, когда я недоуменно сжимала и разжимала ладонь, пытаясь спросонья понять степень ее травмированности, началось очередное апрельское утро. Меня ожидало задание в Киеве, и поскольку с Прагой у Киева разница во времени была всего лишь в час, я даже не опаздывала. Это позволило мне провести еще полчаса в душе, натянуть клетчатую рубашку и джинсы, протершиеся на лодыжках из-за привычки спотыкаться о собственные ноги, высушить волосы и, наконец, посмотреть в окно.

Это был обязательный ритуал. За стеклом шел слепой дождь – сад, опоясывающий Особняк, шелестел от ударов капель о лепестки только распустившихся роз. Погода была так однозначна и очевидна, что лишь заглянув в другие окна можно было понять, что это – лжет. Нет там никакого дождя, и солнце временно скрылось в тучах. А еще в саду нашем росли не розы, а пионы.

Возможно, проблема заключалась в стекле. Оно было старинным и местами мутноватым, внутри застыли крошечные пузырьки воздуха. Анджела могла запросто позволить себе перестеклить окна во всем Особняке, и вряд ли она не поступила бы так со странным окном, не будь смысла оставить вещи как есть. Аномальному Особняку с аномальными ступенями для полного комплекта необходимы и аномально застекленные окна, верно? Хотя бы одно.

Я коснулась стоявшей на подоконнике пустой фоторамки, отметив, что «фальшивое» солнце умудрилось нагреть ее через пузырчатое стекло. Погладила листья вечно чахнувшего лимонного деревца; его бетонный вазон, сколько я жила здесь, был сдвинут относительно рисунка паркета. Будь я перфекционисткой, надорвалась бы, но поставила бы его как надо. Но перфекционизма во мне хватало лишь на поддержание порядка в шкафу.

В целом, моя комната была темной, но достаточно уютной. И, конечно же, здесь висела репродукция – мне достался «Завтрак гребцов» Ренуара. У Шейна полстены занимала «Тайная вечеря», что было вечным поводом для язвительных шуток. Больше ни в чьих личных спальнях мне бывать не доводилось.

Едва я вышла за дверь, сердце чуть не выскочило из груди.

– Доброе утро, Джозеф, – пискнула я при виде дворецкого.

Сколько раз уже он поджидал меня, притаившись в тенях коридора, тонкий и бледный, как Носферату! Я неустанно пугалась его бельма, дряблой пергаментной кожи, смертельной худобы и остатков волос, похожих на чудом уцелевшие после пожара травинки, – проще говоря, я боялась его старости. Он казался слишком старым, чтобы быть дворецким. Но его старомодный фрак всегда выглядел идеально, спина была неестественно ровной. Не говоря уже о том, на Джозефе держался весь быт в Особняке. Черт, сколько же ему лет?

Дворецкий даже не кивнул на мое приветствие, молча вручив мне очередной сверток, который нужно было доставить за сотни километров от Праги. Пока я взвешивала посылку на ладонях, он бесшумно удалился.

Я никогда не слышала от Джозефа ни слова. Оскар предполагал, что он разговаривает только с Анджелой и только без свидетелей, потому что стесняется своей отталкивающей внешности. Женевьева лишь презрительно хмыкнула, когда я подняла эту тему за партией в «Предательство в доме на холме» – впрочем, ее мнение меня не интересовало. Шейн считал, что в прошлом Джозеф был мафиози, и за какую-то промашку ему отрезали язык. А Нана, конечно же, предоставляла всем самим решать, какая версия кажется наиболее интересной.

– Клара, привет! – улыбнулся Оскар, когда я зашла в кухню на первом этаже. У него была привычка вставать ни свет ни заря, скускаться сюда и рисовать. Сегодня с ним был один из блокнотов, которые подарила я. Вокруг валялись маркеры, привезенные из Гонконга в следующую же поездку. – А я тебя как раз нарисовал.

– Доброе утро… ничего себе! – я подсела рядом с Оскаром и нетерпеливо заглянула ему через плечо. – Иногда мне кажется, что ты меня слишком любишь. В жизни я не такая милашка.

– Конечно, до Шейна нам всем далеко, – притворно вздохнул Оскар, без энтузиазма потерев зеленый след от маркера на запястье. – Но ты именно такая милашка, как я изобразил. Как тебе?

Судя по тому, насколько увиденное мне понравилось, не особо сверялся с оригиналом. Нарисованная Клара смотрела пронзительно и тревожно, словно ее что-то пугало. Оскар проделал отличную работу, и даже мой правый глаз, испорченный частичной гетерохромией – осколком зелени в карей радужке, – в кои-то веки показался мне изюминкой, а не нелепостью.

– Можно я посмотрю остальные рисунки?

Оскар кивнул и, встав из-за стола, пошел к кофеварке. Я заняла его место и перевернула страницу.

Я считала, что один художник не был способен проигнорировать красоту Шейна. Конечно же, и Оскар не устоял. Нарисованный Шейн сидел на ступенях Особняка с сигаретой во рту – рука приглаживает волосы, от тлеющего кончика сигареты по коже разбегаются оранжевые рефлексы, воплощение драмы и красоты. Шейн был похож сразу на обоих скандальных Люциферов, созданных братьями Гифс для собора Святого Павла. Тех самых, которые были непозволительно горячи для храма господнего и своим видом словно призывали прихожан пересмотреть свои верования.

На следующей странице блокнота меня ждали руки Женевьевы, держащие кружку. Выпирающие косточки и идеальной формы ногти. Дальше – великолепный профиль Анджелы. Утрированно зловещее лицо Джозефа в тенях. Грязный набросок, на котором, тем не менее, четко проступал Карлов мост.

– Ты очень талантлив, – выдохнула я, листая блокнот, и очередная зарисовка заставила меня недоуменно замереть над ней.

Это был быстрый скетч, сделанный черной ручкой. Я не знала изображенного на нем человека. Нос с легкой горбинкой и резко очерченными ноздрями, опущенные вниз уголки тонких губ, упрямый подбородок. Глаз видно не было – частично их скрывали растрепанные волосы. Частично Оскар решил их не прорисовывать.

– Кто это? – спросила я, поднимая взгляд на Оскара. – Образ из головы?

– Нет, – качнул головой он, забирая альбом. – Увидел его у нас в саду как-то утром.

По какой-то причине услышанное взволновало меня сильнее, чем должно было. Я удивилась собственным чувствам. В Особняке часто бывали незнакомцы. Личные водители Анджелы. Мастера, менявшие устаревшую проводку. Сотрудники клининговой службы. Доставщики еды. Один раз я видела девушку с ярко-красным каре – и приняла ее за нового курьера, – но больше она не появлялась. Я скомкано попрощалась с Оскаром и вышла из Особняка в смятении.

Никакого слепого дождя на улице, на траве ни росинки – странное окно в моей комнате могло обманывать сколько угодно. Порывы апрельского ветра в спину догоняли меня до трамвайной остановки. Я скрылась от них в подъехавшем трамвае, а затем на станции метро. Пришлось раскошелиться на суточный билет – задание должно было занять как минимум пару часов, а рисковать и брать более краткосрочный я не рискнула. Не хотелось повышать вероятность неприятного разговора с контролером на обратном пути.

Этот маршрут я использовала уже дважды, и он был одним из самых простых. Оказавшись на станции Музей, я должна была сменить ветку, пропустить несколько поездов, и смело двинуть в сторону одной из конечных. И когда темнота туннеля в очередной раз оборвалась освещенной платформой, со мной в вагоне находились уже совсем другие люди.

Я вышла на станции Золотые Ворота. В глаза бросилась затейливая мозаика в арках у путей, которую мне еще ни разу не удавалось рассмотреть – вокруг меня сомкнулась переместившаяся из поезда толпа, и следовало думать о том, как бы не потерять в ней свое направление. Оказавшись в потоке, не признававшим концепции личного пространства, я едва сумела вырулить в нужную сторону. Пока я выбиралась, чей-то локоть врезался мне в предплечье. Я охнула от боли.

И то ли этот случайный тычок задел какой-то нервный центр у меня в мозгу, то ли боль отрезвила меня, заострив чувства, но я вдруг поняла: что-то не так. Что-то действительно не так. И пусть определить, что именно, не получалось, ясно было одно: я не смогу это проигнорировать.

Быстрым шагом я направилась к эскалатору.

Нужно было держать себя в руках, не привлекать никакого внимания. Я тщательно следовала этому правилу. Никто не должен был знать, кто я и чем занимаюсь. Никто не должен был знать про Особняк, про аномалии, срезы и посылки. Я старалась быть осторожной, я всегда была осторожной, и несмотря на это часть реальности, которая должна была остаться в пражском метрополитене, приехала со мной в Киев.

Но как это возможно?

Ноги одеревенели, но я просто не могла остановиться. Позже я пыталась вспомнить, как именно поняла, что меня преследуют. Я никого не видела – но, по правде говоря, и не решалась обернуться, чтобы понять, что это: паранойя или сбывшееся предчувствие. Потеснив группу американских туристов, я поднялась вверх по эскалатору. Я была напряжена, ладони вспотели, и сознание просто перестроилось, не оставив шанса сомнениям, имели ли мои опасения реальную почву.

Меня преследовали. Я не могла доставить посылку – это бы вывело преследователя на адресата. Довольно быстро вырисовался новый план: раствориться в толпе, незаметно ускользнуть обратно в метро и попробовать найти другой срез, чтобы вернуться в Особняк и предупредить Анджелу, что нас, похоже, раскрыли. В мыслях это выглядело как трезвый поступок.

Расстановка приоритетов немного привела меня в чувство, и из метро я вышла немного успокоившись. Вместо того, чтобы подниматься к туристическим зонам и отелю, я перешла дорогу на другую сторону и продолжила идти. Улица вела вниз под ощутимым наклоном, я ускорила шаг. Я не сомневалась, что преследователь поступил так же, но обернуться не смела. Где-то на задворках сознания все еще плескалась мысль, что я все это просто выдумала. Но лучше перестараться с безопасностью, чем допустить легкомысленную ошибку, которая разрушит все, что у тебя есть.

Киевское солнце было слишком слепящим для середины весны. Пришлось щуриться, но это не помогло, и глаза быстро наполнились защитными слезами. Мелькали здания с ободранной штукатуркой и архитектурными украшениями советских времен, маленькие скверы и бронзовые памятники с частями, затертыми на удачу до золотого блеска – а впереди уже маячила центральная улица города. И другая станция метро. И, я надеялась, мое спасение.

Спускаясь в подземный переход, чтобы перейти улицу к вестибюлю новой станции, я ускорила шаг еще немного. Ступеньки под ногами промчались так быстро, что в иной раз я удивилась бы, как умудрилась с них не слететь. И в тот момент на освещенном пятачке перехода рядом с моей тенью образовалась еще одна, окончательно убеждая, что это не просто мания преследования. Остатки хладнокровия покинули меня, и я сорвалась на бег.

Я с силой толкнула тяжелую дверь, отделявшую меня от вестибюля станции, – и помедлила, придержав ее, потянув на себя сильнее, чтобы дать ей разгон. Я не увидела – но почувствовала, как ко мне тянется чья-то рука, что еще немного – и все будет кончено. Дверь была очень тяжелой и неподатливой, перенапрягшееся под ее весом запястье пронзила острая боль; и вот тогда я с силой опустила дверь на того, чьи пальцы уже почти коснулись моего плеча.

Вскрика боли не последовало, но я знала – столкновения он не избежал. Судорожно нащупав в кармане пластиковый кругляш жетона, я прошла через турникет и побежала вниз по эскалатору, лавируя между кое-как расположившимися на ступенях пассажирами.

Прохлада станции, маленькой и глубокой, не позволяла расслабиться и почувствовать себя в безопасности. Я запрыгнула в первый попавшийся вагон и, пробравшись через толпу к схеме метро, принялась жадно изучать ее. Если преследователь знает о том, что я умею, и, если он способен следовать через срезы за мной, я должна его запутать. Пусть это даже вопреки правилам. Меня замутило от собственной дерзости. Это было запрещено правилами, но я действительно собиралась искать новые маршруты.

Следующие часы это было только метро, метро, метро.

Незнакомая станция с огромной металлической половиной груши на фоне мраморного дерева-барельефа. Незнакомая станция с белыми арочными потолками в форме вафельниц и светильниками, словно одолженными в классическом оперном театре. Незнакомая станция с прибитой к стене бронзовой бородатой головой. Новые срезы посыпались на меня как из рога изобилия, не давая даже времени сориентироваться и хотя бы понять, через какие страны я пыталась вернуться домой.

Мысли о возвращении делали все еще хуже: я уже не была уверена, что меня там примут с распростертыми объятиями.

Дмитрий множество раз подчеркивал, что выполнение доставки важнее новых срезов, что если курьер и чувствует новую возможность – нужно проигнорировать ее и выполнить задачу. Но я отложила задачу и схватилась за все возможности, до которых могла дотянуться. Я срезала трижды за несколько часов. Возможно, в иной ситуации это означало бы новый личный рекорд, повод для ворчания Шейна. Но в моих обстоятельствах это означало катастрофу.

Чтобы соблюсти одно правило, мне пришлось несколько раз нарушить другое.

Я вернулась на Малостранску поздним вечером. Только оказавшись на улице после душной прохлады метрополитена, я позволила физическим чувствам одержать верх над моральными метаниями. Горло перехватила жажда, все мышцы болезненно заныли, а желудок, казалось, завязался узлом из-за голода. Сколько часов успело пройти с того момента, как я поняла, что за мной следят? Часов пять? Восемь? Если бы только у меня с собой были часы…

Поднимаясь по ступеням к Особняку, я то и дело оглядывалась через плечо – но больше никто за мной не следовал. Внутреннее чутье, так ясно оповестившее меня об опасности в Киеве, мирно дремало, и отчасти мне тоже передалась некоторое спокойствие. Я остановилась, чтобы перевести дух – сегодня ступеней оказалось значительно больше, чем в предыдущие разы. Прага тонула в глубоких сумерках, последние нежные цвета закатного неба растворялись в надвигавшейся ночи. Света в окнах Особняка снаружи не было – но это совершенно не означало, что внутри он не горел. Больше всего на свете мне хотелось пить и спать. Мышцы спины горели. Поврежденное запястье пульсировало все нарастающей болью.

– Все нормально, – сказала я себе с подчеркнутой твердостью. Вера в это охотно уцепилась в благодатную почву моего оптимизма и окрепла.

То, что все не нормально, стало ясно уже у двери. Когда я не смогла поймать дверную ручку. Мои пальцы сомкнулись на ней лишь с четвертой попытки и, от неожиданности даже не удивившись, я дернула ее, открыла дверь и вошла в дом.

Замок тихонько щелкнул за спиной, и я оказалась в просторном холле, плохо освещенном тусклыми лампами в светильниках-канделябрах у самого потолка. Здесь слабо пахло лавандовым средством для мытья пола. Вдалеке слышались чьи-то шаги – возможно, это был Джозеф. Вместо привычного паркета пол покрывал мрамор – светлые и темные квадраты чередовались, как на шахматной доске. Я вздрогнула, увидев край платформы, обрывающийся над рельсами.

Могла я покинуть Особняк нормальной, а вернуться не очень? Неужели испытанный за день стресс свел меня с ума, и именно поэтому мне кажется, что в Особняке есть станция метро?

Я присмотрелась к светильникам – тяжелые, блестящие. Знакомые на вид. Потолок холла загнулся арками, и прямо на глазах на нем начали продавливаться квадраты, придавая ему вид формы для вафель. Я была на этой станции сегодня. Где еще светильники выглядят так, словно их вынесли из императорского дворца под революционный шумок? Московский метрополитен.

Ступеньки под ногами прямо на глазах превращались в эскалатор – я успела забежать на второй этаж прежде, чем он пришел в действие. Пульс участился, стало невыносимо жарко. Я обернулась.

С холлом все было в полном порядке.

Я не помню, как добралась до своей комнаты – и с чего вообще решила, что мне это поможет? Но я не знала более безопасного места, когда мир перед глазами плыл, становясь зыбким и нереальным. Да, Особняк был аномальным: подъем к нему каждый раз насчитывал разное количество ступеней, внутри дом был больше, чем снаружи, и эти сумасшедшие окна с застывшими пузырьками воздуха в стекле, никогда не показывали правды… Особняк был аномальным, и многие вещи здесь меня уже давно не удивляли. Но то, что происходило сейчас, находилось просто за гранью.

Удивительно, не так ли? Моя жизнь была наполнена необъяснимыми чудесами, но стоило чудесам стать чуточку необъяснимее – и я уже готова падать в обморок от ужаса.

– Клара?

Навстречу мне спешил Шейн. Он выглядел взволнованным – я запоздало вспомнила, что отсутствовала в Особняке весь день, и у них не было способа со мной связаться.

– П-привет, – с трудом выдавила я, пытаясь вставить ключ в замочную скважину своей комнаты. Пальцы дрожали, и я уронила связку. Наклонилась. Мой сувенирный брелок из гонконгского метро пропал. Вместо него появился новый… в виде половинки груши.

– О боже, – выпалила я, отчаянно зажмурившись, и со второй попытки все-таки отперев дверь. Я ввалилась в комнату, на ходу сбросила рюкзак и, промахнувшись мимо кровати, оказалась на полу. Я не пыталась открыть глаза.

– Что происходит? – обеспокоенно спросил Шейн где-то рядом, но я уже не слышала.

Глаза были закрыты, но я видела стену своей комнаты. Вернее, я должна была бы видеть ее, пыльно-розовую и гладкую, с репродукцией Ренуара в претенциозной раме. Но невозможность, которую я переживала, была двухуровневой. Через плотно сжатые веки я видела и то, что находилось за стеной: живую изгородь, полукругом огибавшую отключенный фонтанчик с гнилой кашей из дождевой воды и листьев, качели, раскачанные поднявшимся ветром. На очередном взлете качели едва не врезались в меня – я инстинктивно выставила вперед руку и отшатнулась, и только потом поняла, что навредить этот удар мне не смог бы. Я находилась на втором этаже. Меня защищали стены, поспешно возвращавшиеся на места. И качели не раскачивались так высоко.

Вместе со стеной вернулось и окно. Пузырьки в стекле начали увеличиваться, лопаться, закипать, плавиться, стекать вниз, открывая вид не на двор, а в темноту, такую очевидную и бесконечную, что я не выдержала и открыла глаза. Пусть это окажется сном, пусть это окажется сном…

На Шейне, сидящем на коленях рядом со мной, не было лица. Буквально.

Бесформенная масса глины телесного цвета шевелилась, точно под ее слоями копошились черви. Я вновь зажмурилась, ныряя из одного кошмара в другой, и оказалось, что за те секунды, что меня не было, мир под опущенными веками продолжал меняться.

Он поспешно избавлялся от детализации и текстур, чтобы дать дорогу чему-то другому – чему-то безгранично темному и глубокому, затягивающему в эту глубину всех, кто осмелится направить туда свой взгляд. Все мое существо вопило от ужаса в полной уверенности – я не должна это видеть, не должна узнавать, что это такое.

Крик застрял у меня в горле – надо мной пронеслись балки и перекладины, я почувствовала сырость и влагу – и, наконец, уперлась лицом в холодные камни стены, неровные, шершавые и древние.

А потом все резко закончилось.

Зрение вновь работало правильно. Все текстуры и формы вернулись на свои места – и моя комната снова стала просто моей комнатой. Красивая рамка для фотографий стояла на подоконнике, я все никак не могла придумать, какое фото туда поставить. Лимонное дерево грустило по солнцу в своем криво сдвинутом вазоне. Гребцы Ренуара спокойно продолжали свой завтрак в тяжелой позолоченной раме. Я сидела, забившись в угол возле кровати, не смея поверить, что это – чем бы это ни было – закончилось. К склонившемуся надо мной Шейну вернулось его лицо, сейчас кажущееся скорее чужеродным, чем красивым. Одной рукой он поддерживал меня за спину, другой – убирал с моего лица налипшие волосы. Мои щеки были мокрыми. Я что, плакала?

– Шейн…

– Все в порядке, – ласково сказал он, и сковывавший меня ужас проломился под напором благодарности. – Что бы это ни было, кажется, оно закончилось. Ведь так?

Шейн был сам перепуган. Он привык видеть меня другой, вяло отбрыкивающейся на его попытки поругаться, спокойной и не создающей лишнего шума. Залитая слезами и забившаяся в угол собственной комнаты Клара была для него в новинку. Поэтому я оставила его полное надежды «ведь так?» без ответа – откуда мне знать, повторится ли это снова?

Я вытерла лицо рукавом куртки и увидела возвышавшуюся за спиной Шейна Нану. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами и прижимала ко рту ладонь. Но в отличие от Шейна растерянность, читавшаяся на ее лице, не была вызвана неопределенностью. Это выражалось в тончайших оттенках выражения ее скупого на эмоции лица, но каким-то образом я увидела: Нана не испугалась того, что со мной что-то произошло. Она боялась не знать, что ей делать, или неправильно отреагировать на это. Вздрогнув под моим взглядом, Нана протянула мне стакан воды.

Я сделала несколько глотков, не поперхнувшись лишь чудом. Ледяная вода частично придушила пожар в моей груди.

В комнату вошла Анджела – в черном пиджаке с золотыми пуговицами и сложным украшением из павлиньих перьев в волосах. Даже сейчас я обратила внимание на то, насколько шикарно она выглядела. При виде меня, сидящей на полу, и Шейна, все еще придерживавшего меня, директриса переменилась в лице. Шейн поспешил внести в ситуацию хоть какую-то ясность.

– У Клары был приступ.

Я приняла гримасу на лице Анджелы за обеспокоенность и почувствовала, что мне самой нужно объясниться.

– За мной следили. – Потрясение вылилось в совершенно непрофессиональный всхлип. – Я должна была убежать, поэтому я не выполнила задание, и я… я бежала через срезы, три новых среза. И я могу их вспомнить, если нужно…

– Клара, помолчи, пожалуйста, – сказала Анджела хмуро и веско. – Шейн, Нана, вы можете быть свободны. Никому ни слова о ее состоянии. Понятно?

Руки Шейна напряглись, а спина выпрямилась. Он ничего не сказал Анджеле – да и что он мог ей сказать? – но обозначившиеся желваки вполне ясно выдавали, что он думает о таким методах коммуникации.

– Я зайду позже, – шепнул он мне, не отрывая глаз от Анджелы. Затем поднялся и вышел из комнаты, и я поняла, что вместе с ним ушли остатки моего чувства безопасности.

– Нана, – вновь нарушила тишину Анджела, – тебя это тоже касается.

– Простите, – Нана чуть склонила голову. – Господин Соболев попросил меня дождаться его возвращения…

Глаза Анджелы недобро прищурились, и на мгновение я малодушно порадовалась, что сейчас она сосредоточена не на мне.

– А теперь я говорю тебе, что твое присутствие здесь не обязательно.

– Анджела, дорогая, вот потому я уговаривал тебя завести личного помощника. – Толкнув приоткрытую дверь, вошел еще и Дмитрий Соболев. Обычно я была рада его видеть, но такой проходной двор в собственной спальне кого угодно встревожит. – А моей ассистентке, будь добра, не приказывай. Я попросил ее побыть с Кларой до моего прихода. – Он повернулся к распрямившей плечи Нане и дружелюбно кивнул: – Спасибо, Нана, вот теперь можешь идти.

Когда она ушла, улыбка схлынула с лица Дмитрия, и он со вздохом опустился на край моей кровати.

– Тебе не обязательно сидеть на полу и дальше, Клара, – сказал он устало, повернувшись ко мне. – Кресло гораздо удобнее.

Я торопливо вскочила, чувствуя, как кружится голова, пересекла половину комнаты и опустилась в кресло. Оно было мягким и уютным, и обычно я предпочитала забираться в него с ногами, но не сейчас. Я перевела растерянный взгляд с Анджелы на Дмитрия. Оба напряженно молчали, и обоим очевидно было что сказать.

Что это может значить? Может, это проверка? На стойкость, на готовность к стрессовым ситуациям? Я ее провалила? Они здесь, чтобы сказать мне, чтобы я убиралась отсюда? При одной мысли об этом хотелось просто исчезнуть.

Анджела замерла у подоконника, беззвучно постукивая о него подушечками пальцев. Тишина звенела у меня в ушах, и я так и сидела, растерянно вцепившись пальцами в подлокотники. Что происходит? Почему Анджела и Дмитрий так расстроены? Чем это мне грозит?

– Клара, как ты? – спросил Дмитрий через бесконечно долгую минуту.

Я открыла рот и тут же захлопнула его, по привычке едва не выпалив «Все хорошо, спасибо».

– Что я сделала? – спросила я вместо этого; изо рта не вырвалось и звука, поэтому я сосредоточилась и повторила: – Что я сделала?

Дмитрий бросил беспомощный взгляд на спину Анджелы. Да, он спас меня много месяцев назад в Киото, явившись словно бы из-под земли и рассказав, что произошло. Спасти меня снова, судя по всему, он не мог. Поэтому не ответил. Ответила Анджела, но не мне:

– Куда больше меня интересует вопрос, что мы будем делать, Дмитрий. Этого не должно было произойти, ты понимаешь?

– Давай для начала послушаем, что скажет он. В любом случае, нельзя принимать поспешных решений исходя только из наших страхов.

Глаза заново наполнились слезами. Почему они ведут себя так, словно меня здесь нет? Почему они говорят обо мне так, как будто я их не слышу?

В комнату вошел незнакомый мне парень в черной куртке и выжидающе замер у двери. И через мучительный момент я вдруг поняла, что не такой уж он и незнакомый. Это был тот самый юноша с зарисовки Оскара. А еще, судя по расцветающему на скуле синяку, это был мой утренний преследователь.

– Данте, – с видимым облегчением выдохнула Анджела. – Я же говорила тебе взять на кухне лед.

Данте неопределенно дернул плечами и привалился к стене, не удостоив взглядом ни меня, ни Дмитрия. Он был похож на насупленную птицу – слишком резкий разлет бровей, слишком выраженные крылья носа, слишком упрямый подбородок. Я постаралась избавиться от ассоциации, чувствуя, что от этой насупленной птицы зависит что-то, пока находящееся за гранью моего понимания, но от этого не менее важное.

– Что скажешь, Данте? – спросил Дмитрий, переплетая пальцы. – Каковы прогнозы?

– Четыре открытых коридора, – бросил Данте, по-прежнему не глядя на Соболева. – Киев-Минск, Минск-Тбилиси, Тбилиси-Москва, Москва-Прага. Расстояния не слишком большие, так что, по крайней мере, их можно закрыть.

Данте имел в виду новые срезы, через которые я пыталась запутать след. Но я никогда не слышала, чтобы кто-либо в Особняке называл срезы «коридорами», которые можно открывать и закрывать.

– Что насчет профилактики? – Анджела взяла в руки рамку для фото – мою пустую рамку, – и без всякой на то причины мне захотелось, чтобы она немедленно вернула ее на место.

– Четыре среза за несколько часов, – пожал плечами Данте. – Дело ваше, синьора Боттичелли, но это очень хороший результат.

Рамка со стуком опустилась на подоконник. Анджела смотрела в окно, отвернувшись от нас, и молчала.

– Коридоры, – с усталым вздохом заговорил Дмитрий. – Ты сможешь их закрыть?

– Да, если она поможет.

Я вздрогнула.

– Но завтра, – добавил Данте после недолгой паузы.

– Ты полагаешь, это подождет до завтра?

Данте отлип от стены и положил ладонь на дверную ручку.

– Посмотрите на нее, господин Соболев. Она выглядит так, как будто сейчас откинется. – Сам он за все время ни разу не взглянул на меня, чтобы так говорить, но я ни за что на свете не решилась бы обратить на это всеобщее внимание. – Пусть отдохнет. Мы пойдем завтра с утра, и все коридоры будут закрыты еще к полуночи.

Данте вышел. Анджела и Дмитрий переглянулись, но никто из них больше не сказал ни слова. Выходя из комнаты, Анджела неловко погладила меня по плечу и ободряюще улыбнулась. Я улыбнулась в ответ, просто по инерции, нисколечко не поверив этому псевдо-заботливому жесту. Они ничего не объяснили. Они говорили так, словно меня нет в этой комнате. Словно я вещь. Инструмент.

Я заперла дверь, трижды провернув ключ в замочной скважине, и посмотрела на пузырьки в оконных стеклах. Неподъемная тяжесть навалилась мне на плечи; тяжесть от страха, что мир вокруг меня вновь спятит, и непонимания, что меня может ждать в обозримом будущем. Через стекло я видела налившуюся красным луну другого мира. Один из пузырьков увеличился и лопнул, оставляя по себе маленькую рытвину.

Через мгновение он снова был на своем месте.

Я заплакала.