Читать книгу Москва кричит - Лада Евгеньевна Земниэкс - Страница 8

Еду в ночной электричке хоронить маму и боюсь. Боюсь того, насколько я пуста и равнодушна. Когда-то я, как и любой ребенок, любила ее всем сердцем, безоговорочно, без условий, той самой любовью, которая, как говорится в Новом Завете, все покрывает, всему верит, всего надеется. Я знаю, что когда-то и она любила меня так же, а может, сохранила это чувство до конца, но все же надеюсь, что это не так. Иначе я уж совсем скотина последняя: оставила ее, так еще и над могилой ни слезинки не пролью, наплевавшая на ее открытое сердце. Вот только это неправда, и это нельзя забывать. Нужно помнить, что мать успела вонзить в меня тысячи ножей, помнить каждый, как плакала до хрипоты, умоляла пощадить, кричала в равнодушную спину, рвала волосы.

Мне было четыре. Я тогда уже научилась читать, потому что мне рассказали, что через книги можно попасть в другие миры. Как же горько плакала, когда ни Гарри Поттер, ни сказки братьев Гримм, ни даже Хроники Нарнии не помогли приблизиться к магии. Однажды я спросила у мамы, почему так, и она объяснила, что проблема во мне, что в другие миры попадают только избранные, а я не заслужила, не достойна этого и не способна ни на что волшебное.

Мне было шесть. Я открыла для себя мир рисования и не могла остановиться. Мне не были нужны ни хорошие краски, ни красивые альбомы, в ход шло все: обратные стороны документов, чеки, поля на книжных страницах, стены и обломки кирпичей, бесплатные карандаши из строительного магазина, забытые кем-то фломастеры. Я тогда очень гордилась своими зарисовками и бережно хранила каждую. Однажды мама попросила показать ей что-нибудь из рисунков. Я выбрала самые красивые. Как же сильно мне, маленькой дурочке, хотелось, чтобы ей понравилось, чтобы она восхитилась, обняла меня и сказала, что я обязательно буду хорошим художником. Как бы не так. Сейчас уже я понимаю, что она просто хотела подсказать, что можно исправить и сделать лучше, чтобы я и дальше развивалась. Тогда же я услышала первую и самую болезненную в жизни критику своего творчества.

Мне было девять. Приснился кошмар, который я до сих пор помню в деталях. О том, как я убиваю собственную мать. Проснулась в слезах, задыхаясь от ужаса, и она услышала это. Начала кричать, как сильно устала от моих попыток привлечь внимание. Велела заткнуться, иначе выставит спать на улицу. Я так и не рассказала, о чем был кошмар.

Мне было двенадцать. В очередном приступе истерики, которые я уже почти научилась игнорировать, мать бросилась собирать вещи, обещая больше никогда не возвращаться, ведь тогда всем станет легче. Иногда я думаю, что и правда стало бы.

Сейчас я понимаю, что она была психически больной. Даже могу понять, почему никто не отвел ее в психдиспансер, ведь для советского человека это приговор. Но легче от этого не становится. Мое тело с ног до головы покрыто рубцами от ее криков. Пожалуй, я даже рада, что в ней было достаточно гордости и обиды на меня, чтобы не звонить с той минуты, как я в последний раз вышла из дома. Хватило бы еще сил не умереть так скоро, может, мои шрамы успели бы побледнеть и сейчас бы не так болели.

Я где-то слышала фразу, мол, мы стремимся стать таким человеком, который смог бы спасти нас маленьких. Это интересно, потому что я и правда стремлюсь быть спокойной, тихой, очень чуткой и внимательной к другим. Человеком, за которым можно спрятаться, который решает все проблемы разговорами, заботится о чужих чувствах и который сначала думает о последствиях, а потом говорит или делает. Но для этого нужно стать еще и тем, кто не боится других людей. Не боится подпускать, доверять и позволять довериться, не боится полюбить, быть открытым, искренним, не боится собственных эмоций. А мной пока руководит только страх.

«… конечная. Поезд дальше не идет. Пожалуйста…» – скрипучий голос вырвал меня из потока мыслей. Чувствую, как сердце сжалось, как превращаюсь в ту самую девочку, которая когда-то отсюда уехала. Будто и не было времени, не было зеленых двориков и красных кирпичей моей Москвы, не было общаги, настоек, станций метро, работы на производстве сувениров и красивого пруда под окнами. Только дрожащая я и уже пустой перрон в этом маленьком, покрытом трещинами городе.

Дорога до нашего старенького дома заняла всего пятнадцать минут пешком. В Москве за это же время я могу дойти от метро до квартиры, а здесь от окраины добралась почти до центра города. Удивительно, что в детстве это расстояние казалось непреодолимым. «Стоит зайти сразу в квартиру или сначала постучаться к соседке? Интересно, не сменила ли мать замки? Тело должны были забрать в морг, да? Она же не лежит там в гробу в кухне на табуретках с тазиком соли под ним?» – я и не заметила, что застыла перед дверью подъезда. Все оказалось проще: дверь нашей квартиры была приоткрыта, и в коридоре на меня сразу же с рыданиями накинулась соседка.

– Как же так? – начала она перемежать завывания фразами, – она же была еще совсем молодой, только собиралась на пенсию выйти, а тут эта болезнь, всего за неделю сгорела.

Я неловко похлопывала ее по спине, снова отмечая, что не чувствую вообще ничего. Пока усаживала ее на диван, пока наливала в стакан воду, пока доставала из рюкзака бумажные платочки, лишь думала: «Гроба нет, это хорошо». Наконец, налив ей стопку какой-то домашней настойки, найденной в серванте, и сопроводив спать, смогла выдохнуть и осмотреться. Горло предательски сжалось и губы затряслись от нахлынувших картинок прошлого. Все те же бежевые занавески, тот же пыльный ковер на стене, шкаф с покосившейся дверцей и потертый диван, дырки на обоях, которые я раньше машинально ковыряла, пока по телефону выслушивала наставления, чем пообедать и что сделать до возвращения матери с работы. Будто она и не жила тут все эти годы, будто вместе со мной квартиру покинули время и любые надежды на изменения.

Интересно, есть ли на земле люди, которые, вспоминая детство, не чувствуют боль? Есть ли люди, которые не начинают дрожать всем телом, подходя к дому, в котором выросли? Я сломалась еще тогда, еще здесь. Говорят, что у всех есть детские травмы, но неужели у всех такие же? На самом деле, я бы отдала все, что у меня есть, ради спокойствия мамы. Но есть ли у меня хоть что-нибудь? Я ничего не стою и никогда не буду. И она уже не будет. Больше ничего нет. Я наконец рухнула на колени и, зарывшись в волосы, тихо заскулила. Не хочу быть. Не тогда, когда ее нет, когда исчезло уже все. Я ненавидела ее, убежала, а теперь поняла, что осталась без корней, без опоры и одна в целом мире.

Очнулась и обнаружила себя лежащей прямо на полу с подтянутыми к подбородку коленями. Уже наступило утро. Нужно собраться, сегодня предстоит много неприятных дел: получить справку о смерти, оформить свидетельство, собрать одежду, надо еще узнать, где заказать гроб, место на кладбище, кажется, есть рядом с отцом, надо найти документы, наверное, еще в церковь стоит сходить, я вроде не верю во все эти ритуалы, но вдруг. Господи, как же это все сложно. Думаю, стоит попросить у соседки помощи с поиском гроба, пока буду возиться с документами, а потом вместе съездим на кладбище и в церковь. Мне нужен хоть кто-то более взрослый и опытный в этих делах. Не знаю, как справлюсь сама. У меня больше не осталось родных: бабушки, дедушки, отец – все давно умерли, а я была слишком маленькой, чтобы принимать участие в процедуре похорон, никаких теть и дядь, только мы с подружкой-соседкой.

Я шла по улицам, об асфальт которых стерла не одну пару детских кроссовок. Смотрела на людей, которые, кажется, ничуть не изменились. Одни все также несут пакеты с мясом и творогом, купленными на рынке, и стоят в очереди в рыбный магазин. Другие выносят из автобуса, который едет с дач, ведра с яблоками и укропом. Третьи торопятся домой, заходя по дороге в Дом быта, Первую аптеку или кондитерскую, которая стоит все там же. Очень помогает повторять себе, что я ничем от них не отличаюсь. Абсолютно такая же. Что они так же неуверенны в себе, ошибаются и винят себя за это. Тоже временами ненавидят себя, злятся, чувствуют беспомощность перед огромным миром и не хотят жить. Я не ошибка. Потому что если ошибка я, то и все остальные тоже, а с этим уже возможно примириться. Может быть, все они тоже специально загружают себя как можно большим количеством задач, только бы не вспоминать, не думать, не смотреть вглубь себя и не рыдать, обнаружив там пустоту. А что если мне остаться тут, с ними? Здесь будто и правда не нужно думать ни о чем, кроме того, что нужно приготовить на ужин, что пора покупать новые зимние ботинки, что колготки порвались, а коллегу-сплетницу пора поставить на место. Как же хочется утонуть в этом, больше ни к чему не стремиться, не пытаться создать нечто новое, стать кем-то значимым, а просто плыть. Здесь нет людей, которые обо мне что-то знают, чего-то от меня ждут. Можно стать кем-угодно. Можно притвориться. И только иногда молча стоять и курить на балконе, задаваясь вопросом, а есть ли в твоей жизни смысл. Больше никакой московской беготни, амбиций, желания не отставать, стремления быть в этой толпе талантливых и громких хоть немного заметной. А что, может, и неплохая идея.

Похороны прошли быстро, в молчании. Даже соседка, обнаружив, что единственная рыдает в голос, сменила стенания на тихие всхлипы. Какая же она чувствительная. Неужели и правда были близки с матерью? Не хочу расспрашивать. Когда хоронили папу, мне не разрешили пойти. Сказали, что я еще слишком маленькая. Маленькая в пятнадцать, ага. Я тогда сильно злилась: очень хотела попрощаться. И еще долго приезжала одна на могилу и лежала, пытаясь обнять хотя бы землю, раз не дали обнять его. Так что мама – первый настоящий мертвец, которого я увидела. В фильмах, где проводят вскрытие или находят убитых, мертвые выглядят, как обычные люди, только неправильного цвета. В день похорон я узнала, что фильмы врут. Нет там ничего от человека. И нет ощущения, что прощаешься с тем, кого знал. Потому что в гробу лежит кто-то или даже что-то другое. Люди старались: мыли, красили и одевали холодное тело. И, кажется, только все испортили. Если бы там лежало дурно пахнущее, вздувшееся, синее нечто, думаю, было бы легче поверить, что это по крайней мере нечто органическое, все еще живое, хоть и бездушное. И окончательно поверить, что человек мертв и разложение необратимо. Хотя, наверняка, это смогли бы выдержать лишь немногие психи, вроде меня. Так что ладно, пусть красят. Чувства тех, кто по-прежнему жив, все-таки важнее.

Вернувшись домой, я осознала, что ничего еще не закончилось. Пройдена максимум половина пути. Предстоит решить, правильно ли будет сразу начать уборку или подождать, как там говорят, девять дней вроде. Какие из вещей стоит оставить, а какие отдать на благотворительность. Интересно, есть ли в этом городе возможность переработки или придется все выкидывать? Наверное, надо сделать ремонт. Захочу – останусь, не захочу – сдам квартиру и забуду. Только бы не обнаружить под обоями плесень. Нужно еще разобраться с банком, налоговой, пенсионным фондом, документами с работы. Господи, чертова бюрократия. «Ой, а в меня не ударит молния за использование в одном предложении слов “господи”, “черт”, да еще и “бюрократия”?» Я ощутила внезапную усталость, хотелось отложить все эти дела и хоть немного поспать. Идея лечь в мамину кровать показалось неправильной, так что я взяла плед, которым любила укрываться в детстве и постаралась уместиться на диване.