Читать книгу Мурашки для Флейты - Лада Миллер - Страница 3

– Это собаки и маленькие девочки, – прошелестела Агата мне на ухо. – Мы уже приехали?

– Почти. Потерпи ещё немного. Ты, может, голодная?

– Я никогда не бываю голодная. Точно, как и ты, помнишь?

На остановках в вагон заходят новые люди, сливаются с остальными. Они чужие, и мы обе это очень хорошо чувствуем. Агата прижимается ко мне ещё крепче, я дую ей в кудрявый затылок, успокаиваю.

Конечно, я помню, что в детстве никогда не бывала голодной.

Невозможно быть голодной, когда тебя кормят, словно гуся на убой.

Кормят насильно и даже иногда бьют по щекам.

Это не самое страшное в жизни, когда бьют по щекам, но, надеюсь, Агата про это не…

– Помню, – вздыхает она у меня на плече. – Давай про другое.

– Давай, – соглашаюсь я.

Про другое, так про другое. Но мысли скачут в обратную сторону.

Я вспоминаю, как это непросто – быть маленькой. Ты не знаешь и не умеешь сопротивляться. Ты беззащитная, да и защищать-то тебя не от кого. Эти бедные взрослые, они сами не знают, что с тобой делать. Они забыли, что были маленькими тоже.

Они так мало тебя любят, что пытаются поделить между собой, а потому постоянно ругаются.

Они так сильно тебя любят, что кормят насильно, пытаясь доказать всем вокруг, что любят тебя ого-го как.

А ты вдруг вырастаешь и понимаешь, что толще всех подруг в классе. А может, и в школе. А может, и в мире.

Ты начинаешь выбрасывать завтраки, выливать обеды, прятать ужины.

В теле появляется невиданная лёгкость. Одежда начинает болтаться на тебе, словно на вешалке.

Рано утром ты встаёшь, запираешь дверь спальни, раздеваешься, встаёшь перед зеркалом, разглядываешь своё тело.

Тело светится юностью, оно прекрасно.

Но Маленькая Девочка Внутри мотает головой и заявляет, что ты толще и уродливей всех на свете.

И тогда ты начинаешь питаться только воздухом, и тело твоё от воздуха становится таким лёгким, что ты взлетаешь. Учительница кричит:

– Скорую! Ребёнок потерял сознание.

Скорая – это проваленные носилки, вроде гамака и серое одеяло, которое кусает и колет твои прозрачные ноги, Скорая – это длинные трубки, ещё более прозрачные, чем твои ноги, а на концах трубок – блестящие иголки, ещё более колючие, чем дурацкое одеяло.

Скорая приезжает, чтобы вернуть тебе потерянное сознание, а на самом деле, помешать тебе летать, и это навсегда.

Вагон несётся сквозь чёрный туннель, покачивается на поворотах. Люди возвращаются домой. Мне очень хочется верить, что все они – хорошие и добрые. Что никто из них, придя домой, не ударит своего ребёнка. Что их дети не попадут на три месяца в больницу из-за того, что хотели летать и потому однажды перестали есть.

– Не надо о грустном, – всхлипывает Агатка. – Я же тебя просила. Давай лучше про лето.

– Почему про лето?

– А это отличный способ – когда грустно – думать про лето. Ты тоже про это знала, но забыла.

Лето. Лето – это солнце, а на солнце я всегда расцветала, будто груша. Румянилась, округлялась, гладила себя по тёплым бокам, смутно догадываясь, что шелковиста и…

– Точно, – спохватываюсь я. – Было такое дело. Как хорошо, что ты мне напомнила.

– Я теперь всегда тебе буду напоминать про хорошее, – и она трётся носом о мою щёку.

– Почему же ты раньше не приходила?

– Раньше ты справлялась сама.

– А сейчас?

– А сейчас тебе нужна помощь. Как мне – тогда.

– Тебе? Тогда? Когда? Ах, ну да. Понимаю. А ты… – не решаюсь спросить я.

– Ты хочешь знать, получала ли я эту помощь? – Агата поднимает на меня лицо, смотрит виновато. Наконец-то я могу её как следует рассмотреть. Пигалица. Так, бывало, называла меня бабушка. Пигалица и есть.

– Видишь ли, чтобы получить помощь, её надо попросить, рассказать – что не так. А есть вещи, про которые маленькие девочки рассказать не могут – вот хоть умри, тогда приходится справляться самой.

Освобождается место, я сажусь, Агатка возится, устраиваясь поудобнее, кладёт голову мне на плечо.

От её кудрявых волос, от всего её детского тела, пахнет цветущим лугом. Маем. Золотым шмелём.

– Если хочешь – расскажи мне сейчас, – предлагаю я.

– Нет, – мотает она головой, – не хочу. Потому что такие вещи надо класть на самую верхнюю полку в голове, и не доставать. Пусть пылится.

Я хмурю лоб, вспоминаю. Наверное у каждого «самого беззащитного существа на свете» есть такие воспоминания. Будь ты маленькая девочка, или собака. И, наверное, Агатка права, лучше всего их затолкать высоко и глубоко, а ещё лучше…

– А ещё лучше их совсем выкинуть, – говорю я зло. – Ты же помнишь, как этот козёл меня лапал, помнишь?

Агата заглядывает мне в лицо.

– Совсем выкинуть невозможно, – и она проводит холодными пальчиками по моей щеке. – Лапал, но не тебя, а меня. Нас. Ведь я – это ты, только маленькая, только внутри. А тем, кто внутри – больнее.

– Почему это невозможно выкинуть? – горячусь я шёпотом.

Вагон уже полупустой, но всё равно на меня косятся. Людям не видна эта прекрасная Девочка, Которая Внутри. Да её лучше и не показывать. Обязательно обидят. Как тогда меня. Вернее – нас обеих.

– Невозможно, – упрямо повторяет она. – Твои воспоминания – они не просто так. Они обязательно помогут кому-то другому. Другой девочке. Или собаке.

Это называется Запас Добра.

– Мне было девять лет! – шиплю я на Агатку. – Девять. А пьяный «друг семьи» завалился в детскую, присел на край кровати, начал шарить руками. Интересно, какой собаке и какой девочке может помочь мой ужас, мой стыд, мой кошмар?

Господи, как я отпихивала его, как стыдилась закричать, ну почему, почему мы всегда стыдимся закричать?

Агата смотрит на меня прищурившись, почти как взрослая.

– Вот именно поэтому ничего нельзя забывать совсем. Если забыть – это значит – так никогда и не крикнуть. Чтобы помочь другому, нужно сначала испытать боль самому. И знаешь, что ещё?

– Что? – вздыхаю я.

– По-моему, это наша остановка.