Читать книгу Мурашки для Флейты - Лада Миллер - Страница 9

– Эй, ты чего кричишь, а? Ну не кричи, пожалуйста, а то мне страшно.

Я с трудом сажусь в кровати, разлепляю вчерашние глаза. Вчерашние – потому что заплаканные. Потому что до сегодняшних – счастливых – ещё дожить надо.

Перед кроватью сидит Ромка, он поджал свой маленький хвост, вид у него жалобный.

Я протягиваю руку, провожу рукой по короткой жёсткой шерсти, чтобы понять – в своей ли я жизни на самом деле.

– А где Агатка? – спрашиваю непроснувшимся голосом.

– На кухне, – отвечает он и начинает счастливо вертеть хвостом и приседать. – Мы с ней испугались, что ты кричишь во сне, она пошла тебе молоко с мёдом греть.

– Это ещё зачем? – я вытягиваю шею, чтобы хотя бы краешком глаза увидеть, чем занимается эта пигалица на кухне.

– Она сказала, что тебе надо что-то там забыть. Какую-то нелепую Зою.

– Отчего же нелепую, – усмехаюсь я. – Она не более нелепа, чем я.

– Ну, значит, не нелепую, – быстро соглашается Рома и пытается запрыгнуть ко мне в кровать. – Давай лучше поиграем, а?

Я глажу его по спинке, кручу уши, пропуская их между пальцев, вспоминаю то, что забыть невозможно.

– Привет, – говорит Агатка, и голос её виноватый.

Она сегодня прозрачнее, чем обычно. И глаза грустные. Совсем вчерашние глаза.

Агатка скидывает голубые башмачки, усаживается на край кровати, я укутываю её озябшие ножки, обхватываю личико ладонями.

– Погоди меня любить, – говорит она серьёзным голосом. – Сначала выпей вот это.

В её руках моя любимая чашка с райской птицей, от чашки идёт пар, молоко с маленькими солнышками масла покачивается, вздыхает, просится в рот.

– Чего ты там намешала? – спрашиваю я с подозрением.

– Пей, не бойся, – она вздыхает. – Рецепт совсем простой – молоко, мёд, масло, мята.

– Мята? – удивляюсь я.

– Ну мята, мята. По-нашему – трава забвения.

Я отпихиваю от себя чашку, смотрю на неё строго.

– Не хочу забвения. Хочу – как ты. Всё помнить.

– Что ты, что ты, – машет она на меня испуганно руками. – Как я – нельзя. Совсем нельзя. Пей говорю.

– Но мы так не договаривались, – пытаюсь сопротивляться я.

– А мы вообще не договаривались. Пей.

Мне кажется, будто я слышу мамин голос. Пью. Сворачиваюсь калачиком, почти, как Рома. Скорее бы заснуть. Скорее бы забыть. Потому что, если нет…

– Скажи, а кто сейчас с Зоей? Она не одна? Генка о ней заботится? – я поднимаю голову, с тревогой оглядываюсь вокруг.

– Заботится, заботится, – ворчит моя пигалица. – Ты спать собираешься?

За окном так черно – хоть перо макай, сплошная чернильница. Ромка спит у меня на подушке. Агатка допивает молоко из райской чашки, смотрит на меня не мигая.

– Ей не очень больно?

– Не очень. Ей, если хочешь знать, совсем не больно.

– Вот и хорошо, – киваю я. Задумываюсь. – Знаешь, эта Зоя… Она красивая. Только очень уж в себе не уверена. Это из-за него, да?

– Не знаю, – равнодушно бросает Агатка. – У неё своя Агатка есть, вот пусть и беспокоится. А то разленилась, понимаешь.

– Кто разленился? – оживляюсь я. И сна у меня – ни в одном глазу, между прочим.

– Агатка её – вот кто. Тюха. Тюха и есть, – Пигалица сердито машет рукой. – Среди нас, Агаток, редко такие встречаются.

– Тюха? – я снова сажусь в кровати, готовая болтать хоть до рассвета. – А кто это?

– Так, я, пожалуй, снова за молоком пойду, – бубнит Агатка, но я умоляюще смотрю на неё:

– Не надо. Сама ведь видишь – не помогает мне ни мята, ни молоко. Не забуду я Зою, теперь уже, видно, никогда. Она во мне навсегда поселилась. Или я в ней. Пусть не целиком, пусть малая капля, а никуда не деться. Может, это оттого, что мы с ней одного и того же мужчину любим?

Она пожимает плечами, ставит пустую чашку на блюдце, усаживается поудобнее.

– Не знаю. Я про вашу любовь не понимаю, поэтому ничего сказать не могу.

– Как это про любовь не понимаешь? И что значит «вашу»? – последние остатки сна улетают, будто пар из носика чайника. – Любовь – она любовь и есть.

– А вот так, – Агатка опускает голову, принимается разглаживать одеяло на коленях. – Ваша любовь – она разная. Сколько людей, столько и любовей. Потому что вы, если любите, то берёте. Кто сколько может. У нас, у Агаток, всё по-другому. Мы – если любим – отдаём. А любим мы – без если. Понимаешь разницу?

Я не понимаю, но мне стыдно в этом признаться. Мне стыдно, что ребёнок, пигалица, знает что-то такое, что делает её мудрее, чем я.

– Ну хорошо, – говорю я, чтобы сменить тему. – А кто такие Тюхи?

– Тюхи? – снисходительно улыбается мне пигалица.

– Тюхи – это ленивые Агатки. Лень приводит к зависти, и Агатка превращается в нечто среднее между Агаткой и человеком. То есть в тюху. Настоящим же Агаткам на лень и зависть времени жалко. Ведь вечность – это так мало и так прекрасно.

И она смотрит на меня довольная, будто думает, что теперь-то мне всё станет ясно.

Я обдумываю её слова, пробую в них разобраться, как в головоломке. Значит, Агатка может стать человеком. Ну, если не совсем, то почти. Кажется, что мне не хватает всего одной детали, вот-вот её за хвост схвачу, и тогда мне станет всё понятно не только про ТАМ, но и про ЗДЕСЬ.

– Скажи, а случалось когда-нибудь наоборот?

Она смотрит на меня строго.

– Ты хочешь знать, становился ли когда-нибудь человек Агаткой?

– Да.

Часы остановились, прислушиваясь к ответу пигалицы.

Она тяжело вздыхает.

– Каждая Агатка об этом мечтает. Мечтает, чтобы та, которую она сторожит и оберегает, превратилась в такую же, как она. Чтобы всё знала, всё помнила, всё прощала. Главное – всё прощала.

– Главное – для чего?

– Ну как ты не понимаешь? – и она смотрит на меня с величайшей досадой. – Для того, чтобы взяться за руки и убежать в поля.

– В поля?

– Ага, – она мечтательно заводит глаза к потолку. – Потому что там, – и Агатка взмахивает своей прозрачной рукой, – далеко за облаками, где кончаются и желток, и белок, начинаются Маковые Поля. Но по одному туда не пускают. Только вдвоём. И то – если за руки держаться.

И она смотрит на меня так озорно, так весело, что я понимаю, что всё это мне только что приснилось, что за окном – утро нового года, что солнце заливает комнату мёдом, а молоко разлито по пакетам облаков, что мятой пахнут твои руки, и… – Генка! Ты? Ты пришёл.

Мужчина, которого я люблю так сильно, как могут любить только две женщины сразу, наклоняется ко мне, приникает и шепчет так горячо, что я таю ещё до наступления весны:

– С новым годом, радость моя. С новым счастьем. Как же я тебя лю…

Я бы рада протянуть руки и прижать его голову к своей груди.

Но мне мешает лопнувшее на спине платье. И этот фартук, полотняный, с петухами который никак не желает найтись. Ну куда я его подевала, скажите на милость?

Я отстраняюсь от Генки, хмурюсь от сознания собственной беспомощности и спрашиваю:

– Скажи, Геночка. Ты наших кошек уже на балкон погулять выпускал? А Соне корму задал? Потому что если нет, то он, как всегда, скоро проснётся и голосить начнёт: Зоя, Зоя. Оно тебе надо?

Комната разлетается на тысячу мелких осколков, только Генкино лицо – удивлённое и беспомощное лицо влюблённого мужчины, кружится передо мной – словно обгорелый листок бумаги – ещё один круг, ещё. Кружится, пока я не произношу единственно возможные слова:

– Генка, любимый мой! Нам надо расстаться.

– Как расстаться? Почему расстаться? – спрашивает родное лицо перед тем, как упасть и рассыпаться.

– Потому что любить – это отдавать, – отвечаю я помертвелыми губами.

И ухожу на кухню искать передник.