Читать книгу Мурашки для Флейты - Лада Миллер - Страница 6

Повести
Пигалица Агата
Глава пятая

Оглавление

Той зимой у меня на пятках выросли крылышки.

Но это потом, когда сняли гипс. Зато шесть недель с гипсом показались мне лучшими неделями в жизни.

Из-за Геннадия, конечно.

Каждой из нас когда-то встречался по жизни такой вот Геннадий.

– Ах, Рома, Рома, – шепчу я, – и зачем ты тогда ушёл?

Вожу пальцем по замёрзшему окну. Не вытираю слёз.

Я плачу не по Роме. Я плачу по спокойной налаженной жизни, ни взлётов, ни падений, дом – работа, живи – набирай вес.

А что теперь?

Рома-щенок встаёт на задние лапы, передними гладит меня по ногам, цепляется за край халата, будто я его последняя надежда. Последняя надежда на что? На крышу над головой? На вкусную косточку? На любовь?

– Как ты думаешь, что такое – любовь?

Мой вопрос скачет от окна к дивану, как тугой резиновый мяч, промахивается, отскакивает от стены, не задевая мужчину.

Он делает вид, что не слышит. Перебирает струны, наклонив голову к плотному, загорелому телу гитары.

Вот так живёшь, поёшь, крутишься перед зеркалом, ходишь на работу, целуешь бывшего мужа в щёку при встрече, успокаиваешь гормоны сигаретой с ментолом, слушаешь чужие истории болезни, перечёркивая свою собственную жирным и чёрным «у меня всё хорошо».

А потом однажды вечером ломаешь ногу и жизнь, встречаешь своего Геннадия, таешь, как снежная баба. Таешь, как баба. И понимаешь, что ещё и не жила.

Но все Геннадии на свете уже женаты, вот какое дело.

Мужчина поднимает голову от гитары, смотрит на меня. Халат хлопает крыльями, взлетает, уносится прочь.

Рома-щенок обиженно уходит, устраивается на своей подстилке, бормочет про себя: «Ох уж эти ваши брачные игры».

Ему обидно, что я люблю не только его, но и Геннадия.

Ему обидно, что я люблю Геннадия – так. Без памяти, без условий и обещаний. Без угрызений совести и…

– Как ты думаешь, что такое любовь? – спрашиваю я после.

Он пожимает плечами.

– Всего лишь слово, – отвечает. – Не в словах дело.

– А в чём? – вскидываю я голову, отстраняюсь, но все равно держусь за него. Держусь так крепко, что его рука белеет под моими пальцами.

– В том, что ты сейчас закроешь глаза и улетишь, – говорит он и смотрит на меня так, что я действительно…

После беспросветной осени – и такая жаркая зима. Явно без Агатки не обошлось.

Он приходил каждый день. Первые две недели.

Покупал продукты, варил суп, мыл посуду и меня.

Чёрт, я не знаю, как это объяснить, но я его с первой минуты не стеснялась. Как не стесняются доктора. Или отца. Или…

– Расскажи мне про себя.

В те дни эта фраза звучала в нашем доме чаще всего.

И почему я сейчас написала «в нашем доме»? Не было никакого «нашего дома», как не было «моего мужчины» – он просто не мог быть моим…

Невысокого роста, голос-бас, лысая голова, чёрные усы, господи, спаси меня от.

Какой-то инстинкт, седьмое чувство, вторая душа, не знаю, что именно, диктовала мне мою жизнь в ту жаркую зиму. Ах, нет, это Пигалица-Агата, больше некому. Где ты, малышка? Если бы ты знала, как нужна мне. Если бы только знала.

– Я знаю.

Одинокий Вечер уселся напротив меня, закинул ногу на ногу, достал синюю трубку, вот-вот задымит.

– Агатка, девочка, неужели ты?

Она протискивается между мной и Вечером, кивает Роме, как старому знакомому, забирается ко мне на колени, долго возится, устраивается, затихает.

Я боюсь её спугнуть, сижу не шевелясь, глупо улыбаюсь.

– Конечно, я, кто же ещё. Я же обещала приходить иногда.

– Ты обещала приходить, если мне будет трудно. Но как же твоя Нино? Разве ты не нужнее ей, чем мне?

Агатка смотрит на меня сонными глазами.

– Ты добрая, – говорит, – но нет, сейчас ей не нужен никто, даже я. Там, наверху, всё непросто тоже. Зато у меня немного отпуск. И я почувствовала, что ты запуталась. Знаешь что? Расскажи мне про него.

Я улыбаюсь. Больше всего на свете я хочу именно этого. Говорить про него.

Раз уж нельзя говорить с ним.

– Сначала он приходил каждый день. Первые две недели. Покупал продукты, варил суп, мыл посуду и меня. Смешил.

– А потом?

Надо же, как серьёзно она смотрит на меня.

– Потом вернулась его жена. Из отпуска.

– И?

– Он стал приходить совсем ненадолго. Забегать.

Но всё равно каждый день.

– Дальше.

Какой у неё строгий голос. Ещё бы. Я – воровка. Я украла чужого Геннадия. Или это он меня украл? Украл у самой себя. Потому что я уже никогда не стану прежней.

Хорошо это или плохо?

– Это хорошо, – сонно бормочет Агатка, и я подскакиваю от неожиданности.

– Как? Что ты сказала?

– Не волнуйся, – говорит она еле слышно, а может быть, мне только кажется. – Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я договорюсь. У меня там связи.

И она тычет пальчиком вверх, показывая на ТАМ.

Вечер дышит на окна, Рома повизгивает во сне, перебирает лапами, гоняясь за соседским котом, Агатка засыпает у меня под боком.

Я одна не сплю. Я заблудилась. Заблудилась не от слова блуд, от слова любовь.

Вот и мужчина моей мечты утверждает, что любовь – всего лишь слово.

Ни на хлеб не намазать, ни в карман положить.

Разве что завернуться в него, как вот в этот мохнатый плед, вцепиться побелевшими пальцами и улететь.

Туда, где тоже непросто, туда, где Нино и сотни тысяч Агаток, но ни одного Геннадия.

… Будильник голосит, как потерявшаяся птица.

Хорошо, что люди ходят на работу. Можно отвлечься на обычную жизнь. Часов на восемь. А выходные отменить. Правда, пигалица?

Но Агатка уже ушла. Рома сидит у двери с моим сапогом в зубах. Я ещё прихрамываю, но уже бодрее, чем раньше.

– Пошли, разбойник, – улыбаюсь я ему. – Пошляемся.

И Рома от радости выскакивает из своей шкурки.

Мурашки для Флейты

Подняться наверх