Читать книгу Послушайте, Лещёв! - Лев Таран - Страница 7

Никто ни в чем не виноват… Стихи разных лет
Собеседник (Стихи 1968–1972 гг.)

Оглавление

* * *

Выкурим по сигарете.

Станет легче на душе.

Может быть, на белом свете

Мы не встретимся уже.


Холодно – как перед снегом.

Тяжко нам наедине.

Самым близким человеком

Ты была на свете мне.


Мы ни в чём не виноваты,

Хоть и знали наперед,

Что наступит час расплаты

За блаженный этот год.

* * *

Моя слепая власть –

Над женщиной – пропала.

Я долго, нудно, вяло

Ей что-то плёл про страсть,

Про добрые начала.


А женщина устало

Качала головой

И тихо повторяла:

«Не надо, милый мой!»

* * *

Прощай, любимая, прощай!

Внимания не обращай

На все мои забавы.

Не для веселости я пью

И Музу мучаю мою

Совсем не ради славы.

Когда бы ты могла понять:

Стихи ночами сочинять –

Печальная услада.

В ночной смятенной тишине

Приходит забытье ко мне…

А что ещё мне надо?

* * *

То, что мы охладели с тобой,

То, что страсти, как угли, сгорели, –

Это выдумать может любой…

Просто напросто мы отрезвели.


Мы вошли, так сказать, в колею.

Нас за это никто не осудит.

Всё прошло. Даже слово «люблю»

В жар не бросит и губ не остудит.

* * *

Вся травой заросла колея –

Тыщу лет не скрипели колёса.

Слышу я в клокотанье ручья

Храп волками забитого лося.


Задевают за когти ветвей

Облака, облака грозовые…

Может, капли их дождевые

Станут каплями крови моей?


Всё темней, всё темней, всё темней…

Вдруг пахнуло прелью древесной.

И защёлкал в кустах соловей.

Соловей никому неизвестный.


Тамада

Л.Г.Г., одному из последних свидетелей «великой резни»

Пар струился над форелью. Нарастал, сгущался гул.

Первобытное веселье в нас во всех Левон вдохнул.

По армянскому обычаю тосты он произносил.

кто-то /просто для приличья/ о родне его спросил.

Пальцы чёрные кривые сжал в испуге тамада.

И увидел я впервые: голова его седа.

Все притихли, словно дети. Грудь сдавило у него.

– У меня на белом свете не осталось никого!

В полутьме хмельного зала плакал старый тамада.

– Извините, – вдруг сказал он. Встал и вышел…

Навсегда!


Маки на крепостной стене

/Вольный перевод с восточного. В конце 60–х один из моих приятелей попросил помочь ему «добить халтуру» – истекал срок сдачи рукописи в издательство. Перевод опубликован под другой фамилией и в искаженном виде. – Л.Т./

Словно солдаты в смертельной атаке,

Вверх по стене подымаются маки.

В каждый уступчик, в каждую складку

Маки вцепляются мёртвою хваткой.

В этом упорстве есть странное что-то:

То ли безумие, то ли нелепость.

В крепости настежь открыты ворота.

Маки штурмуют открытую крепость.

Маки, опомнитесь! Маки не слышат!

Ветер их красные шапки колышет.

Дики и глухи, как будто маньяки,

Выше и выше взбираются маки.

* * *

О чём вы задумались, Анна,

На тёмное выйдя крыльцо?

Белеет во мраке туманно

Прекрасное ваше лицо.


А я закурю папиросу.

И вспомню о нашей зиме –

Горячие щёки с морозу,

Холодные губы во тьме.


И наш городок деревянный

Из праха поднимется вновь –

Заснеженный, темный, туманный,

С берёзами возле домов.


Сначала – растерянность, робость,

А после – глухая вражда…

Неправда, что так и должно быть,

Что так и бывает всегда.


И горько мне видеть, и странно

Знакомый наклон головы…

О чём вы задумались, Анна?

О чём вспоминаете вы?

* * *

Метель то затихала, то выла за стеной.

А я сидел устало над кружкою пивной.


Искрящаяся пена с зазубренных краев

Сползала постепенно. Я не сдувал её.


Убогие плафоны в оправах дорогих

Горели воспалено. Я не глядел на них.


Я думал, сдвинув брови: вот так и жизнь пройдёт.

Смеялся и злословил Какой-то пьяный сброд.


Плыла в дыму пивная. С надрывом тенор выл.

Но музыка иная моих касалась жил.


Я снова пил… отрава была мутна, горька.

Официант лукаво глядел издалека.

* * *

От сомнений в час печальный тяжелеет голова.

Чем больнее, тем банальней, тем обычнее слова.


Снова ищешь в звуке, в слове выход чувству своему…

Сколько в каждой строчке крови, знать не нужно никому!

* * *

Мне приснился школьный друг, умерший давно.

Будто встретились мы вдруг около кино.


Он стоял возле дверей с девушкой одной.

С милой девушкой – с моей будущей женой.


И его победный взгляд радость излучал:

Опоздал ты /то-то, брат!/, то-то, опоздал!


Вот уже они в фойе медленно вошли.

Я не знал, что делать мне. И стоял вдали.


Нежно он склонялся к ней. И она к нему.

И-помочь-в-беде-моей-не-было-кому…

* * *

Гром громыхал не сильно в предчувствии грозы.

На похоронах сына не пролил я слезы.

Гром громыхал не шибко. Ползла, сгущалась мгла.

…врачебная ошибка допущена была.

Когда на край могилы поставили мы гроб,

Во мне хватило силы рукою стиснуть лоб.

Глядели виновато товарищи мои

На комья рыжеватой рассохшейся земли.

Синел расшитый чепчик. Белела простыня.

Лежал он – человечек, похожий на меня.

А тучи – всё огромней – ползли наискосок.

Ещё одно я помню: сухой земли комок.

Венки на холмик рыжий легли – закрыли сплошь.

Гром грохотал всё ближе. Потом закапал дождь.

Потом /я помню смутно/ заторопились все

К бетонной крытой будке, торчавшей у шоссе…


Диалог

– Ты злословишь, ты хохочешь,

Грубо шутишь надо мной.

Уязвить меня ты хочешь…


– Я люблю тебя, родной!


– А когда спокойно, чинно

Под руку иду с женой,

Как ты злобно смотришь в спину!


– Я люблю тебя, родной!


– Обо мне, скажи, не ты ли

Распустила слух дурной?

Все соседи рты раскрыли…


– Я люблю тебя, родной!


– Ведь узнают о скандале.

Муж тебя побьёт, хмельной.

Сын и тот – простит едва ли…


– Я люблю тебя, родной!


Тишина

К ночи дождь опять заладил.

Мрак и холод за окном.

Милая, присядем рядом.

Хорошо, что мы вдвоём.


Хорошо, что больше нечем

Похвалиться нам с тобой.

Хорошо, что в этот вечер

Крыша есть над головой.


Все здесь дышит светлой тайной,

Ожиданьем, тишиной –

В этой комнате случайной,

Незнакомой и родной.


Будут суды-пересуды.

Вспыхнут и утихнут вновь.

Выпьем, что ли, за любовь!

Или просто – от простуды.


Посветлело за окном.

Хлопья снега липнут к стеклам.

И твоим движеньем теплым

Обогрет весь этот дом.


Рифма

Сырое солнечное утро…

Всё хрупко – воздух и вода.

И рифмы лучше «перламутра»

Мне не придумать никогда.


Мне хочется восход воспеть.

Молчу. Про всё уже писалось.

И ничего мне не осталось,

Как сесть и на воду глядеть.


Вода туманна. Небо ясно.

И сквозь протяжный влажный шум

Приходит рифма наобум:

«прекрасно»…

Боже мой, прекрасно!


Первая любовь

Галя Коврова – юная партизанка, зверски замученная в фашистских застенках…

/Надпись на мемориальной доске/

На улице Гали Ковровой густые шумят тополя.

По улице Гали Ковровой проносится ветер, пыля.

В немодных поношенных ботах, в плаще, что с годами поблек,

Неспешно идет на работу усталый седой человек.

Звонок заливается в школе. Он давнюю боль ворошит.

Нелегкая выпала доля: на галиной улице жить.

Газеты твердят о бессмертье. И если бы впасть в забытьё…

Зачем же на каждом конверте – не адрес, а имя её?

Зачем все дома, как и прежде, окутаны легкой пыльцой?

За каждой табличкою брезжит её молодое лицо.


Мост

Мотоциклист – надменный, молодой,

С лицом багровым от тугого ветра,

По лужам шпарит… Меньше километра –

И ветхий мост над чёрною водой.


Неотвратимо к этому мосту

Навстречу мчится, грязью обдавая,

Машина грузовая, роковая…

Шофёр жует горбушку на ходу.


Птицы

Воскресенье. Праздник. Пыль. Толпа зевак.

Петька-безобразник зарулил в овраг.


В стороны – колёса. В кузове – дыра.

Бедная супруга волосы рвала.


А толпа гудела: что да почему?

Пять детей осталось у него в дому.


Прибежал с бутылкой закадычный друг.

А когда увидел, даже сплюнул вдруг.


И пустую бросил – вниз – в овраг – на дно.

На усах блестело красное вино.


Бригадмильцы стали разгонять толпу.

Бедную супругу увели в избу.


Кто перекрестился, кто махнул рукой…

А стрижи летали низко над землей.


До ночи в округе слышно было их.

Словно знали птицы: он навек затих.


Но не знали птицы, и никто не знал.

Почему с обрыва рухнул самосвал.


А товарищ верный плакал и икал.

Плакал и смеялся:

– Тоже мне, Икар!

* * *

Напрасно Иуда печальный

Свой взгляд погружает прощальный

В осинник, продутый насквозь,

В осинник, почти нереальный,

Туманный и мокрый от слёз.

Пустынно вокруг, одиноко.

Безлистых осин решето.

А звёзды высоко-высоко.

А люди далёко-далёко.

И Богу не внемлет никто.


Людьми, а не Богом проклятый,

Тяжелою думой объятый,

Он тихо вздыхает во мгле.

теперь-то он знает: всё свято,

Всё, кроме предательства, свято,

Был прав тот Безумец распятый:

Всё свято на грешной земле.

* * *

Не думай обо мне.

Не думай никогда.

Не мучайся во сне

От горя и стыда.


Забудь меня всерьез.

Навек меня забудь.

От радости до слез

Недолог был твой путь.


Всё кончено. И вновь

Уже не свяжешь нить.

И нужно за любовь

Отчаяньем платить.


Платить вдвойне, втройне.

Безумствуя. Кляня.

Так прокляни меня.

Возненавидь меня.

Не думай обо мне.


Молитва

Господи, есть женщина земная –

Глупая, неверная и злая,

И, конечно, недостойна рая…

Но как хороша полунагая!

В миг, когда шуршит, с плеча спадая…

Помню-помню это забытьё!

Как светло, легко она смеётся!

Как отважно страсти предаётся!

Как упруги груди у неё!


Может, с ней я слишком был небрежен.

Может, с ней я слишком был несдержан,

От любви и ревности помешан.

Но я понял вдруг – и был утешен:

Только тот воистину безгрешен,

Кто постиг все таинства любви.

Это ведь она дала мне крылья,

Чтоб вот так свободно, без усилья,

Боже, в выси воспарить Твои!


Мне идти теперь своей дорогой,

Мучаясь над рифмою убогой.

Пусть мой крест пожизненный – тревога.

Господи, прошу Тебя, как Бога –

Ты её, пожалуйста, не трогай,

От суда людского охрани.

И пускай она другого любит.

И пускай забудет, как отрубит,

И меня, и наши с нею дни.


Старик

Я шел со стариком

Однажды по Неглинной.

На лбу его крутом

В узлы сплелись морщины.


Седая голова,

Поставленная гордо.

Шагал он крупно, твердо.

Прихрамывал едва.


Как будто два крыла,

Расправленные плечи…

Толпа навстречу шла,

Шла девушка навстречу, –


Юна, нежна, легка…

Я в этот миг случайно

Взглянул на старика:

Он губы сжал печально.


Забыв свои дела,

Ссутулился смущенно…

– Вот так и жизнь прошла! –

Сказал он отрешённо.

* * *

Наплывают тучи. В каждой луже – дрожь.

Каплет с голых сучьев первобытный дождь.


Чёрных листьев груда мокнет у ворот.

Может быть, простуда от тоски спасет?


Холодно, тревожно в грязных небесах.

И весь мир безбожный плесенью пропах.

* * *

Тишина окрест. Улица пуста.

Я один, как перст, у перил моста.


Если брошусь вдруг в бездну тёмных вод,

Ничего вокруг не произойдёт.


Лишь сверкнут круги, по воде скользя.

Будут спать враги. Будут спать друзья.


Мой последний крик, мой предсмертный стон

Никому из них не нарушит сон…

* * *

Небосвод высок и светел.

Талый снег и тёплый ветер.

И у придорожных ветел

Грязь мясиста и черна.

С удивленьем я заметил,

Что не радует весна.


Эти звонкие капели,

Эти мокрые панели,

Эти сумрачные ели,

Эти жалкие кусты –

Надоели… надоели

Послушайте, Лещёв!

Подняться наверх