Читать книгу Рождённый в чужой стране. Время перемен - Лев Воронцов - Страница 8

Утром я вернулся в карантинную. Несколько человек поинтересовались, как мне спалось. Ответил, что нормально. После завтрака взялся за учебник в надежде найти хоть что-нибудь о расстройстве множественной личности. Судя по оглавлению, интересующая меня информация могла в нем быть только как вторичная, дополняющая сведения об особенностях восприятия нормальных людей. Я отрывался от книги, только если происходило что-то заслуживающее внимания: прибытие очередного постояльца или, например, стычка между Шестаковым и долговязым военкоматчиком.

Первый был напорист, но пропустил несколько ударов в голову. Второй отбивался, пытаясь удержать дистанцию.

Впрочем, драка не продлилась и минуты. В палату на шум заскочила медсестра и остановила потасовку: Шесту пригрозила переводом в буйную, а долговязого отправила в коридор, под свой присмотр.

Шест, не удовлетворённый результатом разборки, мерил шагами свободное пространство и цедил:

– Я ещё доберусь до этого козла…

– А давай его на пару отфеячим? – поддержал кореша Татарин. – Приборзел пацан. Вдвоём легко одолеем. Для начала звякнем его хлебалом о дужку кровати! А потом он у нас будет из угла в угол без крыльев летать!

Я пробежался взглядом по лицам военкоматчиков. В их глазах читалась боязнь оказаться следующей жертвой. И ещё тихая радость, что на месте долговязого сейчас не они.

Когда страсти немного поутихли, Шест притащил в палату шестиструнную гитару. Играл он плохо, а пел ещё хуже. И репертуар был так себе.

Минут через пятнадцать силы у него иссякли и эстафету перехватил Дима-студент. С «Группой крови» и «Звездой по имени Солнце» на фоне Шеста он смотрелся просто отлично.

– А ещё что-то из Цоя можешь слабать? – насели на Диму соседи.

– Могу, – ответил он. – Но в основном из последних альбомов.

– А сколько их всего? – спросил кто-то.

– Не помню точно… Кажется, семь или восемь.

– Студийных восемь, – подтвердил я. – Есть ещё сборники: «Последний герой» и «Неизвестные песни».

Один из новеньких, порывшись в памяти, выдал:

– А у меня друг собрал все их диски. Он говорил, двенадцать. Если коробки в ряд поставить, складывается надпись «КИНО».

Я усмехнулся и пояснил:

– «Акустический концерт» и «Концерт в рок-клубе» в расчёт можно не брать. Это записи выступлений. Всё, что там исполнялось, есть в этих восьми альбомах и двух сборниках. А набор из двенадцати боксов – маркетинговый ход Moroz Records с целью отъёма денег у серийных коллекционеров.

– А ты какие песни знаешь? – поинтересовался Дима у меня.

– Практически все.

– Так давай на пару споём, а то я слова местами забываю и могу сбиться, – предложил он. – Какую?

– Любую…

Начали с песен 1986–1988 годов. Здесь моя помощь ему иногда требовалась. Но когда он переключился на вещи из последних двух альбомов, необходимость в моём участии отпала – собравшиеся вокруг нас были прекрасно знакомы с репертуаром.

Глядя на Диму, уверенно державшего инструмент, я вспомнил Петьку Лелюка.

Пётр, добрый и, по-моему, излишне интеллигентный человек, специализировался по русской семиструнной гитаре. Мне очень нравилась «Старая Япония» в его исполнении:

Лелюк и среди музыкантов-то выглядел белой вороной, персонажем иллюзорного мира, в котором нет жестокости, все любят друг друга и ценят исключительно за талант.

Однажды, сидя у него в гостях, я услышал доносившиеся из-за окна пронзительные завывания, переходящие в скулёж. Я спустился во двор. По звуку отыскал в темноте умирающую собаку: какие-то выродки сильно её изувечили. Задние лапы скручены проволокой, раны на морде и теле уже гноятся, выбитый глаз… Шансов выжить у дворняги не было. Лучшее, что я мог для неё сделать, – убить быстро. Чтобы не мучилась.

Пётр из окна поинтересовался, что случилось. Я объяснил.

Моральные устои Лелюка, на мой взгляд, во многом граничили с… ущербностью. Он тогда признался, что не может смотреть на чьи-то мучения. Однако и прекратить агонию живого существа, добив его, он тоже был не в состоянии. Я сказал, что всё сделаю сам. Спросил, есть ли у него хоть что-нибудь, чем можно прервать страдания четвероногого бедолаги. Но у Петра не нашлось ничего подходящего.

Я побродил вокруг пса в надежде найти булыжник, кирпич или кусок арматуры… Но, видно, не судьба… Пришлось вернуться в комнату общаги, где обитал Лелюк. А он просто закрыл форточку, чтобы не слышать доносящихся снизу звуков…

Я представил, как бы Пётр чувствовал себя, окажись он вдруг здесь и сейчас.

– Здравствуйте, – раздалось с порога.

У входа в палату топтался парнишка, словно воплотившийся из моих мыслей о слабых личностях. С лицом, покрытым угревой сыпью, длинный и очень худой, в жёлтой футболке и чёрном совдеповском трико, он выглядел немногим лучше, чем до сих пор не пришедший в себя Вася.

– Ты кто будешь? – с ухмылкой поинтересовался Татарин.

– Артём…

– Будь нервы чуть потоньше, расплакался бы… – пробормотал я.

А осклабившийся Косой (прозвище возникло из-за вполне понятных проблем со зрением) выдал:

– Браток, а ты в курсе, что за тобой два косяка?!

Суть этого тюремного прикола состояла в том, что за вошедшим и впрямь были косяки. Дверные.

– Ну, чего молчишь?! – с вызовом спросил Шестаков. – Проблей уже чего-нибудь!

Артём прижал к груди пакет с вещами и потупился. Он не понимал, чего от него хотят. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– А коли ответить нечего, то быть тебе крайним по жизни! – подытожил Татарин и подмигнул Косому.

Артём идеально подходил на роль козла отпущения. Про таких очень хорошо сказала Уэнсдей Аддамс[28]: «Ты всегда будешь жертвой».

Шест и Татарин уже откровенно ржали над тем, как он переминается с ноги на ногу.

В комнату вошла медсестра – та самая, что вызывала у меня чувство симпатии. Мигом оценив ситуацию, она осадила развлекающихся:

– Кому из вас спокойно не живётся? Могу помочь с переселением в палату для буйных. Шестаков, это у тебя уже второй инцидент за сегодняшний день?!

– А что Шестаков, что сразу Шестаков… – забухтел тот.

– Тогда поумерь свою весёлость, – посоветовала женщина и, повернувшись к Артёму, сказала: – С местами тут, конечно, не очень… Садись пока сюда, – она указала на койку, где неподвижно лежал Вася. – Ближе к вечеру определимся, где спать будешь.

Артём послушно опустился на край кровати. Медсестра ушла. Новичка оставили в покое, но ненадолго. Примерно через полчаса Косой снова принялся его подначивать:

– Да, Артёмка, с местами тут, сам видишь, тяжело. Будете с Васяткой на одной шконке кантоваться. И кто из вас снизу будет, а кто сверху – пока непонятно… Кстати, ты в карты играешь? Может, сообразим, а? На «просто так»[29].

– Я не умею, – признался новенький.

– Ничего страшного! Мы тебя ВСЕМУ научим!

Наркоманский ряд взорвался хохотом.

– Евсей, иди сюда! – крикнул Татарин. – Глянь, нам тут подкинули одного! Как думаешь, на пидора сгодится?

Голый по пояс, с полотенцем через плечо и мыльницей в руке, Серёга переступил порог нашей палаты и стал внимательно рассматривать уже совершенно зашуганного паренька.

– Как зовут это чудо? – спросил гость, мнение которого здесь и сейчас было решающим.

– Артём, – поспешил представиться новенький.

– На кой хрен тебе его имя, Евсей?! – с деланым удивлением заявил Косой. – Сами придумаем. Например, Наташа – три рубля, и наша!

Немного подумав, Евсеев вынес свой вердикт:

– Сразу петушить не стоит. Пусть для начала побудет хозяюшкой. Пользы больше. Ладно, хрен с ним. Новенькие-наркоманы есть?

– Да, Серёга, по ходу, тебя сильно кумарит! – сказал один из поступивших.

– Андрюха, какими судьбами?! На лечение? Передачи будут?

– На лечение. Спрыгнуть хочу. Предки меня втихаря сюда отправили. Так что если кореша и придут, то нескоро. Да и сам понимаешь, за бесплатно суетиться они не будут.

– Вопрос во времени, а не в деньгах! В крайнем случае этот беспомощный заплатит. – Евсей хитро подмигнул собратьям и, повернув голову к виктимному новичку, предложил: – Слышь, Артёмка, давай ты будешь меня греть[30], а я прослежу, чтоб тебя тут не опустили раньше положенного?

Ответа не последовало, и Серёга, снова повернувшись к товарищам по несчастью, поинтересовался:

– Ну что, может, кому передачи светят?

– Пациенты, по палатам! – донеслось из коридора.

Начался обход. Наркоман, сданный родителями на лечение, к тому времени более или менее пришёл в себя. И, когда очередь дошла до него, заведующая поинтересовалась:

– Помнишь, как крыл меня матом?

– Нет… – смутившись, ответил парнишка.

Услышав это, женщина усмехнулась. Может, потому, что не поверила.

Минут через десять, уже покидая карантинную, она обратилась ко всем нам:

– И вот ещё что… Больных моих не трогайте! Между собой будете грызться – ваше дело. Но берегитесь, если узнаю, что пациентов обижаете!

После обеда наркомана, сданного родителями на лечение, перевели в платную палату. Туда же отправился долговязый военкоматчик. Денег за него, понятное дело, никто не вносил, но и очередная драка медперсоналу была ни к чему.

– Ничего, я этого сучёнка и там достану, – по-хозяйски заваливаясь на кровать, пообещал Шест.

Я вспомнил лекции по психологии: в группе всегда появляется козёл отпущения. Это закон. Порой крайний действительно заслуживает такого к себе отношения. Но именно порой. Долговязого из-под удара вывели, а значит, к вечеру новенького начнут прессовать – слишком удобная мишень. Я участвовать в этом не буду, но и вставать на защиту униженных и оскорблённых хоть здесь, хоть на зоне не сто́ит. Очень легко самому стать ещё одним козлом.

Решив действовать по обстоятельствам, я вернулся к чтению и уже не отрывался от книги весь сончас.

В половине пятого меня пригласили к посетителю. Я спустился на первый этаж: там сидела Полина, которая принесла чистую одежду и еду. Она хотела, чтобы я поел сразу. Пришлось рассказать ей про договорённость о втором ужине. Поведал и о «пижаме-самобранке», на что Поля заявила:

– А у вас тут забавно! Я бы даже сказала, весело!

– Очень! – буркнул я в ответ. – Ещё чуть-чуть, и мы все обхохочемся до колик в животе…

Немного погодя Полина стала настаивать, чтобы я переоделся во всё чистое. Я отнёс продукты наверх и сменил одежду. Вернувшись, отдал ей грязное бельё.

Мы болтали до тех пор, пока санитар не крикнул:

– Закругляемся! Время для посещений закончилось!

Мы тепло и с явной неохотой попрощались.

Поднявшись в палату, я увидел сидящего на кровати и хлопающего глазами Васю. Он наконец-то вышел из ступора. Волосы на его голове причудливо сложились в панковский гребень, что дико веселило наркоманов. Военкоматчики тоже неуверенно хихикали. Не прошло и получаса, как Артёма и Васю стравили.

– Артём, скажи Васе, что он петух[31]! – потребовал Косой. – Вон у него какой гребень на голове!

– Вася, ты петух, – глядя в пол, пробормотал новенький.

– Ни хрена себе, Вася, он тебя пидором обозвал! Скажи ему, что он задрот! В конце концов, ты мужик или кто? Ну, говори! Скажи ему: «Ты задрот!»

– Ты задрот, – монотонно повторил «панк».

– Артём, это чмо назвало тебя задротом! И ты стерпишь?! Кинь ответку! С правой, в едальник. Давай!

– Я не могу…

– Что значит «не могу»?! Тогда тебе сейчас Вася навернёт. Ты же не хочешь, чтобы он это сделал? Вот и бей первым! Бей-бей, не стесняйся, мы поддержим!

– Как? – обводя окружающих беспомощным взглядом, спрашивал Артём.

– Каком кверху! Что за вопросы! Сожми пальцы в кулак и бей в ухо!

– Не могу…

Шест, сев поближе к Васе, взял за предплечье тощую руку «панка» и ударил ею новенького по лицу со словами:

– Ты видишь?! Он же тебя за чмыря держит! Врежь ему! Ну?!

Артём, стараясь не глядеть ни на кого, вялым кулаком ткнул собрата по несчастью в лицо. Попал в скулу. Победный рёв наркоманов сотряс стены палаты. Я вспомнил одного из своих многоюродных родственников – паренька того же разлива, что и эти двое малахольных. Несколько лет назад его предки-алкоголики, никогда не отличавшиеся умом, но усердно плодившие детей в надежде на милосердное государство, решили доказать окружающим, что их всесторонне недоразвитый мальчик вполне здоров на голову. Способа лучше, чем отправить скудоумное дитятко в армию, они не нашли. Там их сын и перестал быть мальчиком… Правда, повеситься, как объявил в письме родителям, он так и не решился.

История с этими двумя грозила завершиться пусть и не сегодня, но тем же самым. Я уже собрался вмешаться, но в палате появилась медсестра. Увидев понурых Артёма и Васю, сидящих в окружении осклабившихся «молодцов», она быстро сообразила, что к чему.

– Ну и в чём дело?! – с угрозой в голосе поинтересовалась она. – Опять скажете, что НИЧЕГО не происходит? А ну, живо по своим местам! На всех вас четвёртой палаты, конечно, не хватит, но пару человек я туда втисну без особых проблем.

– Дык там всего одна свободная шконка! – попытался отшутиться Косой.

– Не переживай, если понадобится, твои друзья вторую притащат. Специально для тебя…

Народ не слишком поспешно, но разбрёлся по своим койкам.

– Ты бы оставил этих немощных в покое, – сказал я Шесту, когда женщина ушла. – Если узнает заведующая отделением, то в армию ты можешь и не попасть.

– Я чего-то не пойму, – не глядя на меня, бросил Татарин, – ты за Шеста или за этих полупокеров[32] суетишься?

– За себя. Меня возбуждают страстно стонущие девчонки, а не рыдающие петухи.

– Это зря, – усмехнувшись, ответил Ринат. – На тюрьме с бабой если кому и выпадает, то по большим праздникам.

– А я туда пока не собираюсь. И дай бог, чтобы нас всех мимо зоны пронесло. Хотя от сумы да от тюрьмы не зарекайся…

– Это верно. Шест, ты бы и впрямь того, поосторожнее, – поддержал меня наркоман Андрюха…

Вечер. Прозвучала команда к отбою. Отключили свет. Но один из пациентов третьей палаты, держа в руке какую-то тычину с полметра длиной, направился в сортир.

– Гога, ты куда намылился?! – настороженно поинтересовался у него Татарин.

Полный грузин сделал несколько движений палкой, зажатой в руке. Словно толок что-то в ступе. Затем пояснил:

– Пайду сдэлаю зарядку пэрэд сном, в туалэтэ опят засор…

– Сейчас начнётся… – тоскливо сообщил Ринат, уже знающий, что произойдёт дальше. – Кто может – прячьтесь под одеялом…

Я последовал совету.

Это помогло, но ненадолго. По палате, несмотря на открытую форточку, растекалась неимоверная вонь. Я попытался дышать через подушку.

– Гога, сука, что же ты делаешь?! – возопил кто-то.

Но грузин, похоже, не слышал. Кажется, даже что-то напевал, чтобы работа спорилась.

Наконец он покинул туалет. Ещё минут через двадцать стало возможным дышать уже без подушечного фильтра. Но в течение следующих полутора часов уснуть всё равно не удалось – новенький наркоман на соседней койке, справа от меня, начал усиленно стонать и ворочаться. В конце концов, не выдержав, страдалец поднялся и побрёл к решётке. Схватившись руками за металлические прутья, крикнул в коридор:

– Эй, сделайте хоть какой-нибудь укол, кумарит же по-чёрному!!!

– Чего тебе? – поинтересовался подошедший санитар Миша.

– Кумарит. Того и гляди сдохну. Не могу больше…

– Фамилия?

– Чья?

– Твоя! Свою я знаю.

– Трефилов. Борис Трефилов.

– Оля, глянь, на Трефилова есть какие-нибудь назначения?

Пока Ольга просматривала документы, Борис мычал, прижавшись лбом к прутьям решётки, а Миша сочувствующе разглядывал собравшихся в палате.

– М-да… напихали вас тут… – протянул он.

– Восемнадцать человек на тринадцать коек, охренеть просто! – с готовностью возмутился кто-то с наркоманского ряда.

– У Трефилова на вечер нет ничего, – раздался издалека Ольгин голос.

– Может, вы ему хоть спазмолитик вкатаете? – вступился я за несчастного. – Он тут червячный винт изображает. Сам не спит и другим не даёт.

Через пару минут добросердечная Ольга сделала мученику укол. Впрочем, если это и помогло, то не слишком. Ещё полчаса – и Боря снова был у решётки. Он принялся канючить:

– Братуха, не помогает! Может, чего-нибудь другое впрыснете, а? Не могу больше…

– Куда что девается, – проворчал Миша. – Тебе уже и так нехилую дозу спазгана влили…

Но Трефилов от решётки не отлипал. Не потому, что он от природы такой настойчивый, а… абстиненция, в общем. Очередные полчаса нытья, и медперсонал согласился на второе нарушение:

– Иди, готовь вену, но запомни, если скажешь кому – самолично удавлю, – предупредила маленькая и полная Ольга. – Понял?!

– Конечно! Клянусь, никому ни слова!

С реланиума уколотого развезло: его мозг уже спал, но тело пыталось довершить дела, о которых этот бедолага не вспоминал последние часа два. Одурманенный рвался снять с себя рубашку и штаны. Руки и ноги его не слушались. Я помог ему раздеться. Затем Трефилов захотел наведаться в сортир. Отпускать его туда одного не стоило – в таком состоянии он легко мог упасть и раскроить обо что-нибудь голову. Придерживая наркомана за плечи, я довёл его до толчка и держал шатающегося, пока он минут пятнадцать пытался приспустить трусы и нащупать собственный член, чтобы помочиться, – в этом процессе я ему не помощник. Удивительно, но примерно половина экскрементов попала по назначению. Заведя этого невменяемого в палату, я уложил его на матрас, брошенный кем-то из ребят на пол у входа.

Меньше чем через минуту я уже спал в своей кровати.