Читать книгу Романтизм и реализм, или Лелия и Леля - Лейла Хугаева - Страница 5

1. «Госпожа Бовари» Флобера

«Госпожа Бовари» Флобера стала вторым после «Дон Кихота» Сервантеса роковым ударом по любовной романтике. Подобно бедному идальго, который начитался рыцарских романов и сошел с ума, вообразив себя средневековым рыцарем, жена провинциального врача Эмма начиталась любовных романов и стала грезить большой любовью. Она презирает своего мужа Шарля Бовари за его простоту и естественность, хотя его честность, трудолюбие и доброта могли бы составить счастье любой женщины. Персонаж близкий чеховскому врачу Дымову. Но Эмма ищет романтического любовника из своих романов, глубокой и страстной любви, которая наполнила бы смыслом ее будничное существование, внушающее ей только скуку и отвращение своей серостью. Эта мечта о романтической любви становится червем, который подтачивает все ее существование, шкалой ценности, относительно которой она измеряет вещи окружающего мира. Приглашение на настоящий светский бал, которого удостаивает ее мужа какой-то маркиз в знак благодарности, становится водоразделом, окончательно расчертившим границу между ее серыми буднями и миром восторга, полного осмысленности и страсти. Бал проходит словно сон, и принцесса вновь превращается в жену провинциального врача. Флобер рисует ее мечты о высшем свете во всей их наивности, чтобы показать, что она мечтает о том, о чем ровным счетом ничего не знает:

«Париж, беспредельный как океан, сверкал в ее глазах как бы подернутый розовым туманом. Многоликая жизнь, волнующаяся в этом смятении, рисовалась, однако, ее воображению разделенною на части, расчлененною на отдельные картины. Из них Эмма видела две-три; они затмевали все остальные и они представляли все человечество. Мир дипломатов двигался по блестящим паркетам зеркальных зал вокруг овальных столов, покрытых бархатом с золотою бахромой. Там были платья с длинными шлейфами, великие тайны, страх и тревога, скрываемые под улыбками. Следовало общество герцогинь; там все бледны; встают в четыре часа: женщины носят английские кружева на подолах юбок, а мужчины, с непризнанными талантами под суетной внешностью, загоняют лошадей на увеселительных прогулках, проводят летний сезон в Бадене, а к сорока годам женятся, наконец, на богатых наследницах. В отдельных кабинетах ресторанов, где ужинают за полночь, смеется озаренная снопами свечей толпа актрис и писателей. Они расточительны как короли, горят возвышенным честолюбием, отдаются фантастическим безумствам. Это жизнь сверхчеловеческая, жизнь между небом и землей, в грозовых облаках, нечто недостижимо высокое. Остальной мир как-то терялся, не занимал определенного места и как бы вовсе не существовал. Чем ближе были явления жизни, тем упорнее отвращалась от них мечтательная мысль. Все что окружало Эмму непосредственно – скучная деревня, глупые мелкие мещане, скудость убогой жизни – представлялось ей каким-то исключением, между тем как за пределами этого круга расстилался на необозримое пространство безграничный мир блаженств и страстей»

Но если Щарль Бовари – это чеховский Дымов, то Эмма Попрыгунья лишь отчасти. Она тоже нещадно тратит на свое растущее кокетство с таким трудом зарабатываемые деньги мужа, но ее мечты о «большой и чистой любви» вполне искренние, это красная нить, пронизывающая все ее существование, дающая ему смысл. И она много несчастнее своего мужа, который хоть и надрывается на работе, но все же занят реальным делом. Это дело составляет смысл его жизни, спасает его от дурацких фантазий и больного воображения. Он приходит домой уставшим, и счастлив ужину в кругу жены и дочери. Эмму пожирает скука и безделье. Флобер отображает Кривое зеркало Кьеркегора не как игру больного воображения индивида, но как коллективную глупость современного ему общества. Глупость, которую это общество воплотило в своих институтах: в литературе, в искусстве, в институте брака, в культе разврата, во всем том, что создает некий ложный идеал любви как центральной темы жизни, как смысла существования. Может быть, если бы женщины работали так же, как мужчины, они бы не были так же подвержены этим болезненным мечтам.

Общество устроено так, что человек, не привыкший думать и трудиться, прямиком попадает в это королевство кривых зеркал, где поиски смысла жизни неизменно превращаются в поиски любви. Лучше большой и чистой, как у Гюго или Шекспира, а в конечном итоге хоть какой-нибудь, как у Бальзака. Все говорит о любви как об единственном смысле и страсти – литература, театры, балы, свадьбы, которые венчают женское существование. Люди только делятся на тех, кто смирился с тем, что большой и чистой любви нет, и тех, кто не смирился. Первые – это то, что называется бальзаковским реализмом. Когда «стать взрослым» значит «утратить иллюзии» о том, что миром правит добро и принять компромисс со злом. Смириться жить с чужим человеком в лице мужа или жены; смириться с тем, что любовь – это просто разные любовники; смириться с тем, что все они стараются пользоваться тобой, а ты ими. А вторые, это те, кто подобно героям большой романтики Руссо или Шекспира, продолжают искать единственного человека, в котором воплотился их идеал, и соединение с которым даст им и неземное блаженство, и славу, и вечность. Эмма Флобера остается романтиком, хоть и читает в том числе повести бальзаковского реализма. Она ищет и ждет свой идеал, вечное блаженство в вечном любовнике. Она не будет изменять мужу, она убежит с ним от мужа. Мужчины, конечно, знают о том, как кривое зеркало современной культуры, это «коллективное бессознательное» искажает сознание женщин. И Родольфу хватает одного взгляда на Эмму, чтобы понять, как легко будет ее соблазнить, представ перед ней в образе такого горячо искомого идеала. Он соблазняет ее и бросает как раз тогда когда она планирует бежать с ним от бедного ничего не подозревающего Шарля. Эмма заболевает, только преданность Шарля и любовь к дочери спасают ее от смерти. Она потихоньку выздоравливает, и Шарль везет ее в город на премьеру спектакля в театре. Флобер мастерски отобразил в чувствах, которые просмотр этого спектакля поднял в сердце Эммы, всю шаблонность этого болезненного воображения провоцируемого современной культурой. Любовная пантомима актеров настолько отражает ее собственные чувства, что Эмме кажется, что актер разговаривает с ней, о ее любви. Она старается бороться с натиском иллюзии, но ее слабое сознание не способно к такой борьбе.

«Эмма почувствовала себя перенесенною в былое своей ранней молодости, когда она зачитывалась Вальтером Скоттом. Она узнавала все упоение и муки, от которых едва не умерла сама. Голос певицы казался ей отзвуком ее собственной души. Но никто никогда не любил ее такой любовью. Не плакал он, подобно Эдгару в последний вечер, когда светила луна, и они говорили друг другу „до завтра!“, „до завтра!“. Зал гремел от рукоплесканий. Эмме вспомнился день ее свадьбы. Почему подобно Лючии она не боролась, не молила? Нет, она была весела и не замечала в какую бросалась пропасть… Ах, если бы во всей свежести своей красоты, до позора брака и разочарований прелюбодеяния, она могла отдать жизнь человеку с верным великодушным сердцем, то для нее и нежность и добродетель и великодушие и долг – все слилось бы воедино, и никогда не сошла бы она с высот такого счастья. Но такое счастье, разумеется, ложь, придуманная людьми, чтобы отнять у желания последнюю надежду. Она знает теперь всю ничтожность страстей, возвеличиваемых искусством. Оскорбленный любовник потрясал голою шпагой на сцене. В нем жила, думалось Эмме неиссякаемая любовь, думалось Эмме, если он мог такими потоками изливать ее в публику. Ее слабые попытки развенчать иллюзию потонули в поэтическом впечатлении от захватившей ее роли, и влекомая к человеку чарами изображаемого им персонажа, она старалась представить себе его жизнь, громкую, великолепную, необычайную жизнь. Они могли бы встретиться, полюбить друг друга. С ним она разъезжала бы по всем странам Европы, из столицы в столицу, деля с ним труды и гордость, собирая, бросаемые ему цветы, и собственноручно вышивая его костюмы. Каждый вечер из-за золоченной сетки голубой ложи она, замирая от блаженства, ловила бы излияния его души, он пел бы для нее одной; со сцены, играя, он глядел бы на нее. Вдруг ее охватило какое-то безумие: он глядит на нее, это несомненно. Ей захотелось броситься к нему, найти прибежище в его силе, как в воплощении самой любви, и сказать, крикнуть ему: „Возьми меня! Увези! Уедем! Я твоя, твоя. Тебе весь мой пыл, все мои грезы!“ Занавес опустился»

В конечном итоге она падает в объятия другого мужчины и вновь «утрачивает иллюзии». И ему не нужна большая и чистая любовь Шекспира, но только немного чувственности и разлука. Эмма не смиряется с тяжелой «реальностью», она разорила мужа, но не это убивает ее. Ее убивает потерянный идеал.

«Она страдала только от любви. Вспоминая о ней, она чувствовала, что душа ее уходит из тела – так раненные насмерть ощущают в агонии, как жизнь покидает их вместе с кровью, вытекающей из ран»

Она заходит в аптеку и начинает есть мышьяк пригоршнями, прямо из банки. Вслед за ее гибелью, погибает и Шарль, муж Эммы. Несмотря на то, что Эмма его разорила, он отдает остатки денег на достойные его жены похороны. Только после похорон он находит ее письма к двум ее любовникам. Это добило его. Он вдруг узнает, какой бурной чувственной жизнью жила его жена, которую он считал своей и так горячо любил. Его маленькая дочь находит его мертвым за чтением этих писем. Так кривое зеркало утащило в свой иллюзорный демонический мир двух прекрасных людей, заманив одного обманчивым идеалом, и отняв у другого реального человека.

Флобер говорил, что госпожа Бовари – это он сам. Действительно свои ранние работы Флобер писал в романтическом духе. Но он был мужчиной с пытливым умом, и он вовремя разгадал кривое зеркало надуманного идеала и не дал ему себя увлечь. Он отказался от брака и посвятил себя искусству. У него было много друзей. Жорж Санд, Тургенев, Мопассан, Гонкуры, Золя, Доде обожали его, и как писателя и как человека. Жорж Санд, к тому времени уже бабушка, спрашивала, почему он не женится? Он шутил, что амазонки выжигали себе одну грудь для удобства стрельбы из лука. Впрочем, Жорж Санд сама подняла большой скандал, отказавшись признавать институт брака в романе «Лелия».

Флобер, как и его героиня, был человеком большого идеала, большой духовности. Но над инфантильным любовным идеалом он справедливо посмеялся, а новый идеал искал в науке и искусстве. Будучи сыном талантливого врача, он не понаслышке знал, что такое наука. Мопассан восхищался его всесторонней образованностью и работоспособностью. Флобер читал и философов, и ученых и литературу. И другим советовал «окружить себя атмосферой мысли». Но наука тоже разочаровывала его, он не находил в ней согласия, единой истины, многие гипотезы опровергали друг друга. Его могучий дух искал пищи, и он обратился к античной и христианской тематике. Дух не может существовать без мира идей Платона, и если любовная романтика это только смешное донкихотство, то это вовсе не значит, что нет истинных идей, и истинных идеалов. Разочаровавшись в старой метафизики, дух стал искать новую. Творчество Флобера, Жорж Сан, Толстого – яркий пример такой резкой смены направления духовных поисков от идеалов любовной романтики к идеалам справедливого и разумного устройства человеческого сообщества.

2. «Спиридион» Жорж Санд

Тургенева с Флобером познакомила Жорж Санд, и они были ей очень благодарны, потому что сразу полюбили друг друга. Жорж Санд вообще оказала большое влияние на русскую литературу, и прежде всего на Тургенева, который даже поссорился из-за нее с Толстым..Лев Николаевич в молодости очень не любил Жорж Санд за проповедь эмансипации женщин, но в конечном итоге вынужден был признать позитивность ее влияния на Тургенева: «Великое дело Тургенев сделал, создав вереницу удивительных женских портретов. Таких женщин может и не было, но после они появились, я сам их видел». У Тургенева перед глазами был всегда живой образ Жорж Санд, он мог воочию наблюдать, что сильные, независимые, умные, добрые женщины не вымысел, а факт. И он совершенно иначе представил любовную лирику в своих романах – это любовь-дружба, которая не имеет ничего общего ни с кривым зеркалом больного воображения, ни с отношениями господства и подчинения, принятыми в патриархальных семьях. Петр Кропоткин писал в своих дневниках, что семейным счастьем обязан Тургеневу, женские образы которого научили его правильному выбору спутницы жизни. Знаменитый роман Чернышевского «Что делать?», и та «реформа» брака и любви, которые там предприняты, то глубокое сочувствие к участи женщины и переход к любви-дружбе, также навеяны творчеством Жорж Санд. Где-то писали даже, что на роман «Анна Каренина» Толстого вдохновило его желание высмеять эмансипированных героинь Жорж Санд, так что первоначально он ставил целью показать ее «попрыгуньей», загубившей жизнь честного, порядочного человека. Но как часто бывает с настоящими творцами, по мере работы над произведением, уже само произведение ведет автора, обретая свою внутреннюю правду. И Анна Каренина Толстого стала тем замечательным образом, той Эммой Бовари, увлеченной в пучину миражами ложных идеалов, которую мы все знаем. Помимо всего прочего, Толстой, как и все писатели, разделявшие взгляды Флобера и его друзей, также был косвенным членом сообщества «обедов у Флобера», ведь он высоко ценил разоблачительную литературу Флобера и его ученика Мопассана. «Читайте Флобера! Читайте Мопассана!», – наставлял он своих современников. А ведь известно, с какой строгостью он выбирал «круг чтения».

Зато Бальзак не принадлежал к этому кругу, хоть и считался другом Жорж Санд и вывел ее в образе блестящей писательницы м-ль де Туш. Физически не мог принадлежать, так как был старше Флобера (Жорж Санд называла Флобера сыном), но и духовно не мог принадлежать. Клуб Флобера, или иначе «клуб освистанных», как они любили себя называть, был клубом писателей, решительно отринувших старый идеал, представлявший жизнь глупой любовной романтикой, и столь же упорно искавших новый идеал. Это сообщество отвергало компромисс со злом. Поиски только начинались и путей было очень много, они все пошли разными путями, но в одном они были едины: они искали новый идеал. Флобер искал в христианской поэзии, рисуя образы святых в Трех повестях: «Искушения святого Антуана», «Иродиана», «Простая душа». Он не был Толстым или Лютером и не умел реформировать религию, он был поэтом и делал что мог. Золя искал новый идеал в новой науке, в своей физиологической теории, создавая утопии плодовитых трудолюбивых семей. Жорж Санд, вслед за «савойским викарием» Руссо и «христианским деизмом» Леру, предлагала реформировать католичество, ставила «проблему Лессинга» о поисках универсальной религии, которая отразила бы общую истину, единый мир идей Платона. Все они без исключения были реформаторами и революционерами, стремившимися преобразовать общество, искоренив несправедливость и тиранию. И больше всех Жорж Санд, которая стала пером социалистического движения своего времени. Термин «социализм» изобрел ее друг, философ Пьер Леру, философией которого она восхищалась. Бальзаку не нужен был новый идеал, его вполне удовлетворяла старая абсолютная монархия и ортодоксальное католичество. Еще уютнее он чувствовал себя в атмосфере разврата, который свел в могилу Эмму Бовари Флобера. Вот кто бы не увидел беды в том, что дама, живущая в благополучном замужестве, сменила двух любовников, не вызвав даже пересудов! Достаточно немного подлатать старую любовную романтику, чтобы прикрыть ею бесстыдство «реализма» – и Бальзак счастлив. Развратом в данном случае я называю ту ситуацию, когда все конструктивные силы общества уходят на обслуживание совокупления, на примитивную похоть в том смысле, как рисует это Толстой в «Крейцеровой сонате». Если любовная романтика – это сумасшествие, которое ставит смыслом жизни несуществующие отношения мужчин и женщин, то культ похоти – это разврат, иначе уничтожающий духовность. Творчество Бальзака сводилось к тому, чтобы прикрыть непотребство голого разврата кружевами старого романтического бреда и сохранить таким образом статус кво. Он консерватор до мозга костей. Клуб Флобера не хотел ни старого безумия донкихотов, ни новой откровенной вакханалии похоти. Половая любовь ни в каком виде не может быть смыслом жизни человечества – вот в чем центральный мотив творчества поисков нового идеала.

Бертран Рассел также как и Жорж Санд отказывался признавать институт брака и проповедовал свободную любовь. И его также как и Санд объявили развратником. Однако, если бы ему предложили свободную любовь в виде похоти как смысла жизни, я уверена он бы предпочел оставаться девственником до конца жизни. У него было четыре жены и две любовницы, о которых он писал в своих мемуарах (дочь его говорит, что это только самые любимые любовницы), но они были не смыслом его жизни, а спутниками на пути к цели любого разумного человека: к познанию и служению обществу. Это и называется любовью-дружбой: не искать смысл жизни друг в друге, а вместе идти к нему; не быть искомой целью друг для друга, а товарищами на пути к единой цели. Того же добивалась и Жорж Санд, то есть чтобы ее признали равной, товарищем, и общалась только с теми мужчинами, кто признавал ее товарищем. Бальзак смеялся над ее проектами реформировать институт брака, и Моруа представил все так в ее биографии, как будто Бальзак победил в этом споре, вынудив ее признать нерушимость брака.

Однако, на самом деле, Жорж Санд подобно Толстому поставила на место любовной романтики – метафизику разума и поискам этого нового идеала отдала все силы. Яркое тому свидетельство роман «Спиридион», в котором она дала новую лирику.

«Я ничего в нем не понял», – писал известный критик Сент-Бев. Ференц Лист, который к тому времени уже не был ее другом, писал что, судя по последнему роману, талант писательницы выдохся. Еще бы, ведь теперь совсем другого рода любовь стоит в центре романа: любовь к истине, любовь к богу. Это все та же страстная душа, с прежней глубиной и колоритом, но теперь это не любовная интрига, но лирика духовного становления ученого священника, посвятившего жизнь аскезе и поискам истины. Интрига романа в том, что будучи священником и монахом, он борется с церковью, с глубоким презрением осуждает клерикализм и монашество. Он ищет настоящую истину, а вовсе не суррогат, который может предложить католичество и христианство в целом. Он ищет метафизику интеллекта, мир идей Платона и истинными святыми признает ученых всех времен и народов, внесших свой вклад в становление науки. Он идет от католичество через лютеранство к христианскому деизму.

Потом было много других социальных романов, где Жорж Санд ставит свое перо на службу человечеству. Она поднимает острые социальные проблемы, много пишет об угнетенных слоях общества, увязших в безграмотности и невежестве. Романы Бальзака всего лишь забава для пресыщенных аристократов, надуманная интрига искусственных комбинаций, где в центре сюжетной линии всегда какая-нибудь нафталиновая любовная романтика под соусом циничного «реализма». Жорж Санд ни за что на свете не хочет всю жизнь работать в таком жанре.

Моруа приводит ее письмо Карлоте Марлиани, которое показывает насколько очевидно для самой Санд была пропасть между ее творчеством и творчеством Бальзака. Она писала это письмо после трудностей, которые возникли у нее с изданием «Спиридиона»: «Нужно сказать вам, что все мало-мальски значительное по замыслу пугает Боннера и Бюлоза, потому что их подписчики предпочитают легкие романы вроде „Андре“, которые одинаково по вкусу светским дамам и их горничным. Эти господа надеются, что я им вскоре представлю какую-нибудь повесть в духе Бальзака. Ни за что на свете не хочу обрекать себя навечно писать в таком жанре, надеюсь, что отошла от него навсегда». В биографии Бальзака, Моруа приводит другой эпизод из «Истории моей жизни» Санд. Она пишет, что однажды, когда Бальзак захотел против ее воли прочитать ей один из своих «Озорных рассказов», она бросила книгу ему в лицо и обозвала «толстым бесстыдником». Он назвал ее ханжой и когда уже уходил, крикнул: «Вы просто дура!» Но мы остались друзьями, пишет Санд, потому что он был добр. Он называл ее роман «Жак» удивительно фальшивым и лживым, и говорил, что ее манера одевать мужскую одежду безнравственна, а мужская независимость оскорбляет мужчин. Да, Бальзак был очень далек от любви-дружбы. И самому Моруа «Спиридион» показался только «метафизическими разглагольствованиями», которыми Санд льстила себя надеждой, что поднимается до «большого искусства». То есть дешевой попыткой польстить своему тщеславию. Он так и не понял, что если Бальзак был бесконечно далек от настоящего реализма, то Санд делала все что было в ее силах, чтобы найти этот реализм в новом, настоящем идеале. Зато, как точно прочувствовал это Достоевский, который писал в своем Дневнике писателя:

«Жорж Санд не мыслитель, но это одна из самых ясновидящих предчувствениц более счастливого будущего, ожидающего человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь. Она основывала свой социализм свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия ее), возвышала и раздвигала представления о ней всю жизнь – в каждом своем произведении и тем самым совпадала и мыслью и чувством своим с одной из самых основных идей христианства, то есть с признанием человеческой жизни и свободы ее (а стало быть, и ее ответственности). Отсюда и признание долга, и строгие нравственные запросы на это, и совершенное признание ответственности человеческой».

В. Минчина в предисловии к русскому изданию Спиридиона 2004 года пишет, что «знаменитый историк церкви Эрнест Ренан, побывав в 1850 году в бенедиктинском монастыре Монте-Кассино и увидев там просвещенных монахов, проникнутых современным духом, резюмировал свои впечатления следующим образом: «Вообразите себе самое совершенное воплощение Спиридиона – и вы получите полное представление о Монте-Кассино». Там же она приводит слова Жорж Санд: «Пожелай я изобразить серьезную сторону моей натуры, я рассказала бы о жизни, которая долгое время куда более походила на жизнь монаха Алексея, чем на жизнь страстной креолки Индианы». А затем ее письмо к Антриетте де Ла Бриготьер, в котором раскрывается суть «христианского деизма» Жорж Санд, ее реформаторского духа. Это письмо почти в точности передает отношение Льва Толстого к церкви и к ее влиянию на Евангелие и становление человеческого духа:

«Вот уже 1800 лет как церковь убивает Евангелие, ибо она желает только сухо толковать его, тогда как необходимо его продолжать. Христос был человек богодухновенный, но не бог, ибо что это за бог, который знал далеко не все, который не пожелал нам сказать всего что нам надо было знать! Итак, думайте, вглядывайтесь в собственную душу, испытывайте свою веру, чтобы очистить ее, возвеличить ее всею мощью вашего разума и сделать ее достойной того бога, которому поклонялся Иисус, славный мученик, распятый за то что знал больше чем Моисей и его пророки. Если веруете в то что Иисус был богом, а Евангелие последнее слово мудрости, значит вы никуда не движетесь, а мне такой покой не нужен. В душе моей раздается голос, который велит мне отринуть этот покой, велит сражаться с усталостью и ленью. Конечно, я бы с большим удовольствием заснула в лоне религии готовой к употреблению, знающей ответы на все вопросы. Спать на такой подушке – великое счастье! Однако я тревожусь вовсе не о собственном счастье! Я тревожусь о собственном долге и желаю узнать, в чем он заключается. И я полагаю что Иисус сказал мне о нем недостаточно. Он ставил слишком много вещей непроясненными. Он не решил земной участи рода человеческого. Меж тем решения той проблемы, которую именуют ныне социальной (Иисус говорил о Царствие Божием на земле), он не нашел, и всякий кто не ищет это решение, не может считаться ни верующим, ни набожным, ни даже христианином. …Вы простираетесь ниц перед непогрешимым христианством, я перед христианством совершенствующимся. Вы поклоняетесь церкви прошлого, я- Церкви будущего! Поверьте: это та же самая церковь, наша общая мать, колыбель нашего общего разума и наших добрых чувств, наших благородных страстей и наших кротких добродетелей. Но ваша церковь закрыла свои двери, а наша их открывает».

Герцен и Огарев зачитывались Спиридионом. Интересно было бы узнать мнение Толстого, ведь Спиридион почти в точности воспроизводит его критику догматического богословия. О влиянии Спиридиона на «Братьев Карамазовых» Достоевского не спорят, дискутируют только о степени этого влияния. Сама же Жорж Санд писала к одной из своих читательниц: «Спиридион это всего лишь роман, всего лишь кошмар. Я никогда не притязала на решение вопросов. Это роль не для меня. Я наверное потрачу всю жизнь на поиски истины и не найду даже малой ее части. Каждому свое. Я родилась романистом. Я вызвала волнение, а волнение ведет к размышлениям, к поискам. Именно этого я и добивалась. Заставить усомниться во лжи, пользующейся всеобщим доверием. На большее я и не притязаю».

Дюма-сын был другого мнения о ее талантах, Андре Моруа приводит его цитату в биографии Жорж: «Она мыслит как Монтень, фантазирует как Оссиан, пишет как Руссо, Леонардо рисует ее фразу, а Моцарт передает ее в музыке. Госпожа де Севиньи целует ей руки, а мадам де Сталь становится на коле, когда мимо них проходит Жорж Санд». Дюма помог ей переделать ее роман «Маркиз де Вильмер» в пьесу.

«Пьеса имела шумный успех, пишет Моруа, – и вот почему. Жорж Санд была возмущена религиозной нетерпимостью императорской власти, и потому становилась все более и более антиклерикальной (но не антирелигиозной). В период официального клерикализма эта позиция дала Жорж Санд в глазах молодежи положение великой оппозиционерки. Она стала значительной личностью и знаменем. Студенты и рабочие приготовились поддержать ее. Записная книжка Жорж Санд: «…Успех неслыханный, безумный, пение, крики ура, вызовы актеров. Это почти мятеж потому что 600 студентов, которые не попали в театр, пошли петь книги у дверей католического клуба и дома иезуитов! Их разгоняют, сажают под арест. Я выхожу из театра под крики «Да здравствует Жорж Санд. Больше 200 человек пришло меня встретить…» Среди друзей стоявших на ступеньках театра во время этой овации, был Гюстав Флобер, который «плакал как женщина». Нераскаявшийся романтик и каявшийся реалист, он всегда восхищался талантом Жорж. Он встречал ее иногда за обедом у Маньи, где бывали Ренан, Сент-Бев, Теофиль Готье, братья Гонкуры. Она садилась рядом с ним и шептала на ухо Флоберу: Я не стесняюсь здесь только вас одного!»

Для Моруа истинный реалист – пошляк Бальзак, поэтому Флобер только «кающийся реалист», ведь он не смирился со злом и не ищет компромиссов. Он ищет новый идеал. И потому он производит его в «нераскаявшегося романтика».

За «госпожу Бовари» на Флобера подали в суд, обвинив его в вопиющей безнравственности. Такой же шквал возмущения обрушился на Жорж Санд за ее роман «Лелия», в котором она также развенчивает любовную романтику как «идола» кривого зеркала. В творчестве Толстого таким «освистанным» произведением стала повесть «Крейцерова соната», в которой он высмеял традиционный брак и общество, делающее половые отношения центром своей активности и смыслом жизни. Таким образом, он был заслуженным членом клуба Флобера, именовавшего себя клубом «освистанных». И также как Флобер и Жорж Санд он объявляет войну церкви, чтобы защитить от нее религию. Он тоже реформатор, тоже не приемлет компромиссов со злом, этого «бальзаковского реализма», и тоже ищет новый идеал, который помог бы одолеть это зло. Он разрабатывает новую протестантскую систему в своих фундаментальных трудах: «Царство божие внутри вас», «Исследование догматического богословия», «Соединение и перевод четырех Евангелий». Но отказавшись от науки, он оказывается неправ в его споре с Чеховым о значении науки для становления здорового общества, и от него тоже ускользает новый идеал. Тем не менее свою миссию художников, поставивших вопрос перед человечеством, в доступной и яркой форме, они выполнили на все сто.