Читать книгу Халф Мун - Лина Павич - Страница 4

Чаще всего детский психолог оживал в нашей классной по понедельникам, когда на последнем уроке она по собственной инициативе сочиняла непростые и ненужные задачки эдакого глубокомысленного содержания для девятилетних школьников. Изобразите дружбу, поддержку. Имеет ли правда цвет? Что для вас добро и зло? А какими видят вас окружающие – добрыми или злыми? Почему? В одном из телевизионных шоу нерадивой мамаше указывали на пробелы в воспитании дочери, ссылаясь на «автопортрет», где маленькая подопытная красовалась со спрятанными за спину руками. «Как замкнута ваша девочка, как нуждается она в родительском участии!» – скрипели эксперты, разглядывая тощую принцессу в мешковатом наряде на детском рисунке. Помнится, от возмущения я заплевалась. Ну почему никому из великовозрастных болванов не придёт в голову, что не каждый семилетний ребёнок, тем более неженка-девочка, сумеет изобразить кисти рук? Зачем же портить «королевскую причёску» и бальное платьице клешневидными закорючками, верно? И нет никакой трагедии. Дети, обделённые вниманием и остро нуждающиеся в помощи, не всегда выдают себя словами или поступками.

Создавалось впечатление, что идеи для столь «важных» исследований миссис Белл черпает из воскресных передач для домохозяек. Использование «эффективных методов» способствовало формированию в нас лучших качеств, а по мне – так банальному разнюхиванию обстановки в семьях подопечных. Виной повышенного к нам интереса, скорее всего, являлось приближение ежегодного конкурса для учителей, призовой фонд которого обещал недурное вознаграждение, а кому же присудить победу за «рывок в будущее», как не сметливому, энергичному труженику? Меня всегда забавляли подобные тесты, поскольку ребята из моего класса в большинстве своём к рисованию не тяготели и выполняли задания неохотно, кое-как, дабы отделаться скорее от скучной работы и сбежать домой. Особо не вдумываясь, а иногда и специально копируя готовые картинки чёрным пугающим маркером. Либо обмениваясь рисунками между собой. Сомневаюсь, что проанализировав результаты детских каракулей, доверчивая миссис Белл была в состоянии сделать выводы и заложить в нерадивые головы обоснованное толкование этических норм. Мы сами формируем их для себя на протяжении всей жизни: спотыкаясь, путаясь и наращивая новый опыт на старый костяк – но уж точно не с помощью классных наставников.

Не знаю, какой видят меня окружающие, и вряд ли у меня самой когда-нибудь появится желание взглянуть на себя со стороны. Если бы душа имела собственное лицо – моя, скорее всего, напоминала бы нечто среднее между куклой Чаки и… да пожалуй, и довольно. Нет, я вовсе не одержимая убийца, с мстительным хладнокровием предвкушающая очередную расправу, но любую попытку представить человека, живущего во мне целых тридцать четыре года, неизменно крушит этот застывший перед глазами жуткий истерзанный уродец, чудом воскресающий из раза в раз. Никогда не любила ужасы. Здорово напугавшись в детстве, до сих пор не могу отважиться на просмотр ленты с монстрами. А может, причина кроется в том, что монстров мне вполне хватило в водовороте прожитых лет. Погоня за острыми ощущениями – это то, что я не признаю и порицаю, а любителей пощекотать нервы обхожу стороной. Насколько пресной и беззаботной должна быть жизнь, чтобы добровольно подвергать себя испытаниям? Нет, всё-таки я завидую заядлым адреналинщикам: как, должно быть, легко и приятно следовать индивидуальной дорогой, не сворачивая, не размениваясь на пустяки слёзных жалоб и просьб, имея в арсенале стальные нервы и не придавая должного значения чужим и своим бедам. Мне сложно истолковать недостаток эмоций и болезненную тягу к риску иначе.

Я же не ведаю тех секретных приёмов, какие помогли бы сохранить неуязвимое сердце в современном мире, и старательно гоню любые подступающие чувства. В новой жизни мне больше по нраву состояние какой-то застывшей безучастности, когда и душа, и её оболочка приучены обходить внутренние порывы. А ещё лучше – насильно подавлять языки пламени в самом зачатке.

Никто из моих старых знакомых не поверит в то, что я, как миллионы женщин на планете, до смешного сентиментальна и отдаю предпочтение малоправдивым, но красивым историям со счастливым концом. Не романтичным – красивым. «Гордость и предубеждение» своенравной Джейн Остин – одна из самых любимых. Мне нравится ставить себя на место главных героинь, и я чувствую определённое сходство с некоторыми из них. Иными словами, до какого-то времени я уподобляла себя Лиззи Беннет – такая же несговорчивая, бойкая, амбициозная, а главное – втайне хранящая надежду. На данном этапе я скорее напоминаю покорную и рассудительную, несколько приземлённую Шарлотту, хотя, признаться, оба образа мне по-своему близки и понятны. Но обо всём по порядку.

В свои тридцать четыре я всё ещё могу похвастаться внешностью студентки (выгодно сыграли отцовские гены), однако мне это не приносит должного удовлетворения, ибо связана она воедино с темпераментом ветхой измождённой старухи с потухшим взором, не способной чему-либо удивляться и равнодушно скользящей по течению времени. А парадокс заключается в том, что я нежно любящая мать и жена, а также заботливая и радушная хозяйка, исправно и с удовольствием несущая семейные обязанности и, знаете, вполне довольная своей устроенной жизнью! Да, я давно разучилась искренне восторгаться и радоваться, но преданно люблю и ценю всё то, чем обладаю. Муж и пятилетняя дочка составляют центр моей маленькой вселенной, а наш симпатичный домик – наверняка самое надёжное и уютное место в мире. Я хорошо знаю цену счастью и умею находить его в мелочах, громкие слова и погоня за звёздами вызывают у меня лишь чувство снисходительного презрения.

Я родилась и по сей день проживаю в Канаде и, к слову, ни разу не бывала за её пределами – да откровенно говоря, никогда и не имела такого намерения. Мне довелось появиться на свет в крохотном местечке Альберты – Нантоне: когда-то, до моего рождения, родители перебрались сюда из многолюдного Калгари в надежде свить уютное родовое гнёздышко посреди зелёных холмов и бескрайних просторов и, как им, вероятно, казалось, не прогадали. Лично я нахожу массу плюсов в тихой размеренной жизни, горжусь и любуюсь своим чистеньким городом. Единственное, что с годами всё больше стесняет меня – это чувство непрерывного пребывания на провинциальной сцене перед всезнающими критиками.

Я солгу, если назову своё детство безоблачным, хотя уверена – для посторонних ушей я слыла заводилой, озорной и смешливой девчонкой. Грустные лица искренне меня огорчали, а несчастье ближнего я расценивала как своё собственное и сломя голову бросаясь на выручку бедолаге. Обладая способностью расшевелить самого безнадёжного скептика-ворчуна, частенько и безо всякого умысла я срывала школьные и университетские занятия, зато всеобщая любовь была мне обеспечена, а этот трофей дорогого стоил. Для умницы миссис Белл я так и осталась нерешённой задачей, а в моём альбоме для рисования всегда пестрили только яркие, сочные цвета, ведь изображала я то, о чём мечтала и во что хотела верить. Прилежание, полная отдача и готовность выполнить любое из поручений – так было «правильно», и сколько себя помню, я интуитивно тянулась к тому, что делало меня лучше в чужих глазах. И если на некоторых из моих рисунков и отсутствовали кисти рук – то лишь по той причине, что выходили они у меня из рук вон плохо.

Самые счастливые и запоминающиеся годы пролетели в большом старом доме маминых родителей, где я пребывала вплоть до бабушкиной смерти вместе со старшими кузенами. Тогда мне казалось, что это и есть настоящая жизнь – когда за дело берутся одной дружной командой, смеются чаще, чем хмурятся, а старики, несмотря на полное отсутствие возможности прикорнуть из-за бесконечной возни шумной детворы повсюду, ко всем одинаково добры, деля сласти и шлепки между четырьмя проказниками поровну. Сказка о золотом детстве оборвалась на середине, и с окончательным переездом под родительский кров во мне зародилось то неодолимое, постоянное, что беспрерывно отравляет моё существование и поныне – страх.

В четырнадцать я лишилась отца, но и задолго до рокового дня мне частенько доводилось дрожать у приоткрытой двери столовой, спасаясь от безобразных родительских скандалов. Надо полагать, переезд из большого города мало способствовал созданию семейной идиллии в тишине, как минимум за неимением той самой тишины: каждый прожитый день запечатлён в моей памяти как извержение вулкана, и систематические стихийные потасовки понемногу вытесняли из моей головы всё необходимое, заменяя его отчаянием и паникой. Действие почти всегда разворачивалось по одному и тому же сценарию: утомлённая, а чаще – взбешённая затянувшимся ожиданием, мать с порога набрасывалась на только что вошедшего отца, как дикая кошка, норовя исцарапать ему лицо либо ударить побольнее. Отец не был святым, но питал неприязнь к грубому проявлению несдержанности, вывести его из равновесия было нелегко. Годы упорных тренировок не прошли даром: отвечать тем же на постоянное рукоприкладство он не стал, если не считать оборонительных манёвров, но ежедневное первобытное выяснение отношений вселило видимое отвращение к домашним будням в его и без того вольнолюбивую душу. Достойные, образованные люди, представители интеллигентных сословий наедине вели себя как пара взбесившихся дикобразов. Оставаться в стороне было невыносимо, и не раз мне счастливилось разнимать схватку, перенимая мощный неизрасходованный запал сторон на себя. Состояние аффекта позволяло и тому, и другому запустить в меня любым подвернувшимся под руку предметом – таким ненавязчивым способом заботливые родители увещевали напуганную дочь подняться к себе.

Тогда я не понимала, что ребёнок, встревающий в неурядицы между взрослыми, приводит последних в ещё большую ярость, и чистосердечно полагала, что обязана помочь горячо любимым людям. Мне были понятны и страдания вспыльчивой мамы, и метания доброго, но легкомысленного отца – им было тяжело вместе, они мучились каждый по-своему, но ни один из них всерьёз не задумывался о том, чью жизнь они фактически принесли в жертву нерешительности и неспособности разорвать непрочный, обременительный для обоих союз. Они как бы упивались собственным великодушием и ответственностью в вопросе сохранности «порядочной семьи». Так тянулось год за годом, я была угнетена и очень несчастна, поскольку обожала родителей, жалела каждого и почему-то привыкла в происходящем винить себя. И чем невыносимее для меня становилась пытка в стенах родного дома, тем импульсивнее и взбалмошнее я становилась на людях.

Несмотря на неустойчивый темперамент, с малых лет я привыкла становиться первой во всём, за что бы ни бралась, и сказать по правде, это удавалось мне практически без усилий. Я никогда не признавала полутонов: моя главная жизненная цель состояла в том, чтобы выполнить взваленные на себя обязательства максимально хорошо и даже лучше! С самого начала школьного обучения я стала образцом для подражания, примерной ученицей, на которую безропотно равнялись одноклассники: великолепно рисовала, пела, танцевала, занималась спортом. И уже привыкла к косым взглядам подруг и восторгам наставников, только самые дорогие, ради которых я самоотверженно выгибалась в дугу, будто не замечали взятых мной высот и совсем не проявляли заинтересованности в дальнейшем развитии талантливой дочери. Занятые делами, по-видимому куда более важными, нежели докучливый подросток, они различали во мне лишь неудобный предмет интерьера. Я разрывалась между многочисленными увлечениями и в итоге ни одним из них не занялась всерьёз: просто не понимала необходимости, да и поостыла к гонке, а рассчитывать на помощь или дельный совет от родных не представлялось возможным.

Мама никогда не стремилась стать другом для нервной, впечатлительной девочки, она всецело посвятила себя управлению кафедрой лингвистики в Университете Калгари. А также сумасшедшим домашним баталиям в свободное от неотложной работы время. Тем не менее, будучи профессионалом в своей сфере – талантливым преподавателем и незаменимым научным руководителем, она по сей день пользуется безупречной репутацией среди коллег и знакомых. Отец слыл именитым художником, успешным и признанным в своих кругах и, помимо этого, душевным и компанейским человеком. Но как известно, нередко деятели искусства являются обладателями весьма… ветреной натуры, и следует признать, мой родитель не стал исключением. В то же время папа был правдив до безобразия и никогда не умел (или не хотел) скрывать частые похождения от мамы. Оставаться верным у него попросту не выходило, а жить в вечном обмане он не мог, потому каждый раз спешил облегчить душу, тем самым нанося свежие раны всем членам неспокойного семейства. Переполненный чувством щемящей вины за содеянное, он приходил каяться – стоял на коленях, давал дежурные обещания и клялся в верности «единственной до конца своих дней женщине». Но не проходило и месяца, как вернисажи и деловые встречи возобновлялись, задерживая отца в студии и на выставках сутки напролёт. Сложно вообразить, что изначально могло соединить две абсолютные противоположности – осмотрительность и предельный аскетизм с одной стороны и мечтательную беспечность с другой. Оба родителя по-своему любили меня, но на проявление чувств или так необходимую мне каплю внимания никогда не находили «лишнего» времени. Да и желания, наверное. Наш дом напоминал клетку с хомяками, которые что было мочи крутили каждый своё колесо, либо же, сцепившись, верещали. Тихие вечера в кругу семьи я могу сосчитать по пальцам, но тот вечер обещал быть мирным.

Как-то в канун Нового года мы возвращались на нашем стареньком «Форде» из Эйрдри, куда заезжали погостить к маминой сестре. Это был на редкость хороший, светлый день, который мы провели в кругу наших немногочисленных родственников. Я тосковала по забытым временам – играм и проделкам с двоюродными братьями, которые, обзаведясь семьями, всё больше отдалялись, а также по маленьким племянникам, встречаясь с малышами от случая к случаю. Почему-то во время таких вот нечастых сборов каждый раз во мне зарождалась новая уверенность, что теперь-то уж всё переменится к лучшему! Всё будет чудесно, просто не может не быть! Как, вновь собравшись, преображаются все родные, с какой теплотой предаются воспоминаниям, как дорожат друг другом! Но дождавшись сумерек, родители в один голос забраковали предложение остаться ночевать и заторопились с возвращением домой, несмотря на скверные погодные условия. Очевидно, пребывая в позитивной, но неестественной для себя обстановке, они ощущали некую скованность и дискомфорт, которые мешали привычному выплеску накопившихся эмоций.

Стараясь не вслушиваться в перебранку матери с отцом на обратном пути, я задумчиво следила через стекло за медленно движущимся по заснеженной дороге транспортом. Позади остался дом с весело потрескивающим камином, богато накрытым столом, сияющими, милыми лицами… А причиной для очередной ссоры послужила всего лишь глупенькая, популярная в те годы песенка, передаваемая по радио. Мать требовала немедленно выключить «эту вульгарную дешёвку». Любая экстравагантная, а точнее – вызывающе одетая, женщина от двадцати до шестидесяти, род занятий и облик которой выходили за рамки одобрения маминых подруг, именовалась у неё подобным образом, и вот, в нелестную категорию попала ничего не подозревающая исполнительница модного хита. Не то чтобы я отстаивала фривольную пошловатость – скорее относилась с долей иронии, но мама прямо-таки ненавидела откровенные женские уловки всей душой. И думаю, у неё для этого имелись все основания. Как обычно, и отец завёлся с полоборота, так что наше «захватывающее» путешествие мы продолжили уже с привычными визгами и обоюдными оскорблениями. С головой уйдя в переживания, я не заметила, не предчувствовала надвигающейся беды, не успела даже испугаться – только уловила отвратительный резкий запах в носу, когда мощный удар смял нашу машину и выбросил на обочину.

Первое слово после катастрофы я сумела произнести лишь несколько часов спустя, в госпитале. Мама была рядом – к счастью, она совсем не пострадала, но отец… Он толком не успел вникнуть в то, что произошло: папа скончался от сердечного приступа за миг до фатального столкновения. Вернее, его самочувствие и послужило причиной, о чём нам стало известно по получении медицинской помощи. Он часто хватался за сердце, особенно в разгар семейных драм, что ещё больше подстёгивало мать.

Видимо, шок от навалившегося горя и постепенное осмысление невосполнимой утраты, влекущее за собой растерянность и апатию, стали причиной невнимания к моему отчасти пострадавшему в результате аварии лицу. Так я получила немного искривлённый нос и глубокий шрам на переносице, что в целом меня не портило, так как я всегда отличалась спортивной формой и имела чувство стиля, а стрижка и умелый макияж прекрасно маскировали напоминание о случившемся много лет назад. Я никогда не стремилась подражать и не верила в существование того самого «золотого образца», на который смогла бы ориентироваться в своих пристрастиях или поступках. Искусно созданный лоск и фальшивая самонадеянность стоили приложенных усилий, потому как ожидаемый результат я-таки заполучила: никто не смел усомниться в моей привлекательности! Наверное, мою внешность правильнее было бы назвать не столько красивой, сколько породистой: не имея общепризнанной правильности черт, я обладаю мистическим магнетизмом, притягивающим внимание самых требовательных представителей сильного пола. Я одна из тех «счастливиц», которых в равных долях называют и красавицей, и чудовищем, и оба варианта безошибочны. Гораздо хуже обстояло дело с происходящим внутри меня. Став заложницей маминого ханжеского воспитания, я была наделена катастрофически заниженной самооценкой и, несмотря на напускную уверенность и некоторое хабальство в общении со сверстниками, боялась парней как огня, отталкивая всех поочерёдно и с каждым днём взращивая в себе всё новые комплексы. То есть на людях нетрудно было разыгрывать повседневный спектакль, но по окончании его я выходила из вымученного образа юной соблазнительницы, оставляя чужое лицо за пределами дома, и вновь замыкалась в своей беде.

– Нечего надеяться на что-то путное, – сокрушённо жаловалась мама своей сестре за чашкой чая, исподтишка наблюдая за худой сутулящейся девочкой, рассеянно листающей любовный роман вместо ненавистной математики. – Одни мальчишки в голове. Она схожа с блудным мерзавцем-отцом как две капли воды!

Роль жертвы, не заслуживающей искреннего, доброго отношения, тем более любви, прочно засела в моей голове и не оставляла ни единого шанса на личное счастье. Легче было смириться с укоренившимся имиджем неприступной переборчивой стервы, нежели сознаться в полной своей беспомощности перед наступающим взрослением. Парни роем вились около меня, и никто, ни одна душа не должна была заподозрить, что внутри артистичной и дерзкой, в чём-то тщеславной девушки на самом деле скрывается запуганный ребёнок, самой большой фобией которого является тет-а-тет с молодым человеком.

Ситуация ещё более усугубилась, когда мама вышла замуж во второй раз.

Поворчав и позлившись на отца какое-то время уже после его кончины, Лора поспешила связать себя семейными узами с архитектором, целеустремлённым и блестяще образованным, по её словам, хотя подтверждения этому она так и не дождалась. Он был пятью годами моложе новобрачной, но мамина застарелая тяга к «творческим» людям брала своё, а «одарённый» избранник оказался полной противоположностью отцу – посредственностью и нестерпимым занудой. Поспешив осчастливить меня новорождённым братишкой незадолго до скромного бракосочетания, молодожёны дружно переложили радость возни с беспомощным малышом на плечи старшей сестры. Последний год школьных занятий и поступление в колледж мало кого волновали. Мама не сочла нужным отойти от должностных обязанностей на некоторое время, она относилась к работе как к делу государственной важности, и разумеется, судьба будущего выпуска всецело зависела от одного человека. Её подающий надежды муженёк с самого начала совместной жизни ставил себя выше унизительных бытовых проблем. Если бы не роль бдительной няньки, уверена, новоиспечённый отчим сдал бы меня в интернат при школе без колебаний. Не помню, чтобы за годы жизни под одной крышей он назвал меня по имени. «Эй!» – вот единственное отеческое обращение, на которое я могла рассчитывать.

Но дома «гений» показывался редко, что для меня являлось слабым утешением, а для мамы – «днём сурка». Только теперь я стала заменять матери её покойного супруга в ссорах: не решаясь перечить молодому строптивцу, рвущийся наружу негатив Лора выплёскивала на несовершеннолетнюю дочь. Она или причитала, жалуясь на нехватку времени, помощи, материальных средств, либо же кричала и упрекала по любому поводу, что случалось почти ежедневно. И я не оставалась в долгу. Это сильно подтачивало неокрепшую подростковую психику и со временем грозило вылиться в нечто ужасное. Её крик снился мне ночами. Получив от хнычущего малыша пару свободных часов, я часто вздрагивала, открывала глаза и подолгу прислушивалась к тишине спящего дома. Так, надлежащий покой и положительные эмоции я находила в чтении и еде, при этом теряла в весе и совершенно не отдавала себе отчёт в том, что нездоровый фанатизм к заеданию стресса постепенно перерастает в нервную патологию, которую я сумела распознать годы спустя. И эта зависимость не осталась единственной…

Время от времени в мой воспалённый мозг закрадывались сомнения: а родная ли я дочь своей матери? Порой она окатывала меня волной такой неприкрытой ненависти, с которой и в помыслах не глянуть на близкого человека, тем более собственного ребёнка. Я не замечала ничего подобного по отношению к подросшему брату. Неоднократно порывалась подойти к ней, чтобы обнять после очередной вспышки ярости, как всегда это делал он, но вместо ответных объятий зачастую получала лихую порцию электрического разряда. Позднее я убедилась, что меня отталкивают всякий раз, когда я пытаюсь приблизиться. Поэтому я решительно не доверяла маминой душевности на короткий период визитов кого-нибудь из её приятельниц – пожалуй, наигранно-ласковый тон и показная забота пугали меня больше, чем чадящий дым после их ухода.

Так ли я была несчастна? Да и вообще, как смею заикаться о чём-то подобном? Ведь росла я в полноценной семье, мои вещи были опрятными, а холодильник в столовой если не поражал изобилием, то во всяком случае никогда не пустовал – сколько лишённых детства бездомных сирот мечтали поменяться местами с той, на кого в школе поглядывали с завистливым почтением? Вот-вот: я заучила эти слова как молитву и, смахивая набегающие слёзы, повторяла их про себя, уткнувшись носом в мохнатую шерсть любимой собаки. Думаете, я страдала от недостатка заботы или нежности к себе? Отнюдь – мне и в голову не приходило грезить о ласковых поцелуях на ночь. Но я была лишена главного права любого ребёнка.

Человеку недостаточно быть любимым – ему совершенно необходимо любить самому. И совсем не важно, кто именно является объектом вашей любви, пусть он хотя бы позволяет любить себя…

Я и не пытаюсь понять, почему при очевидном достатке в доме гардероб юной девушки составляли в основном мамины обноски и вышедшие из моды вещи тётушек, переданные мне, так сказать, по наследству. Ни многочисленные достижения и награды, ни выраженные признаки прогрессирующей болезни, порой изматывающие до предела, ни слёзы, ни первые любовные переживания дочери маму не интересовали и не трогали. Всё внимание было сосредоточено на сыне. И муже. А от меня требовалось учиться и хотя бы не заклеймить позором семью, как «блудный отец». Но где-то подальше. И потише. И если в раннем детстве я вроде бы свыклась с прилипшей намертво к себе «ненужностью» и смиренно волокла тяжелеющую кладь, то повзрослев и осознав истинное своё положение в семье, я накопила такую горькую обиду в сердце, что переборов застарелые комплексы и страхи, с отвращением откинула возложенный на меня крест и отважилась взяться за мечты о прекрасном принце – том самом любимом и любящем человеке, который положит конец моему никчёмному существованию: заберёт из-под образцово-показательного крыла и сделает счастливой.