Читать книгу Нежеланные в раю - Лорена Доттай - Страница 2

Это местечко, в котором мы живем, называется гетто.

Так написали в местной газете. Почему? Потому что пятиэтажки и в каждой квартире по четыре человека, а дома все желтые, нетипичные – «цитрусовые дома,» – написали в газете.

Потому что живут иностранцы… «Молодые люди из Восточной Европы», – написали в газете.

Ну, если Казахстан и Узбекистан, а так же Турция и, наверное, еще Шри Ланка, – тоже Восточная Европа, то я – прима-балерина, да, Анна Павлова и Борис Моисеев в одном лице.

Потому что особняком стоят эти дома, но не особняки.

Потому что головная боль для полиции. Местные жители жалуются: музыка звучит по ночам.

Звучит. И по утрам.

Например, 9 мая «День победы» звучала, да, в четыре часа утра. Надо ведь думать, немцы будут радоваться, что их от фашизма освободили… да, англичане, американцы и французы, в том числе и русские (советский гимн тоже звучал) … Но это только русские думают, что они Европу освобождали, а другие думают, они ее оккупировали.

«Бери шинель, пошли домой». Эта песня тоже звучала.

Группа местных жителей собралась на совещании в полиции. Что с ними делать, с этими иностранцами, ведь мимо их домов не пройти!

Верно, комиссар полиции отсоветовал мимо домов проходить, между домами проходить, поодиночке проходить и группами тоже отсоветовал проходить. Да, местные жители должны быть активны. Сотрудничество с полицией – залог успеха. Сорок процентов нарушителей тишины как раз из гетто, говорилось в газете. На них навешают штрафы. За невыплату штрафов лишение свободы. Конечно, лишение, откуда у них деньги на штрафы. Ха-ха-ха!

В принципе, немецкая гуманная тюрьма нисколько не хуже, чем гетто (пока в ней не появились русские). А вот если они появились… и везде, где они появились… Наверное, нужно создать специализированную русскую тюрьму, чтоб русские преступники не растлевали немецких.

Договорились с комиссаром полиции о ежемесячных встречах для обсуждения насущных проблем. Установили график встреч на текущий год. Сфотографировали «безутешную (можно перевести еще как „безотрадную“) каменную пустыню», в которой мы живем. Написали статью. Статью нам принесла учительница на урок. В исправительных целях, что ли?

– Сами же и засадили нас сюда, – сказала Ist еще в самом начале нашего пребывания здесь, в Geilen`е. – Мне всегда казалось, я живу на Гёте, а не в гетто.

– Бедный Гёте, – сказала Жанин, откидывая свои светлые волосы со лба.

– Имеешь в виду, мы позорим его улицу своим присутствием здесь? – Ist улыбнулась ядовито.

– Я имею в виду, что и ему было нестерпимо, и он сбегал в Италию, чтоб вдохнуть немного свежего воздуха, – сказала тогда Жанин.

Я тупо уткнулась в статью. На фотографии стоял наш безобразный желтый дом на улице Гёте. Гетто.

Думала, немцы таких слов больше не употребляют, по крайней мере, по отношению к современности. Автор, конечно же, не знал, что среди нас есть евреи. И ему в голову не пришло прийти и с нами пообщаться. Наверное, боится. И вот Германия, и снова гетто, сказал Ромочка.

– У всех этих статей есть одна общая черта, они дают факты, но не проникают в проблему, – сказала я тогда Ist.

– А им это надо? – спросила она. – Когда я читаю эту мазню, я сама себя не узнаю. Ты где-нибудь читала про нас хорошее? Про нас пишут плохое или совсем молчат.

Я позвонила в тот день родителям: «Мама, про нас статью написали! Как будто мы живем в гетто! И местное население боится ходить в этих местах, они держат нас за преступников! Ха-ха-ха!.. Ну, вот… Что? Какая опасность! Что ты принимаешь так близко к сердцу… Если б я знала, я б не рассказывала… Ну вот, этот корреспондент, он сам не понял, что написал!.. O, Gott, да не грозит мне никакая опасность, с чего ты взяла? Да здесь и настоящие немцы живут, в наших домах!.. Неспецифические немцы…»

Кстати, я тоже немка. И таких немцев, как я, здесь как собак нерезаных: с Украины, из России, Казахстана, Узбекистана, Киргизстана – все из Восточной Европы, до самой Монголии.

И евреи тоже здесь – все в одном котелке. Они – в статусе

беженцев, а мы – в статусе переселенцев. Но для нашей совместной жизни здесь это неважно, эти статусы.

А музыка, да, она звучит… Кстати, никто вас не просил их от фашизма освобождать, да, эти несчастные порабощенные народы Европы! И музыка несется меж грязно-лимонных домов, как по коридору. Это такой особый архитектурный замысел – лимонный коридор, запланированная акустика, как в церкви. А местный житель привык вечером сесть перед телевизором с банкой пива и чтоб в окно дуло свежим ветром, а вместо этого дует «диско».

Так было написано в газете, про «диско»… Ну, если «День

Победы» – это диско… Если «Кино», «Аукцион» и Nick Cave – это диско, то я папа римский и Шерон Стоун в одном лице.

В этой статье забыли еще написать (а обычно пишут), что здесь, в гетто, выпивается по одной бутылке водки в день на душу населения (ближайшая заправка цветет и благоденствует, и это плюс), здесь курится трава (сколько и какая, такой статистики нет, но если население будет лучше кооперировать с полицией, то она появится; кто-то от этого благоденствует, ему от этого плюс); здесь еще ругаются (чтобы не забыть разговорный русский язык), дерутся и любят друг друга; здесь также создают криминальные группировки (надо же чем-то в конце концов заниматься, если на бирже труда нет денег для оплаты учебы) и медленно, но верно перемещаются из гетто в комфортабельную немецкую тюрьму. И это большой плюс, потому что изолированные от русскоязычной среды преступники в короткие сроки овладевают, наконец, языком и становятся авторитетами.

С поезда – сразу домой, на Гёте, как-никак, а все-таки это дом, комнатушка в двенадцать квадратных метров. Родители – только на выходные хорошо. Входную дверь в подъезде покарябали, гвоздем или ключом? Фонарь снаружи был разбит – темнота, стекло прохрустело под ногами. Уже в квартире запнулась об обувь. Нас в квартире четыре человека и у каждой не меньше трех пар обуви, не считая и тапки.

«По утрам мы встаем в семь часов и идем в туалет и умываться, потом мы завтракаем, кто может, а потом мы все идем или едем в школу, кто как привык (иногда и не все). В школе мы проводим от шести до восьми часов. У нас предметы: немецкий, английский и математика, – это главные предметы, а устные – социальные науки, история, география, биология (вообще, биология – это мой любимый предмет, у кого биология не любимый предмет, те выбирают физику), у нас есть также факультатив по информатике. И это все – в школе для абитуриентов-переселенцев, которые на родине закончили одиннадцать классов (недоучки!), а в гимназии здесь учатся тринадцать лет! – и только после этого запускают в университет, если оценки позволяют. Это школа для тех, кто отучился там два или три семестра, – их тоже не запускают здесь в университет. А после школы мы идем закупаться в „Penny“ и что-нибудь потом едим, а потом мы ложимся спать, часика на два. Часов в семь мы просыпаемся и начинаем делать уроки, часов до одиннадцати, а потом мы снова едим и снова спа-а-а-а… А на выходные, конечно, другое расписание (ну да ясное дело, что другое!). My typical day, English, Unit 12».

Это было домашнее задание по английскому, мне дала его Ist на выходные списать, потому что на выходных мне точно было некогда, я и приехала уже поздно, к одиннадцати, и сумку мне самой пришлось тащить наверх, потому что в лифте кто-то нассал.

Я была уже немножко злая, честно сказать. А когда в дверь позвонили, я не успела сама еще разуться и тапки свои найти, вот так. Подумала, это Ist забыла свой ключ и теперь звонит, и открыла дверь, не поглядев в глазок.

Да, кроме выше названных предметов (это уже не для домашнего задания по английскому «My typical day», Еnglish, Unit 12) у нас были еще факультативы по французскому и латинскому языкам (о, я очень любила латинский язык, так же сильно, как биологию и Frau Dinges), а Жанин – учителя по французскому, но к сожалению он был женат.

Жанин. У нее такая тонкая шея, такое утонченное тело, такая светлая прозрачная кожа и светлые волосы, и большие серые глаза.

И все это как—то удивительно сочеталось друг с другом. Ist сказала однажды, что ей хотелось погладить Жанин по щеке, потому что ее кожа все время пахнет сладким, чем-то похожим на мускус, и она называла Жанин «нежный персик».

Я сказала тогда, что Жанин не похожа на француженку. Нет, не похожа, отозвалась Ist. Но и на русскую она не похожа, добавила я.

Ist согласилась, на русскую Жанин точно не была похожа.

– В ней есть что-то такое…

– Да, – сказала Ist, – слишком утонченное.

– Точно, – сказала я, – но она не из таких блондинок, которые выглядят дурочками. В ней есть что—то от англичанки…

– Не… – возразила Ist, – Ума Турман.

– Классно, Ума Турман, почему я не догадалась!

– Да, почему – она вторая Ума Турман, а я уродилась уродиной!

– Ты? Ты даже очень экзотичная уродилась. Оставь, это уже сказка про белого бычка…

– Да, я не могла получиться симпатичной…

– Да что значит «получиться»?

– Получиться как все! Если б моя бабушка вышла замуж за немца!

Это история про бабушку, которая должна была выйти за немца. Не получилось… Но ведь смеси тоже бывают красивые…

Смесь бульдога с носорогом, возражала всегда Ist. И это не тот случай, говорила Ist. Вот если б вы видели мою тетку, говорила она. Тетка родилась от немца, и она супер!

– Что за национализм? – возражали мы.

– Это не национализм – это факт! – возражала Ist.

Кроме того, бабушка всю жизнь любила Его. Это того, от кого она родила тетку. Она как раз была беременна, когда их согнали с Волги. Ее выслали в Казахстан, а его на Урал, и там он умер в какой-то копейской шахте, когда доели последних котов и собак, и он никогда не узнал, что у него дочь, а бабушка всегда любила ее больше остальных детей, потому что тетка – живое напоминание о нем…

– Я видела его на фотографии, сделанной в Саратове в 39 году, – сказала однажды Ist, – его звали Ульрих, и я всегда чувствовала, что это он мой настоящий дедушка.

– Да не стоит тебе скулить, вспомни, наконец, Ахматову, какая она была носатая! – сказала я.

– Если б я была Ахматовой, я согласилась бы быть такой носатой… если б я была Ахматовой!..

– Ну, так будь! – я засмеялась тогда.

– Это меня злит… твой смех, – сказала тогда Ist.

Так вот, когда позвонили в дверь, я подумала, это Ist, и она стоит там без ключа или не может найти ключ в сумке, потому что в подъезде было темно, только луна из окна на площадке давала немного света.

Я открыла дверь, не поглядев в глазок.

На пороге стояла незнакомая большая фигура. Света, который падал на нее из квартиры, было недостаточно, чтоб разглядеть черты лица или одежду. Лампочка в нашем коридоре перегорела, и мы обувались последнее время, открывая дверь в ванной и включая там свет. Света хватало настолько, чтоб понять, что я не знаю этого огромного человека.

– Я из цирка, – сказал нерешительно этот большой человек. Ну-ну, а я из гетто, у меня ведь тоже чувство юмора есть… скорее, чувство иронии. Время двенадцатый час, а ты здесь шатаешься.

– Я из цирка, – повторил он, видя, что я молчу и только разглядываю его.

– Да, понимаю, вы – из цирка, – проговорила я, наконец, – а я – из России.

– Ах, – он улыбнулся, – а я – Джонни, – проговорил он и протянул мне руку для рукопожатия, но я не подала ему своей руки.

Мы не на партийном собрании, чтоб пожимать товарищам руки.

Он показался мне подозрительным: поздно, очень поздно, а он шатается здесь по Гете. Что он, идиот, или совсем газет не читает? Здесь же кишмя кишит преступниками, люди ходят по стеклу и кровь капает с потолков… Он меня разглядывал, а я – его.

– Я – Джонни из цирка, – проговорил он снова.

– Да, понимаю, вы – Джонни из цирка.

Что, так и будешь говорить односложными фразами, кто из нас иностранец, ты или я?

После этого, словно он прочитал мои мысли, его как будто прорвало.

– Вы любите животных? – спросил он.

Я-то, конечно, люблю, но в этих домах запрещено держать животных.

– Я собираю пожертвования для животных, которые выступают в цирке, – продолжал он, не останавливаясь, – деньги или корм.

Странно, что ты пришел на Гете за пожертвованиями.

– У меня нет корма, я только завтра пойду закупаться. Подождите, момент, – я выудила из кармана мелочь, в общей сложности около двух евро.

Только тогда я заметила, что у него в левой руке была корзина, а в ней лежала металлическая банка, что-то вроде самодельной копилки. А вдруг он не из цирка, а просто побирается? Нищий просит у нищего… Хха! По тому звону, как прогремели монеты в жестянке, можно было точно сказать, что пожертвования явно начались с меня. И по пустоте в корзине. Может быть, он вовсе не Джонни? Ему лет под пятьдесят, как можно в таком возрасте оставаться Джонни?..

Ладно, что об этом думать, деньги все равно пропали…

– Для тех, кто пожертвовал деньги для цирка, мы присылаем билеты. Вам два билета? – спросил он.

– Да, мне два билета, – подтвердила я, совсем не собираясь в цирк.

В цирке я люблю гимнастов, может быть, клоунов, но не зверей.

– Для вас и вашего друга? – осторожно спросил он.

– Для меня и моего кота, – ответила я, имея в виду под вторым лицом все-таки Ist, а на кота в тот момент упал мой взгляд, он давно уже дожидался меня возле кухонной двери, голодный и злой, топтался нервно, но не подходил, потому что не любил чужих. – Да, кот тоже хочет посмотреть на животных.

Улыбка спала с лица Джонни. Да, коммуникация прервалась: то ли он чего-то не понял, то ли я допустила грубую грамматическую ошибку, отчего смысл перевернулся с ног на голову.

– Можно посмотреть на кота? – спросил он вдруг.

Хочешь удостовериться, что не вру?

– Komm her, Wasja, komm…1

Кот был неплохой, но понимал только по-немецки, достался мне от старой Frau Dietrich, которую сослали в дом престарелых. Она предупредила меня, что он долго привыкает к чужим. И правда, он сначала нападал на меня и кусался, бешеный котик, а теперь бегал за мной, как миленький… И к новому имени привык. Мы ведь тоже привыкли к нашим новым именам…

Я позвала Васю, но он и с места не сдвинулся, то есть, он двигался, но нервно и на одном месте.

– Вот – это мой кот, – сказала я, – он тоже хочет в цирк. Иногда он делает нам цирк дома, – добавила я, наблюдая, как на лицо Джонни снова набегает непроницаемость.

– Дайте мне ваш телефон, – все же проговорил Джонни, – я позвоню и мы договоримся с вами о билетах.

– Хорошо, – проговорила я, – у меня только мобильный и звонить мне можно в перемены, уроки начинаются с полдевятого и длятся каждый сорок пять минут плюс перемена пять минут, в общем, легко подсчитать…

– А вы хорошо говорите по-немецки, – сказал Джонни.

– Да, лучше, чем вы по-русски, – ответила я и пошла в комнату, чтоб найти бумажку записать ему номер.

На такие комплименты я больше не реагировала, как иностранка я говорила по-немецки хорошо… И только. Я уже дописывала последнюю цифру, как в коридоре раздался страшный рык. Почуяв недоброе, я выскочила в коридор с бумажкой в руке. То-то Вася так нервно ёрзал у дверей, примеривался, видно, к прыжку. Он висел на Джонни, вцепившись ему в грудь, точнее в его куртку. Да, ему еще повезло, Wasja мог ему вцепиться… Некоторым нежеланным посетителям он вцеплялся в физиономию.

Нежеланные посетители после этого клялись переехать «этого котяру-фашиста» на машине, если представится удобный случай. Чтобы не представился такой случай, мне теперь приходилось сопровождать Васю на его прогулках в близлежащие кусты. Кроме того, мне приходилось следить, чтобы он не нюхал шприцы и презервативы. До этого мне в голову не приходило, сколько заразы может скрываться в обычных кустах.

Я подошла к Джонни и отцепила Васю без всякого сопротивления с его стороны (со стороны Васи). Попугал дяденьку и хватит.

– Liebling, du verstimmst deine Mutti2, – сказала я, чтоб немного его пожурить.

Вася повернул ко мне морду и замурлыкал. Хороший котик. Я поставила его на пол.

– Вот номер моего телефона, – я подала Джонни бумажку, он как раз возмущенно осматривал куртку, то есть, дырки на ней. Он поднял корзину, которая валялась тут же, и почему-то сунул бумажку в копилку. А после этого он пошел прочь, не сказав ни слова. Обиделся.

Ist приехала из дома. Она как раз столкнулась с Джонни в подъезде.

– Какой-то ужаленный, – сказала она, – пролетел сейчас мимо меня.

– Он не ужаленный, он немного покушенный! Будешь чай пить? – крикнула я из кухни. Ist в своей комнате разбирала сумку. – Вася в него вцепился, – крикнула я снова, наливая воды в чайник.

– Это собиральщик милостыни, – сказала я, останавливаясь у неё в дверях.

– Еще один собиральщик в общаге?

– А кто еще был? – спросила я.

– А негры были из Африки, Жанин еще переводила их, они болтали по-французски. Помнишь? – спросила Ist. – Там был такой еще Бобби, он показывал всем фотографию своего отца, у которого ног нет…

– Мне кажется, там чай закипел, пойдем на кухню, – перебила

я.

– A потом этот Бобби приобнял Жанин на прощание, вот ему, наверное, было в кайф! – продолжала Ist.

– Пойдем. Она прислала мне сообщение, что приедет утром и с вокзала сразу в школу… Кстати, ты думаешь – это не его отец был на фотографии? – спросила я, потому что я не верила собиральщикам.

– Может быть, это и ложь, но это маленькая ложь, от этого никто еще не умирал, ну, пострадает твое евро. А бывает такая гигантская-гигантская ложь, что дух захватывает, – сказала Ist, запихивая, наконец, сумку в шкаф, – после такой лжи человек вянет как подстреленное деревце… Я тебе как-нибудь расскажу про одну

гигантскую ложь… Но сейчас я хочу жрать, как… Как не знаю, кто… И спать, – закончила Ist, и мы двинулись на кухню.

Я налила чай и сделала бутеры. А надо было еще подготовиться по истории, на неделе должна была быть контрольная.

– Сейчас я нажрусь, и какая мне история? – сказала Ist, запихивая сразу полбутера в рот. – Мне только спать. Да и что ты собираешься учить, когда по его подлой методе никак не подготовиться, потому что никогда не знаешь заранее, что он спросит.

Я согласилась: тогда лучше уж лечь спать, – время двенадцать часов.

Я была уже в ночной сорочке и расчесывала волосы, стоя босиком перед зеркалом в ванной. В какой-то степени мне нравилось то, что я видела в зеркале. Мои каштановые волосы хорошо отрасли за последний год. Оболваненая в хайме3 одной парикмахершей-самоучкой, я уже два года не стриглась и только подрезала концы, но только сама. Я собиралась еще почистить зубы… В дверь громко постучали. Не позвонили, а постучали. Кулаком, наверное… Я выглянула в коридор, Ist меня опередила, она уже на цыпочках подбежала к двери и смотрела в глазок. На мой немой вопрос она только пожала плечами: в подъезде было темно и потому непонятно, кто там стоял за дверями, но мы уже смутно догадывались, кто мог там стоять, и потому я на цыпочках зашла обратно в ванну выключить свет. Потом мы в впотьмах разошлись по комнатам. Мы спим или нет, нас вообще нет. Нас нет. Этот некто пнул в дверь и потом спустился вниз по лестнице. Когда его топот смолк, поглощенный подъездом, наступила щемящая тишина.