Читать книгу Нежеланные в раю - Лорена Доттай - Страница 4

Это был один человек из свободных франков по имени Гело. Гело родился примерно в те времена, когда Украина была Древней Русью, а голубоглазые славяне не знали, что такое татарское иго. Гело построил себе крепость, как это было обычно, и построил церковь. Потом он, как это обычно в жизни, умер, а может быть, был и убит. Местечко в народе называли Гелинкерике, то есть, церковь Гело или место, где стоит церковь Гело. И название этого уже не просто местечка, а города не имело ничего общего с таким многозначным словом «geil», которое тоже имело свою долголетнюю эволюцию, но эволюция его проходила другим путем.

Слово это полузабытое вынырнуло откуда—то из средних веков и стало популярным в молодежном жаргоне, оно было этаким самозванцем, оно превосходило сонное «гелинкерике» по экспрессии своего звучания и значения.

Жанин приезжала от родителей в понедельник утром. В Гайлене поезд останавливался ровно в семь часов сорок минут и всегда на первом пути. Да их и было два, – пути: вперед и назад.

По этому же первому пути поезд доходил до конечной станции, до бывшего римского поселения «Аква», а затем – бывшей резиденции императора Карла. Если от поселения и резиденции кое-что и осталось, то от Гелинкерике осталось одно имя. Он как две капли воды походил на остальные немецкие и голландские близлежащие городишки, маленькие и сонные. Хотя кто-то и утверждал, что в Германии провинции нет, но она просто перла из всех углов и переулков, названных здесь какими-то полуголландскими именами. Она была не столько в переулках и палисадниках, уставленных красношапочными гномами, больше всего её было в головах у проживающих здесь людей.

Жанин приезжала рано, за пятьдесят минут до начала уроков, поэтому в понедельник она никогда не спешила, она выбирала не самый короткий путь к школе. Она шла с вокзала через внутренний город, то есть самую старую его часть, мимо булочной, да, мимо «Кампса».

У булочной как раз стояла машина, привозившая каждый день булки. Их заносили на деревянных решетках внутрь: простые булки, булки посыпанные маком, булки посыпанные сезамом, булки посыпанные «русскими» семечками, булки сырные, то есть облепленные сверху донизу расплавившимся сыром… Жанин, не останавливаясь ни на мгновение, открыла на ходу сумку и достала из нее свою булку, разрезанную и проложенную леердаммером, действительно состоящим сплошь из одних дырок. Было рано и потому безлюдно, булочные заправлялись в это время булками. Хозяйка книжного магазина на углу тоже была на своем месте, она приходила за час до открытия, чтоб привести в порядок учет.

Было замечательно безлюдно. В палисадниках то тут, то там бросались яркостью в глаза бархотки или их еще называли там бархатцы, на желтом и коричневом их бархате гнездились крупные капли росы, которые время от времени сползали по лепесткам, увлекаемые своей тяжестью к земле, и в земле они исчезали. Замечательная безлюдность раскрепощала. Время от времени Жанин останавливалась у какого-нибудь дома, рассматривала цветы и вспоминала их русские названия, и время от времени откусывала от своей булки: запах из булочной разбудил аппетит.

В одном из таких «палисадников» был устроен искусственный прудик – маленькая лужица с полиэтиленовым черным дном вместо земли или песка, а вокруг – раскрашенные гномы в огромных красных колпаках и коротких штанишках, с длинными бородами – все они были похожи друг на друга. Только один стоял немного в стороне, у него был «костюм» болотного цвета, современным языком выражаясь, цвета хаки, а на плече у него висело ружьишко, а в шляпе – перо.

Настоящий охотник. Жанин остановилась, как обычно она останавливалась здесь по понедельникам. В первое мгновение ей показалось, что какая-то неявная, но все-таки существующая гармония на пруду нарушена. Правая часть пруда была явно перегружена. Через несколько секунд она уже понимала, что уловил ее глаз, но не успел объяснить мозг. Справа от пруда, не в общем полукруге гномов, а немного поодаль, сидел большой гном величиной с трехмесячного ребенка на розовом поросенке. Вот что перегружало картину. Выдающийся гном, подумала Жанин, глядя на него. Он сидел на поросенке, который был величиной с хорошую собаку. Конечно, ему было трудно найти на пруду «правильное место», это понимала Жанин. Самое подходящее для этого гнома со свиньей было бы сидеть где-нибудь посреди пруда на каком-нибудь плоском камне. Но нет, этот пруд был для них маловат, и для плоского камня. Жанин знала всех гномов в лицо, она уже целый год наблюдала за ними, стоящими у пруда, за их перемещениями и фантастическими исчезновениями.

Это были ее «родственники». Еще одна «родственница» была, маленькая святая, которая улыбалась ей каждое утро. Она стояла в нише дома на втором этаже. По логике вещей вместо ниши должно было быть окно, обычное окно в ряду таких же окон. Но из него сделали нишу, и там стояла она. Она стояла там, защищаемая стеклом и протягивала Жанин руку, в которой была ветвь.

Двери Сэнт-Мариен были открыты в тот час. Какая это была церковь, Жанин не знала, католическая, наверное. Все равно, все равно Жанин была ортодокс. Слово «ортодокс» она узнала уже здесь, там это называлось быть православной.

Однажды Жанин зашла в церковь, внутрь, там было хорошо: прохладно и тихо… И так же быстро она вышла оттуда. На нее начали оборачиваться все эти мирные благочестивые старички и старушки и какие-то другие люди, которые встречались ей каждый день по дороге, которые до этого мирно переговаривались друг с другом… Которые и здесь составляли свое замкнутое общество… У церкви были стены, а у нее первоначально не должно было быть стен, потому одиночество в этой прохладе чувствовалось еще глубже.

Когда она сидела в Кельнском соборе или бродила по нему, стараясь «сфотографировать» глазами все, что видела там, и потом унести с собой впечатления, она не чувствовала никакой стены, между людьми – никаких стен, – они все были только странники, путники и незнакомцы…

Так было и в Сакре-кер4, белая Сакре-кер, непонятная Сакре-кер, она напоминала Жанин своими луковицами православный храм. Ей нравилась каждая ступень к Сакре-кер, каждый камень, который был вложен в Сакре-кер, Жанин нравилась ее устремленность в неб, и ее византийский купол, принадлежащий более небу, чем земле. И Жанин знала, что она только тень, легкая тень по сравнению с вечностью и величием невесты, и она принадлежала ей в тот миг: ей хотелось бы быть такой же прекрасной и блистающей снаружи, какой была Сакре-кер, такой же совершенной и чистой внутри, какой она была. А Жанин была только тень, но для этой тени не было никаких стен и никаких преград.

И потом монахини в белом запели своими стройными голосами, обращаясь к деве Марии, они были все в совершенном, белом, как сама Сакре-кер, и Жанин почувствовала, что она медленно лишается всего: тела, и страха перед стенами, и всех ее чувств, потому что даже ее сердце, оно оставляло ее, оно отлетало куда-то под купол вместе со звуками… Так было и в Монтсеррат5, высоко в горах, когда мальчики пели своими девическими голосами в храме, а черная мадонна смотрела на них сверху и на путников, незнакомцев, и на бесчисленные тени, которые приходили прикоснуться к великому с верой и робкой надеждой.

Святая в нише улыбалась и смотрела в никуда. Она протягивала ветвь в руке, что означала эта ветвь и что означала эта улыбка? Но и мадонны улыбались, розовощекие мадонны, обрамленные гирляндами цветов и окруженные упитанными младенцами, улыбались. Не улыбались Богоматери на иконах, на их щеках вместо румянца являлись иногда кровавые слезы, они скорбели, потому что знали, что будет дальше.

Жанин шла медленно и неровным шагом. Она как будто бы не обратила внимания на женщину, которая показалась впереди, катившую перед собой коляску. Обычный утренний ритуал – обмен взглядами и улыбка без всякого слова, – не состоялся. Жанин прошла мимо, опустив взгляд, не желая ни здороваться, ни улыбаться. В недоумении женщина даже приостановилась, но Жанин прошла мимо, погруженная в себя. Коляска покатилась дальше, а карапуз беззаботно болтал ногами в ботинках, но без носок и без шапки, одетый в какое-то подобие кофты.

«Ты надела сегодня на себя куртку, потому что похолодало, а ему не дала ни шапки, ни куртки; единственное, на что у тебя хватило ума – надеть на него ботинки без носок», так думала Жанин

Она продолжала дальше идти своим неровным шагом, боясь поскользнуться на узком тротуаре, выложенном красным кирпичом. То там, то сям выползали улитки, а некоторые уже были раздавлены велосипедистами и пешеходами. Маленькая святая продолжала тем временем стоять за стеклом со своей ветвью и улыбаться.

В это время Ist уже сидела в автобусе и говорила по телефону. «Алло, уфф, наконец-то я до вас дозвонилась! Я по объявлению. Вы давали объявление в русской газете насчет репетиторства. Да, так вот, я ищу репетитора…» – «Ну, а я-то что? – спросили в трубке, – мое-то дело поросячье…» – «Я звоню по телефону…» – начала было Ist, но ее тотчас перебили. – «Ну да, ну да, вы звоните, – проговорили в трубке, – а я-то что! Это жена занимается, она – специалист. Она кафедрой заведовала – там». – «А могу я с вашей женой поговорить?» – спросила Ist, выслушав эту тираду. «А ее нету сейчас», – проговорил голос в трубке. «Как? – удивилась Ist, – в этот час и нет?» – «Так а что вы хотите, она убирает с шести до восьми в бюро. Вот звоните полдевятого, она и будет на месте». – «Полдевятого я сама не могу, – проговорила Ist.– «Ну, мое дело поросячье», – проговорили в трубке.

– Die Welt ist durchgedreht6, – проговорила Ist в никуда.

В это время к цветочной лавке неподалеку от шлагбаума подъезжал старик на старой машинешке, он привозил каждое утро цветы. Владелица лавки брала цветы не сразу и не все. Она отбирала, и это длилось, это могло длиться, пока Жанин преодолевала путь от сберкассы до этой лавки. Старик выкладывал на красный тротуар огромные букеты длинноногих, еще спящих роз, красных и белых, перевязанных грубой веревкой. Он вынимал их из машины медленно, хотя и без всякой осторожности, и горшки с красной геранью, и горшки с маленькими пальмами и маленькими «облагороженными» кактусами. У благородных кактусов были красные или желтые пупырчатые головки и совсем ординарное зеленое тело. Они обычно не хотели расти и цвести и через год высокомерного молчания начинали чахнуть и погибали. Это были одноразовые нежизнеспособные цветы. В их горшки вставляли прищепки с приколотыми на них бумажками, на которых было написано по-немецки, голландски и французски, что зимой они любят прохладу и сухость, а летом – тепло и влагу. На окошке было возможно создать такому чахлому созданию влагу и тепло или сухость и прохладу, но в самой природе царила, как правило, какая-то смесь из прохлады и влаги.

Старик медленно раскладывал цветы, а владелица безучастно наблюдала. Потом она брала несколько горшков и уносила их в лавку, она также уносила некоторые букеты, не букеты, а целые охапки роз. Потом они некоторое время еще стояли и говорили о чем-то незначительном, а розы лежали у их ног. Путь Жанин лежал по узкому тротуару через розы. Почему-то старика не заботило, что Жанин могла наступить на них, потому она иногда вставала на цыпочки, чтоб их обойти, иногда быстрым шагом проходила по проезжей части.

Зазвонил колокол, но это не был колокол Сант Мариен, который отзвонил в семь часов. Никто и не думал об этом кроме Жанин, что это вовсе не колокол был, а обычный большой будильник: никто не стоял и не звонил в него, никакая живая душа, а просто это был механизм, заведенный на семь часов, который срабатывал в положенный срок или, еще проще, это была кнопка, которую включали в положенный срок. О, еще проще, это был не колокол – это была серена…

Но это звонил колокол со шлагбаума: переезд закрывался. Жанин никогда не подходила близко к шлагбауму, потому что от проходящего поезда возникал «сквозняк». «Сквозняк» трепал волосы, а они прилипали к губам, покрытым блеском или помадой. Иногда на противоположной стороне стоял тот человек и улыбался ей, но теперь он исчез, и Жанин знала, что он не появится больше. Это абсурд, когда банковский служащий ходит на работу пешком. Теперь-то он, конечно, ездил на работу на машине. Из своего спального района. Где у него стоит его собственный дом. Может быть.

В одну из своих «прогулок» Жанин натолкнулась на него у Дрезденского банка, который размещался у вокзала. Конечно, это был как бы не банк, а его филиал. Потом она снова натолкнулась на него у банка. Но у Жанин не было никаких мыслей по этому поводу, просто ей нравилось его доброжелательное, правильное, почти красивое лицо, его спокойный взгляд, который она уже начинала искать у прохожих и скучать по этому взгляду. У нее не было никаких мыслей, она не собиралась связывать у себя в голове все эти мимолетные встречи в переулках старого города во что-то целое, что дало б ей хотя бы приблизительную картину его настоящей, реальной жизни. В его доме и на работе.

И потому все оборвалось, потому что Жанин не была готова этот образ соединить с реальным человеком. Однажды она стояла в банке в очереди перед старой дамой, которая находилась у окошка уже слишком долго. Дама плохо слышала и девушка за стеклом объясняла ей снова и снова, как перевести деньги в Англию и какие формуляры заполнить. Наконец, и Жанин уже поняла, как переводятся деньги в Англию и какие за это существуют сборы… За Жанин собиралась очередь… Увлеченная происходящим, Жанин только заметила каким-то боковым зрением или по какому-то странному чувству определила, что кто-то еще появился в соседнем окошке и этот некто сказал, что очередь может передвинуться к нему, а так как Жанин была следующей в этой очереди, то она сделала пару шагов в его сторону и только тогда подняла голову…

Перед Жанин стоял он, и взгляд его был спокойным, и губы его улыбались, да, он был совершенно доволен этим чудесным днем, этим случаем, который позволял заговорить с ней. Его губы улыбались, он смотрел на нее не мигая и ждал, что же она скажет.

Жанин отшатнулась от окошечка, сказала извините и… и вышла быстрым шагом из банка.

В голове стучали какие-то молоточки, она теряла слух, и шаг стал неровным, она шла, не оглядываясь ни на людей, ни на палисадники… Потом она почти побежала по улице, чтоб поскорее оказаться в комнате. Потом от непривычки закололо в боку.

Как раз его спокойствия и благожелательности, и такого мирного существования со всем живым, с живым, а не с искусственными гномами, – вот чего не хватало ей, то, что почти в ней отсутствовало, почти начисто отсутствовало в ее жизни… Она присела на скамью на площади у фонтана, увенчанного женской фигуркой с отломанным носом и покарябанной во многих местах…

Она сжала голову руками, и так молотки стали слышнее, потом она отпустила голову, – все равно не помогало, – и на мгновение осмотрелась вокруг, не замечает ли кто ее… Наверное, не замечали. Она забывала себя контролировать, а это случалось довольно часто. Молотки стучали, мысли пролетали в голове рваные и неоформленные. Мысли…