Читать книгу Милый Джордж. И другие нежные истории - Лорена Доттай - Страница 13

Я знала, что когда-нибудь все же соберусь и закончу эту сказку счастливым концом, хотя время было очень медленным, а счастливый конец хоть торопи, хоть подгоняй, он случится тогда, когда случится. Действительно, то видение на вокзале, оно стало для меня отрезвляющим.

В то время в голове часто пролетал осенний ветер. Иногда он был сквозняком в голове, а иногда волной. С ним приходили слова, мысли, целые цитаты, и картинки прошлого и будущего, и такого же времени звуки. Кроме них пролетали принцы с белыми жабо и остро отточенными шпагами, фиолетовые феи прозрачного вида, эльфы в кожаных сапожочках, голубоглазые девочки в белых передниках, нежные розы, похожие на невинный рот, и древние песнопения звучали, – невиданная какофония из стрекотания эльфов и тонких голосков девочек в передниках, – а феи, конечно же, играли на арфах. Орфей руководил ими.

За мной резко хлопнула дверь, отчего неизбежно поморщилась. И вот уже оказалась в анатомическом театре, на первом этаже, а мне нужно было по широкой мраморной лестнице на второй. И волна в тот миг улеглась, все это царство: феи, эльфы, девочки, принцы и арфы, – они угомонились тот час в голове.

Я даже не заметила, как прежде прошла через огромный парк ко дворцу, – вся была в своих мыслях, – не уловила запаха опавшей листвы, приторного и влажного, не увидела над головой высокого, почти неподвижного неба, не обратила внимания на него, прошмыгнувшего во дворец прямо передо мной.

Он принес в анатомический театр свою «Моль». Каждое воскресенье мы собирались во дворце и читали свое, потому наши сборища я называла «анатомический театр». Хирургию текста производили литературные авторитеты и, понятное дело, он очень боялся, чтоб во время операции не сделали слишком больно.

Я сидела уже в зале на своем обычном месте, рассматривая приходящих, как мне вдруг почудилось: пространство начало заполняться запахом увядающей листвы, как если б я ее из парка принесла за собой на хвосте… Но нет, хвоста у меня не было, а крылья мне заменяла черная шаль, но и та осталась дома.

Я оглянулась по сторонам, бросив беглый взгляд на форточки, удостоверилась: они были закрыты. Тогда я бросила взглядом на людей, – видно было, запах осени до них еще не дошел, а потом нечто произошло, что я вздрогнула: его «Моль» пригвоздили на английскую булавку прямо у меня на глазах, – он был первый на очереди и – что за зверство! Она бы и сама скоро умерла, потому что была нежизнеспособная.

На английскую булавку, – кто ее придумал? – Неужели англичане?! – Из которых были сестры Бронте, Джейн Остин и Вирджиния Вулф? – мною любимые…

Как я сказала, «Моль» была нежизнеспособная, она долго бы сама не продержалась. В анатомическом театре одних рассматривали через сильную лупу, других тщательно разбирали по косточкам, а кого-то – сразу на булавку, наверное, чтоб долго не мучались…

Да, его «Моль» была нежизнеспособна, я соглашалась полностью с авторитетами, но она успела меня укусить, пока ее заботливо приспосабливали на булавку. Я не сразу укус заметила, а только когда позади меня снова хлопнули двери дворца. Мое царство в голове тут же ожило и я поняла: несмотря на всю несуразность рассказа, моим «Моль» понравилась.

Она была необычная, жрала у автора все подряд: начала с шерстяных носков и шарфов, а потом взялась за пластиковые бутылки, а когда превратила и их в труху, стала подбираться к рукописям. Конечно, рукописи – это тебе не носки или какие-то тряпки! – Он запер ее в шкаф, а она скреблась там всю ночь, не давая уснуть, и успокоилась только под утро.

Когда он открыл утром глаза, то не увидел шкафа, его не было на привычном месте! И в других местах не было. На месте шкафа – куча деревянной трухи, а на ней сидела жирная огромная Моль. Она увеличилась в десять раз! Тогда он подумал, что когда-нибудь ночью она сожрет и его, превращая в труху или в прах, увеличится снова в размере, а, может быть, поменяет цвет! Представится под его именем соседям, начнет вместо него ходить на работу! Женится, наконец! Родит детей и будет похоронена под его именем на могильной плите!

В то утро к нему приходила соседка, которая положила глаз на него, скорее, на его квартиру, сидела на стуле рядом с Молью, а ничего не заметила, вывод: Моль мог видеть только он.

Решение: если люди Моль не видят, то вероятно смогут ее прочитать на бумаге.

Он сразу же сел после ухода соседки и начал писать, помогло: чем больше он писал, тем больше уменьшалась Моль в размерах, и вот ее уже можно было усадить на ладонь, если б она далась. Но нет, не давалась, сидела в своем углу и ворчала.

Скоро она стала еще меньше в своих размерах, превратилась в точечку, а он все боялся и писал-писал-писал… А на следующий день принес на собрание «Моль» и прочитал. Раньше он боялся Моль, а теперь он боялся хирургического вмешательства.

Я вышла, инфицированная Молью, а автор вышел свободным от нее. Двери ЛИТО снова громко захлопнулись. Я брела по парку, мои в голове пришли в движение, а движения воздуха в парке, которые обычно назывались «ветром», дали мне дополнительный посыл: через голову пошло пейзажное, утонченное, что-то с помятым письмом и изумрудным кольцом. И картина глубокого колодца, и колодцем этим был любимый человек, а безжизненная земля в трещинах – это была я. Мне нужна была вода, я умирала от жажды, а у него было столько воды!

Я шла домой через парк, а в мыслях… В мыслях я сидела уже за столом и писала, и не могла остановиться. «Моль» заразила меня.

Моль напомнила мне: временами и я сидела в четырех стенах, не могла сдвинуться с места, не то чтобы нужно было кого-то сторожить, но жизнь проходила в ожидании. И я – словно заключенная.

Соседи стучали по батареям, по полу и стенам, колотили, вбивали, сверлили. Я думала тогда, совсем отупевшая: а если и мне постучать? Временами хотелось убежать, а временами топать ногами. Но какой был смысл топать, когда это были боковые соседи?

В один прекрасный день все звуки прекратились и я вдруг оказалась в тишине, словно оглохла. От непривычки к тишине я даже открыла окно, чтоб хоть какие-то звуки заполнили комнату, затем включила радио и ловила волны. Я полюбила поздние ночные концерты, под концерты поздно ночью я писала стихи и целые поэмы. Как если бы!..

На самом деле я ждала своего любимого, стихи были не на первом месте и даже не на втором. Иногда записывала ночью в постели, а утром выгребала исписанные листочки из-под кровати.

Любимый человек приходил редко и ненадолго. Он мылся в душе, ужинал, укладывался в свежих простынях, говорил о том, какие лучше зубы вставить, фарфоровые или металлокерамические, и быстро засыпал.

«Металлокерамическое» выглядело в моих глазах как огромный цементный завод, в любом случае, не меньше, чем центр Помпиду. Я смотрела на него, спящего, и думала: вот он – мой колодец, а вот я – в царапинах и в трещинах.

Он был очень хорошим: не пил, не курил и не бил. Я поднималась с постели, думая, чем бы заняться… Стихи-стихи-стихи. Сначала у меня был страх, что когда-нибудь он уйдет и не вернется, но теперь… Иногда мысль или даже надежда рождалась: может быть, он уйдет и больше не вернется?

Нет, слишком вкусным был хрустящий жареный картофель, слишком свежими и душистыми были простыни, слишком терпеливой понимающей была та, к кому он приходил.