Читать книгу Из Парижа в Бразилию по суше - Луи Буссенар - Страница 3

Мы не собираемся ни писать историю сибирского этапа, ни отягощать наше повествование описанием страданий приговоренных к ссылке в Сибирь. Тем не менее наш краткий рассказ, необходимый для ясности повествования, основан исключительно на документах из самых авторитетных источников.

Двадцать лет назад русские, осужденные на каторжные работы, пешком проходили колоссальное расстояние, отделяющее Москву от мест их сибирской каторги. До рудников Забайкалья им приходилось пройти примерно две тысячи французских лье, до Якутска – две тысячи двести лье. Да, все правильно. Две тысячи двести лье! Восемь тысяч восемьсот километров! Почти четвертая часть окружности земного шара. Два года пешего пути до забайкальских рудников. Два с половиной года до Якутска.

С тех пор администрация попыталась предпринять некоторые улучшения, к несчастью скорее внешние, нежели по существу. Ибо на деле они даже не уменьшили расходов на этапирование. Осужденных собирают со всех концов страны либо в Москве, либо в Нижнем Новгороде. Затем партию сажают на пароход и по Каме, одному из притоков Волги, препровождают в Пермь. Из Перми их везут по железной дороге через весь Урал до Екатеринбурга; потом на повозках доставляют в Тюмень, где баржи, взяв их на борт, долго плывут вниз по Тоболу до Тобольска, а от Тобольска до слияния Иртыша и Оби и дальше, уже поднимаясь вверх по Оби, прибывают в Томск.

Найдется тот, кто, узнав об этих новшествах, станет утверждать, что теперь бо́льшую часть пути ссыльные уже не идут пешком, а значит, не страдают от бесконечной усталости, поскольку пешком им остается пройти всего ничего, только чтобы добраться до места своего поселения. Легкомысленный в порыве поспешного оптимизма такой человек может заявить: «Да ведь путь от Томска до поселения не идет ни в какое сравнение с прежним путем!» Но на деле до поселения ссыльнокаторжных на реке Кара расстояние составляет три тысячи восемьдесят километров, и, чтобы дойти до него пешим ходом, требуется девять месяцев. А если каторжников отправляют в Якутск, то это еще четыре тысячи шестьсот восемьдесят километров пешком. Бескрайние просторы Российской империи на каждом шагу преподносят подобного рода сюрпризы.

Но когда речь заходит о политических ссыльных, то начальство, видимо, полагает, что Якутск расположен слишком близко к Петербургу, и высылает политических в Заполярье – Верхоянск и Нижнеколымск, в окрестности зимовки экспедиции Норденшельда, а значит, к четырем тысячам шестистам восьмидесяти километрам, отделяющим Томск от Якутска, надо добавить еще расстояние между Якутском и Нижнеколымском, составляющее две тысячи триста двадцать километров.

Прибавив к 4680 километрам 2320 километров, получим в целом семь тысяч километров, что равно одной тысяче семистам пятидесяти французских лье. Простая арифметическая операция показывает, что по протяженности этот путь не намного отличается от упомянутого выше пути в две тысячи лье, а чтобы преодолеть его пешком, потребуется два года.

Так разве мы не правы, говоря, что предпринятые изменения улучшили положение лишь внешне, а не по существу?

Впрочем, читая труд русского писателя Максимова, три тома которого посвящены сибирской каторге, вряд ли можно назвать улучшением недавно введенную систему перевозки заключенных из Москвы в Томск. Полагая своим долгом приподнять всего лишь уголок завесы, за которой открывается неприглядная реальность, Максимов ярко описал ту часть пути, что проходит в повозках. Согласно его рассказу, каторжники, которым пришлось проехать на этом средстве транспорта, или «транспортировки», как его чаще называют, единодушно заявляли, что подобный вид перевозки предназначен исключительно для мучения людей и тягловых животных. Узники, прикованные к низеньким скамеечкам, вынуждены сидеть неподвижно на протяжении восьми, а то и десяти часов, не имея возможности укрыться от непогоды, отчего рубище их очень быстро превращается в лохмотья. Они не могут смягчить ни толчки повозки, подпрыгивающей на рытвинах и колдобинах дороги, ни подскоки на ухабах, ни тряскую езду по бревнам, брошенным поперек пути в жидкую грязь; такая поездка напоминает передвижение по белым и черным клавишам фортепьяно.

Баржи, в которых ссыльных переправляют из Тюмени в Томск, тянут на буксире пароходы. Эти плавучие тюрьмы нисколько не более удобны, чем повозки. Каким бы благим ни был замысел сократить длительность пути ссыльных к месту отбывания наказания, исполнение его не дало никакого положительного результата, по крайней мере в том, что касается гигиены. Баржи, более всего напоминающие клетки из оцинкованного железа, из-за большой скученности перевозимых в них людей стали настоящими рассадниками инфекции.

По прибытии в Томск конвой ссыльных проводит в городе несколько дней. Каторжников запирают в тюремный замок, и начальство постепенно распределяет их по более или менее отдаленным уездам. А затем начинается ужасный пеший переход, который может растянуться на целых два года.

Один из таких конвоев, доверенный не столько толковому, сколько рьяному капитану Еменову, отправился в путь утром 25 ноября 1878 года в сторону Якутска. Капитан, неотесанный служака, поседевший под ружьем и зачерствевший душой после долгих лет постоянного созерцания чудовищного зрелища этапа, в этот день находился в еще более отвратительном настроении, чем обычно. Причина заключалась в том, что тремя днями раньше двое заключенных, обманув его бдительность, бежали из Томского тюремного замка, и до сих пор, несмотря на усиленные поиски, найти их не удалось. Оба беглеца, приговоренные к каторжным работам, числились заговорщиками-нигилистами, что лишь усиливало негодование офицера, ибо организации нигилистов побаивался даже царь, несмотря на всю его многочисленную охрану. Однако, как бы то ни было, капитан Еменов со своим этапом обязан был пуститься в путь, предоставив начальнику уездной полиции, всемогущему исправнику, позаботиться о поимке беглецов.

В конце первого дня пути конвой остановился на предписанный уставом отдых в селе Семилужки́. Когда колонна двинулась дальше, к месту второй остановки в селе Ишим, ее нагнал вестовой от исправника. С трудом переводя дух после бешеной скачки, он передал Еменову объемное послание, прочитав которое тот, похоже, изрядно обрадовался. Исправник сообщал офицеру, что появление в Томске двух подозрительных путешественников в точности совпадало со временем побега арестантов. Конечно, документы задержанных в полном порядке, они даже ухитрились раздобыть где-то царскую подорожную…[1] Но ведь тот, кто заинтересован избежать внимания со стороны правосудия, обычно запасается самыми надежными документами. Наконец в паспортах двух путешественников, называющих себя французами, указано, что владельцы их направляются в крайнюю северо-восточную точку Сибири.

Однако это уже не шуточки!.. Французы, слывущие записными домоседами, – и вдруг едут через весь континент, да еще зимой! Прибытие саней путешественников ожидалось через несколько часов, так что конвой не намного опережал их. Завершая свое конфиденциальное послание, исправник предлагал капитану Еменову поступить с путешественниками «по своему усмотрению».

– Черт возьми! Разумеется, я-то уж приму меры, – прорычал солдафон и, как мы уже видели, не теряя времени, произвел арест двух незнакомцев в тот самый момент, когда конвой вступил на главную улицу села Ишим.

Мы охотно верим в то, чего нам особенно хочется. Вот и Еменов, подвергнув своих пленников краткому допросу и бегло ознакомившись с их бумагами, решил, что у него есть все основания для их задержания. И никаких угрызений совести; впрочем, возможно, подобные чувства уже давно не беспокоили его.

Ошеломленные непонятной для них чередой событий, все еще ощущая недомогание после падения, задыхаясь от резкой смены жары и холода и напуганные до смерти, путешественники были немедленно препровождены в барак – длинный деревянный дом, окруженный высоким забором. Такие дома, сооруженные на расстоянии примерно тридцати километров друг от друга на дорогах, по которым следовали конвои, служили ссыльным пристанищами на ночь.

Этапный барак в Ишиме построили более тридцати лет назад; все эти годы он выдерживал натиск ненастья, свирепствующего здесь в любое время года, и пребывание многих сотен тысяч арестантов, так что к настоящему времени он прогнил от конька до фундамента. Снег, засыпавший крышу, таял и проникал во все щели, вода ручейками струилась по почерневшему полу, превращая его в грязную клоаку, где топтались пять сотен несчастных, хотя размеры сего жалкого строения предполагали, что в нем станут размещать не более ста пятидесяти человек.

Конвоир несколько раз сильно ударил в дверь, та распахнулась, и на пороге возник высокий старик с обнаженным торсом.

– Это ты староста? – спросил сержант.

– Да.

– Капитан посылает тебе парочку беглецов. Приглядывай за ними хорошенько. Ты дал капитану слово, так что головой за них отвечаешь.

– Ладно.

Не успели пленники опомниться, как их втолкнули в тесное, грязное помещение и дверь за ними тяжело захлопнулась. От сырости и жаркого смрада, наполненного зловонными испарениями, исходившими от гноящихся ран и вонючих лохмотьев скопившихся там людей, виски им словно сдавило железным обручем, в глазах потемнело, легкие отказались дышать, и, не сумев сделать даже шага, они, теряя сознание и инстинктивно взмахнув руками, рухнули на лежащих вповалку людей. Обморок оказался затяжным; товарищи по несчастью как могли пытались помочь им, но, лишь влив каждому в рот по глотку водки, они сумели вернуть их к жизни. Однако даже водка не смогла возместить отсутствие доброго глотка свежего воздуха.

С трудом открыв глаза, несчастные с ужасом, вполне естественным в их положении, озирались по сторонам, не понимая, где они находятся и откуда взялся этот кошмар.

Справа и слева вдоль стены в два ряда, один над другим, протянулись полати, сбитые из досок, скользких от грязи. На них вповалку спали измученные дорогой каторжники; многие во сне стонали от боли, причиняемой впивавшимися в тело кандалами. Из-за удушающей жары они сбрасывали с себя промокшие лохмотья и подкладывали их под себя вместо матрасов. Обнаженные по пояс, с мертвенно-бледной кожей и проступающими сквозь нее ребрами, они тяжело дышали, хрипели, заходились в кашле, и все эти звуки сливались в один ужасающий концерт.

Те, кто не смог найти место на вонючих убогих ложах, просто падали на пол, на запакощенные доски в проходах, или забивались под полати. Близкие к обмороку от давящей усталости, тяжесть которой усугублялась постоянным поглощением удушающих миазмов, каторжники в основном спали в одной и той же вынужденной позе. Со свинцового цвета лицами, запавшими глазами и жуткими ранами на тощих руках и ногах, более напоминающие скелеты, нежели людей, каторжники, лежа вповалку и забывшись тяжелым сном, инстинктивно пытались освободиться от оков.

Внезапно Жак Арно и Жюльен де Клене осознали, что произошло нечто ужасное.

– Куда мы попали? И кто вы? – душераздирающим голосом воскликнул Жак Арно, увидев в тусклом мерцании светильников печальное, благородное лицо старосты. – Я хочу выйти отсюда! Разве вы не видите, что я умираю?.. Помогите, на помощь!

Ответом ему стали звон цепей, вздохи и хрипы, а вокруг по-прежнему разливались зловоние и смрад.

– Не кричи, братец, не надо, – тихо сказал ему староста. – Пожалей страдальцев, окажи милость тем, кто смог заснуть!

Жюльен, более выносливый и, возможно, менее впечатлительный, чем его друг, постепенно обрел свое привычное хладнокровие и приспособился к удушливому воздуху.

– Кто вы? – в свою очередь спросил он старика, чье суровое лицо выражало самое искреннее сочувствие.

– Такой же осужденный, как и вы, бедные мои дети… Даже хуже: каторжник.

– Но, – тихо промолвил Жюльен дрожащим голосом, – мы не русские… Мы с другом – французские путешественники… задержанные недавно с явным нарушением всех и всяческих прав. Мы не знаем ваших обычаев и законов, вашей социальной борьбы, ваших требований. Мы никогда не участвовали в заговорах… но стали жертвами чудовищного произвола, потому что офицер, приказавший бросить нас сюда, считает и утверждает, что мы русские студенты, принадлежащие к секте нигилистов.

– Двое молодых людей, приговоренных московским судом, Алексей Богданов и Николай Битжинский, бежали из тюрьмы в Томске, – немного успокоившись, продолжил Жак. – По крайней мере, это то, что мне удалось понять во время нашего допроса. А офицер, этот палач, решил присудить нам их имена и проступки. И это, сударь, чистая правда, даем вам честное слово.

– Верю вам, ребятушки, – ласково отозвался староста, – и я в отчаянии, что эта ужасная ошибка, вольная или невольная, произошла по вине мерзавца, которому приказано доставить нас к месту отбывания ссылки.

– Вы говорите: вольная или невольная?..

– Увы, да. Этот негодяй сумеет извлечь выгоду из случившегося. Вы вряд ли знаете, что, выйдя на этап с определенным количеством ссыльных, конвойный офицер обязан сдать точно такое же число доверенных ему несчастных, за исключением тех, кто скончался в дороге, но их свидетельство о смерти должно быть соответствующим образом заверено. Если во время этапа случается побег, конвойный офицер в определенной степени несет за него ответственность. Его могут подвергнуть дисциплинарному взысканию или замедлить продвижение по службе; в любом случае его так или иначе ожидает строгое наказание. Среди конвойных есть честные офицеры, готовые в случае побега нести за него ответственность, но капитан Еменов к ним не принадлежит. Он всеми возможными способами хватает первых встречных, чтобы заменить ими беглецов.

– Но это же подлость!

– Вы правы, именно подлость. Тем более что у сосланных на рудники больше нет имени, ибо в ведомость их заносят под номером. Так что невиновные теряют не только свое гражданское состояние, но и свою личность и им до самой кончины остается лишь страдать в глубинах подземного ада!

– Значит, и нас ждет такая же участь?

– Да. По крайней мере, до тех пор, пока не найдется смельчак, который отважится презреть ярость этого солдафона и вернуть вам свободу.

– Но этот человек…

– Этим человеком буду я.

– Вы! – воскликнули в один голос оба друга. – Но кто же вы?

– Мое заточение длится уже два года. А раньше я был полковником при генеральном штабе, и звали меня Сергей Михайлов, профессор Военного института в Петербурге…

– Так это вы!.. – не сумев сдержаться, воскликнул Жюльен де Клене. – Полковник Михайлов!.. Знаменитый ученый, когда-то почтивший меня своим расположением… Вспомните Париж, полковник… несколько вечеров, проведенных в доме мадам П. вместе с вашим знаменитым соотечественником Тургеневым… Наши выступления в Географическом обществе… Неужели вы меня не помните? Я – Жюльен де Клене.

– Жюльен де Клене, – повторил староста приглушенным голосом, – путешественник, прошедший Мексику, аргентинскую пампу, посетивший неисследованные острова Океании! Бедный мальчик, в каком аду мы встретились!

Изрядным усилием воли полковник подавил чувства, пробужденные дорогими воспоминаниями, и продолжил:

– Еще не зная, кто вы, я уже решил исправить чудовищную несправедливость, жертвой которой вы стали. Теперь же, когда я узнал в вас друзей, мое желание помочь вам еще более окрепло. Но прежде скажите: вы потихоньку приходите в себя? Начинаете привыкать к здешней сырости, жаре и смраду, к удушающим запахам?

– О, – шутливым тоном отозвался Жюльен, постаравшись сохранить свойственный парижанам юмор, – я, конечно, дышу, но не так часто, как хотелось бы.

– А я, – проговорил Жак, по бледному лицу которого струились крупные капли пота, – я едва вижу, еле слышу, а ноги отказываются меня держать.

– Вот, выпейте водки, – ответил староста. – В ожидании, когда откроют дверь, это единственное лекарство.

– Но как же вы?..

– Не беспокойтесь. Я уже привык не спать, обходиться почти без еды и не дышать полной грудью. К тому же мои обязанности, пусть совсем скромные и безвозмездные, если выполнять их так, как понимаю их я, требуют постоянного внимания, поэтому на себя времени, в сущности, не остается.

– А в чем состоят ваши обязанности?

– Они очень разные, ведь я староста партии. Вам вряд ли известно значение этого слова и все те правомочия, что возложены на старосту. Поэтому позвольте мне все коротко объяснить.

Традиционная русская общинность сохраняется также и среди ссыльных. Все свои средства они складывают в общий котел, и никто, ни политический, ни уголовник, не помышляет забрать оттуда даже копейку для собственных нужд. Перед отправкой на этап ссыльные выбирают одного из своих, обычно того, кто постарше, и вручают ему свои сбережения; по поручению общества выборный старается облегчить их положение посредством разумного использования этого нищенского капитала. Сейчас я разъясню. Сторожа на этапах имеют обыкновение облагать несчастных поборами, увернуться от которых мы не можем. Но у меня не хватит духа сердиться на этих бедолаг, почти таких же нищих, как и мы, ибо я хорошо помню, что государство выдает им четыреста кило муки и три рубля, иначе говоря – семь с половиной франков в год! Так что они постоянно пребывают в поисках новых «морковок», как весьма образно выражаются французские служаки.

Чаще всего каторжники прибывают на место ночлега промокшие до нитки и продрогшие до костей. «Дров для печи нет, развести огонь невозможно», – говорит сторож. В ответ староста выкладывает денежку из общественной копилки, чтобы сторож раздобыл дров. В следующий раз, желая получить мзду, сторож вынимает оконные рамы. «Они в починке, вам придется спать без окон», – говорит он. За то, чтобы вернуть окна или хотя бы получить несколько досок с тряпками или охапкой сена, чтобы закрыть дыры, староста снова платит. Он платит кузнецу, заклепывающему кандалы, платит за тряпки, которыми оборачивают железные браслеты, платит за водку для несчастного, который, закоченев от холода, упал на дорогу. Он подбодряет слабого, утешает отчаявшегося, напутствует умирающего. А иногда на определенных условиях ему даже удается убедить начальника конвоя закрыть глаза на неисполнение некоторых предписаний, делающих жизнь каторжников совершенно невыносимой.

– На определенных условиях? – удивленно переспросил Жюльен.

– Если конвойный офицер проявляет милосердие к ссыльным, то те сообщают ему через старосту, что по дороге побегов не будет, а староста подтверждает их обязательство своим честным словом. И вплоть до прибытия на место отбывания ссылки каторжники строго соблюдают это обязательство. На месте же, разумеется, они считают себя свободными от данного ради общего интереса обещания. Так, третьего дня я тоже пообещал капитану Еменову… Но будьте спокойны, к вам это обязательство не относится. Впрочем, я совершенно не намерен способствовать вашему побегу, напротив, я постараюсь сделать все, чтобы справедливость была восстановлена и вы покинули этап с гордо поднятой головой, как и подобает людям, не нуждающимся в помиловании, ибо они невиновны и невиновность их полностью доказана. Близится ночь. Светильники гаснут. Скоро совсем стемнеет. Постарайтесь немного отдохнуть. Я же пойду попрошу у сторожа пару охапок сена. Наши товарищи по несчастью освободят вам немного места. Рассчитывайте на меня.