Читать книгу Из Парижа в Бразилию по суше - Луи Буссенар - Страница 8

Мрачный звон цепей, сопровождаемый гулом человеческих голосов, вывел обоих друзей из состояния летаргии, которое с большой натяжкой можно было назвать сном. Тонкие красноватые лучики солнца просачивались через дыры в крыше, дверях и досках, заменявших окна. С трудом пробиваясь сквозь густой воздух, насыщенный зловонными миазмами, эти крохи света лишь добавляли ужаса зрелищу, представшему перед глазами несчастных французов.

Потные полуголые каторжники тяжело дышали; истощенные, с изможденными лицами, безотчетно, словно автоматы, они совершали зловещий утренний туалет. Ветошь, которой оборачивали кольца ручных и ножных кандалов, покрытых пятнами крови после вчерашнего перехода, собирали и снова использовали по назначению. Ссыльные берегли это тряпье, так как его было нечем заменить, а сторож, по-прежнему находящийся под арестом, не мог за деньги раздобыть им новое.

Вскоре изможденные тела каторжников и их скованные руки и ноги снова скрылись под арестантскими балахонами, и этап, тяжело передвигая ноги по жирной грязи, выстроился в шеренгу, ожидая, когда откроют двери.

Обеспокоенные отсутствием старосты, Жак и Жюльен замерли в оцепенении; онемевшие от испуга, они с трудом осознавали весь ужас своего положения.

Снаружи послышались звучные шаги, удалявшиеся сначала в одну сторону, а потом в другую. Вскоре донесся скрежет замка, дверь широко распахнулась, и поток яркого света хлынул в мрачное чрево барака. Из всех глоток вырывался громкий вздох облегчения. Для несчастных ссыльных свет, пусть даже не несущий тепла, и ледяной воздух с улицы являлись едва ли ни единственной радостью в жизни. Позабыв об опасности, таившейся в резком переходе от удушливого и жаркого, словно в парильне, воздуха, к сибирскому морозу, все пересыльные ринулись на улицу, словно хищники на добычу. Однако дорогу им преградили солдаты; приставив к ноге заряженные ружья, они в любой момент могли выстрелить в заключенных. Принесли несколько грязных чанов, наполненных липким месивом из плохо сваренной ржи; также каждый каторжник получил по куску сухаря из высушенного по-сибирски черного хлеба, и несчастные приступили к трапезе. Но печальный пир перед отправкой на этап быстро закончился. Началась ежедневная перекличка, проводимая унтер-офицером в присутствии капитана Еменова, а затем партия двинулась в путь.

Словно злоумышленников, Жака и Жюльена связали по рукам и ногам прочными веревками, и капитан Еменов посулил заковать их в кандалы, которые намеревался заказать для них в Красноярске. Однако надо сказать, что подобное с собой обращение они допустили только после отчаянного сопротивления, и два казака, первыми бросившиеся их связывать, в полной мере ощутили силу их кулаков. Эта попытка, впрочем, как всегда, жестоко подавленная, была встречена протяжным горестным криком. А капитан Еменов, смеясь дьявольским смехом, принялся яростно крутить барабан своего револьвера, собираясь отдать приказ солдатам открыть огонь. Но тут раздался громовой голос:

– Спокойно, ребятушки! Не сопротивляйтесь и позвольте связать вас! Ваше сопротивление равносильно самоубийству.

Увидев, что слова эти исходят от старосты, капитан Еменов попытался заставить его замолчать.

– Заткнись, мерзавец! – заорал он, замахиваясь кнутом на старика. – Тебе-то какая разница, сдохнут они или останутся живы?

А про себя капитан подумал: «По мне, так лучше бы они окочурились. Трупы всегда можно пересчитать, да и возни с ними меньше».

Но морщинистые веки старосты внезапно поднялись, а его серые глаза заблестели, пронзив солдафона острым, словно отточенный клинок, взглядом. На миг смиренный каторжник вновь стал полковником Сергеем Михайловым.

– Опусти кнут! – возмущенно воскликнул он. – Ты забыл, что не имеешь права бить? Напомнить тебе, что император отменил телесные наказания? Так вот, капитан Еменов, никто на территории Российского государства не имеет права нарушать указы и распоряжения императора, даже когда речь идет о каторжниках.

– Да!.. да!.. это приказ нашего батюшки царя! – наперебой зашумели ссыльные. – Староста правильно говорит.

Грозные слова «нельзя нарушать указы императора» произвели на офицера отрезвляющее действие. Побледнев, он опустил кнут и, до крови закусив губу, смерил полковника свирепым взором.

А тот неумолимо продолжил:

– Также не забудь, что я дворянин, а в нашей империи дворянина обязаны этапировать к месту исполнения наказания без кандалов, в санях или в повозке. И только там, на месте, меня лишат всех моих сословных привилегий, – завершил он с горьким смехом.

– Так ты дворянин? – изумленно спросил капитан. – Но тогда что ты здесь делаешь?

– Сопровождаю несчастных, осужденных, как и я, царским правосудием; я ободряю их, разделяю их страдания и подаю пример, отказавшись от всех своих привилегий; а еще я препятствую злоупотреблениям власти. Ты все понял?

Не найдя, что ответить на слова, произнесенные с необыкновенным достоинством, капитан лишь пробормотал что-то нечленораздельное. Потом, словно внезапно спохватившись, он снова подозвал старосту, собиравшегося занять свое место в центре колонны:

– Ладно, не будем ссориться… только скажи мне, куда направился солдат, которого я приставил к тебе этой ночью?

– Разве я обязан следить за твоими конвойными? – насмешливо ответил полковник. – Своими людьми занимайся сам. А у меня и с моими забот хватает.

– Пусть так. Однако должен сказать, что у меня есть право запретить тебе общаться с двумя узниками, арестованными вчера.

– Не спорю. Собственно, мне нечего им сказать, потому что они больше не оказывают ни малейшего сопротивления.

В самом деле, оба француза, помня, что старик обещал заняться их освобождением, печальные, но гордо подняв голову, шли в окружении взвода солдат, приставленных для их охраны.

Не зная в точности планов своего нового друга, они не подозревали, что сторож этапного острога гнусно предал старосту.

Колонна натужно тронулась в путь; громкое звяканье кандалов сопровождалось приглушенным хрустом затвердевшего снега, ломавшегося под ногами людей. К рассвету распогодилось, снег прекратился, и на ярком голубом небе показалось холодное лучистое солнце. Термометр, пожалуй, показал бы где-то около тридцати градусов ниже нуля. Над крышами домов, словно железные стержни, застыли, вырвавшись из трубы, длинные и прямые струйки дыма; медленно подрастая, они наконец встречали зону воздуха, равную с ними по плотности, и начинали стелиться горизонтально до тех пор, пока не рассеивались вовсе. Вскоре последние деревенские дома исчезли, и партия продолжила свой путь по равнине. Впереди, насколько хватало взора, простиралось необозримое снежное покрывало, и блеск его слепил глаза.

Как сказал наш бессмертный Виктор Гюго,

На высоких стеблях сухих степных трав по обе стороны от Владимирского тракта[7] лежал толстый слой инея, и теперь былинки сверкали в лучах солнца разноцветными огоньками, напоминая диковинные и хрупкие кристаллы хрусталя.

Временами ничтожно малые частицы водяного пара, содержащиеся в холодном воздухе во взвешенном состоянии, резко застывали и, затвердев, алмазной пылью медленно плавали в вышине, переливаясь всеми цветами радуги и принимая самые неожиданные формы.

Увы, несчастные каторжники не могли наслаждаться несравненной роскошью этого зрелища. Холод, бессознательный творец зимних чудес, оказывал болезненное воздействие на их ослабленные организмы, от него мерзли руки, стыла кровь в венах, губы и ноздри покрывались ледяной коркой, лопалась кожа и немели ноги. Но приходилось идти, снова и снова, идти все время, утопая в снегу, вытаскивать ноги из рытвин, ставших тверже мрамора, перебираться через овраги, предательски засыпанные снегом, падать, подниматься и снова падать, чтобы снова подняться.

Так, за пять часов хода они преодолели всего лишь полуэтап длиной около двадцати двух километров. Нетрудно понять, что первый день в положении каторжников стал для друзей настоящим кошмаром. Вдобавок в силу запрета, наложенного капитаном Еменовым на старосту, тот не мог обменяться с ними ни словом, так что физическая усталость французов усугублялась еще и жгучей тревогой.

Колонна пересыльных обычно делает на этапе суточную остановку, однако для арестантов, доверенных охране капитана Еменова, почему-то сделали исключение, и в Ишиме они не получили положенного отдыха, предписанного им правилами пересылки.

А впереди ссыльных ждали новые мучения в жуткой развалюхе, по сравнению с которой даже барак на этапе мог показаться дворцом. В самом деле, грязная лачуга на полуэтапе, где партии ссыльных обычно останавливались только затем, чтобы переночевать, вызывала еще больше отвращения, чем барак в Ишиме. Подобного рода ночные пристанища чаще всего пребывали в таком ужасном состоянии, что каторжники даже не могли разжечь огонь; вдобавок места под крышей хватало не всем, поэтому многим приходилось ночевать во дворе под открытым небом.

Обычно на полуэтапе не бывает отдельных комнат для женщин и детей, и несчастным созданиям приходится ночевать в помещении для солдат, куда те иногда пускают их из жалости. Безропотные и исполненные смирения женщины, кутаясь в невообразимые лохмотья, вместе с детьми забиваются в углы, под солдатские кровати, жмутся возле дверей, где стоят в козлах ружья.

Надо ли нам напоминать, говорит русский журналист, у которого мы заимствуем эти подробности[8], что на этапах не предусмотрено ничего, совсем ничего для лечения больных. Они полностью лишены медицинской помощи.

А в тех клетушках, что именуются больничными, нет ни кроватей, ни матрасов, ни одеял, ничего, что хотя бы отдаленно напоминает белье! На всем пути от Томска до Иркутска, который обычно ссыльные преодолевают за четыре месяца, обустроено только пять тесных лазаретов, где в общей сложности стоят всего сто коек, хотя требуется в пять раз больше. Но даже эти жалкие кровати с тощими постелями чаще всего занимают конвойные солдаты.

Каторжники устремились в тесную лачугу, размеры которой не шли ни в какое сравнение с бараком на этапе. Поэтому как бы ни старались они втиснуться в хибару, где вместо пола под ногами чавкала накопившаяся за многие недели слякоть, едва ли не каждый пятый не смог уместиться под ее крышей и вынужденно остался во дворе.

Жаку Арно и Жюльену де Клене также не досталось места в холодных стенах. Смертельно уставшие, промерзшие до костей, с опухшими от холода лицами, они едва притронулись к той жуткой бурде, которую им принесли в чанах, еще более грязных, нежели на этапе.

– Итак, – стуча зубами, подвел итог Жак, – нам придется провести ночь на улице… на тридцатиградусном морозе, на матрасе из снега!

– Мой бедный друг, – позабыв о собственных страданиях, удрученно ответил Жюльен, – в какую ужасную историю я тебя втравил из-за своей безумной самонадеянности! Но мужайся! Мы тесно прижмемся друг к другу, и нам будет теплее. Я буду охранять твой сон. К счастью, эти негодяи оставили нам шубы.

– Послушай, – исступленно, словно охваченный лихорадкой, скороговоркой произнес Жак, – не знаю, что меня останавливает от того, чтобы вырвать ружье из рук какого-нибудь солдата и проломить голову тому мерзавцу, который держит нас здесь. Конечно, меня немедленно расстреляют, но, может, оно и к лучшему – разом со всем покончить.

– Не делай глупостей и наберись терпения! Вспомни обещание полковника. Если через пару дней положение наше не изменится, ничто не помешает нам привести твой замысел в исполнение.

Тем временем двое арестантов с бандитскими физиономиями, одетые в балахоны осужденных за уголовные преступления, тихо посовещавшись с товарищами, подошли к друзьям и обратились к ним по-русски. У обоих на щеках и на лбу виднелись три позорные отметины, навечно запечатленные палачом на коже лица. Всего три буквы: одна «в», другая «о» и третья «р»; все вместе они составляли русское слово «ВОР».

Видя, что новички не понимают их речи, они поискали глазами старосту, чтобы тот послужил им переводчиком. Полковник, также оставшийся во дворе, подошел к ним, но двое солдат немедленно уперлись штыками ему в грудь. Старик угадал, что за великодушное предложение хотели сделать французам эти двое отверженных.

– Отлично, ребятки, – обратился он к обоим каторжникам. – Делайте, что задумали, и я буду вам благодарен.

Эти двое завсегдатаев московских притонов, возможно, сами удивились, обнаружив у себя в сердце сострадание, чувство, сравнимое с цветком, случайно выросшим на навозной куче; это чувство внушило им мысль, что их долг – приготовить чужестранцам настоящее ложе сибирских охотников. Правда, без привычки спится на нем плохо, а то и не спится вовсе, но зато не замерзнешь. Подготовка такого ложа, довольно несложная, бросает в дрожь жителей умеренных широт.

Собираясь заснуть в хорошей мягкой постели, за плотным пологом, под легким пуховым одеялом, когда в камине потрескивает веселый огонек, вы когда-нибудь задумывались, где приходится ночевать путешествующему за полярным кругом? Могли себе представить, что такой странник, уподобившись зверю, проскальзывает к себе в нору, ныряет в снег, у которого с вашим пуховым одеялом общее только цвет? Путешественник осторожно раскапывает руками белую снежную субстанцию, отрывая вокруг себя туннель, стараясь не нарушить верхний слой снега, а потом, завернувшись поплотнее в тулуп, укладывается непосредственно на землю, промерзшую на несколько метров вглубь. Именно такой способ обустраивать ночлег, довольно простой на первый взгляд, однако весьма сложный на практике, и решили показать новичкам два каторжника.

Как ни странно, своеобразный снежный альков, казалось более подходящий для того, чтобы заснуть и не проснуться никогда, обладает свойством сохранять бо́льшую часть тепла человеческого тела, но при условии, что человек будет полностью изолирован в снегу от внешней среды и наденет свою шубу наизнанку, то есть мехом вовнутрь. Жюльен, обладавший достаточным опытом путешествий по Сибири, довольно быстро сообразил, о каком пристанище для ночлега идет речь, и оценил ловкость и скорость, с которой его соорудили.

Свидетельство сострадания, явленное существами опустившимися, при всем прочем успокоило Жюльена. Всегда отличавшийся человеколюбием, он никогда не верил, что все люди необратимо испорчены, и теперь искренне радовался, столкнувшись со столь неожиданным всплеском добрых чувств. Посиневшими от мороза и растрескавшимися губами он попытался изобразить улыбку и прошептал «Merci!», слово, значение которого оба вора поняли без перевода.

– Прошу, – почти весело произнес он, обращаясь к Жаку, – постель для месье готова. Слуги удаляются… Месье может ложиться спать.

Соединив слово с действием, он, пятясь задом, проскользнул в ледяную нору, подтянул к себе друга, удобно устроил его на заледенелой земле и, обняв, стал ждать прихода сна. Против всяческих ожиданий он вскоре почувствовал, как его охватывает приятное оцепенение. Ложе, конечно, оказалось очень жестким, но температура вполне терпимой. Накопившаяся за день усталость дала о себе знать, причем довольно быстро, и вскоре Жюльен заснул крепким сном.

Как и вчера в бараке с удушливым испорченным воздухом, сегодня утром из объятий тяжелого сна Жюльена снова вырвали гул голосов и звон кандалов. Во дворе началась перекличка каторжников. Француз чувствовал себя разбитым, но в целом выспался он неплохо и очень удивился, что, судя по проведенной в снегу ночи, он приобрел устойчивость к холоду, которая на первый взгляд являлась привилегией жителей северных краев.

– Просыпайся, – потряс он за плечи все еще спящего Жака, – пора вставать. Мы и так долго спали. Пробуждайся, иначе мы не успеем к раздаче похлебки и к тому же навлечем на себя бешеный гнев месье Еменова.

Жак тяжело поднялся, а когда выпрямился во весь рост, снежный свод, укрывавший их от ночного холода, рухнул.

Вместе с другом они принялись выбираться из норы, но стоило им высунуться из-под снега, как Жак почувствовал, что не может открыть глаза.

– Ослеп!.. я ослеп! – испуганно закричал он.

Жюльен вздрогнул, но, быстро осмотрев друга, сразу же понял, в чем причина.

– Успокойся, – ободряющим тоном произнес он. – Твои ресницы всего-навсего покрылись блестящей ледяной коркой, которую надобно растопить пальцами. Я уже проделал то же самое. А теперь поспешим. Вижу, что вышеупомянутый капитан смотрит на нас волком, и…

– Эй, вы, там, поддельные французы, долго вы собираетесь копаться? Живо в свою шеренгу, бегом! – со злостью прокричал капитан Еменов.

– Мой друг ничего не видит и, соответственно, не может идти, – вежливо, но одновременно твердо ответил Жюльен.

– Этот сукин сын еще смеет мне возражать! Говоришь, варнак, у твоего приятеля глаза замерзли?.. Ну погоди, сейчас он у меня прозреет.

Увидев, что негодяй поднимает кнут, Жюльен побледнел и, бесстрашно заслонив собой Жака, возмущенно крикнул:

– Ты не посмеешь его ударить, мерзавец! Иначе…

Со свистом взвился кнут, и опустись он на щеку путешественника, то наверняка оставил бы на ней синюшный шрам. Но кнут капитана Еменова не опустился, поскольку был перехвачен по дороге Жюльеном, который одной рукой схватил капитана за руку, а другой за ворот. Низринутый непреодолимой силой, офицер, с выпученными глазами, вывалившимся языком и посиневшими щеками, свалился в снег. На несколько мгновений и конвойные, и ссыльные словно оцепенели, глядя на исполненный безумной отваги поступок, который – если только не произойдет чуда – будет стоить жизни тому, кто его совершил. Слыша, как хрипит их начальник, отчаянно пытаясь высвободиться из мертвой хватки француза, солдаты, выставив вперед штыки, подбежали к борющимся.

Схватив капитана, как ребенка, Жюльен приподнял его и, выставив вперед словно щит, отступил к забору и прокричал, сопровождая свои слова зловещим смехом:

– Давайте вперед!.. Когда я задушу его, можете пронзить меня штыками!.. Но мерзавец получит по заслугам!

Полукруг солдат вокруг Жюльена сомкнулся, и тот увидел, как в нескольких сантиметрах от его груди заблестели штыки. Путешественник почувствовал, что пропал.

– Стой! Опустить ружья!.. – внезапно раздался за солдатскими спинами повелительный голос.

Во двор влетели и резко остановились мчавшиеся во весь опор сани. Из них высыпал взвод жандармов в сверкающих касках и синих шинелях.

Впереди бежал мужчина высокого роста с благородным лицом, под расстегнутой шубой виднелся мундир, владелец которого, без сомнения, принадлежал к высшему офицерскому составу русской армии.