Читать книгу Голос Незримого. Том 2 - Любовь Столица - Страница 3

Там, где ныне лишь обрывы

Да курган один безвестный,

Прежде жил народ чудесный,

Жили сказочные дивы —

Племя жен мужепохожих,

Что супругов знали многих,

Племя жен могучих, строгих,

Рыжекосых, златокожих.

От синеющих озерий

До синеющих полесий

Заселенные их веси

Простирались в кругозоре.

А главнейшая селитьба

В стенах с башнею дозорной

Встала на берег озерный —

Не дойти к ней, не доплыть бы!

Управляла же тем царством,

Тем огромным королевством —

Материнством, женством, девством —

С добротою, не с коварством

Дочь богини лунной Плены

Благосклонная Олона,

Чье священным мнилось лоно,

Чья краса слыла нетленной.

Трижды десять зим неполных

Прожила она на свете

И была как полдень в лете,

Как пред осенью подсолнух!

Женщин всех она свершенней, —

Молодая, золотая,

С плеч по пяты залитая

Блеском кос и украшений.

Нет цены цепям, бряцалам,

Медным, бронзовым, янтарным!

Волоса же лучезарным

Упадают покрывалом.

А собой она, Олона,

Что сама богиня Плена:

Тело белое, как пена,

Лик, как яблок, округленный…

А глаза у ней, Олоны,

Хоть смеются, а печальны,

Как зеленый вьюн венчальный,

Как хрусталь для стрел зеленый…

Круг десятый водят годы,

Год царит она десятый

Средь малиновой палаты,

Где лазоревые своды.

Девять лет она пред всеми

Шла в поход и из похода,

Чтяся матерью народа,

Проносяся в ясном шлеме.

Девять лет она над всеми

Выясняла суть закона,

Золотой зовясь Олоной,

Сидя в тонкой диадеме.

И, как это надлежало

По дивейским их обычьям,

По уставам и приличьям,

Много в брак она вступала.

Первым мужем был ей Згара.

Не рождалось дива выше! —

Мускулистый, важный, рыжий,

Плоть, что бронза, – от загара.

Был простой он, добрый ратай,

Но она блюлася в страхе,

Словно хищной росомахи, —

Бороды его косматой.

Много Плена лиц явила —

И Олона изменилась:

Объявила Згаре милость

И другого полюбила.

Стал вторым ей мужем Уго.

Не рождалось краше дива!

Гордый, стройный, с черной гривой,

Плоть, что кость, бледна, упруга.

Был гончар он ловкий, скорый,

Но она влеклася снова,

Как от коршуна лихого,

От его ночного взора.

Плена много лиц явила —

И она рассталась с Угом:

Наградила по заслугам

И другого полюбила.

Стал ей третьим мужем Славий.

Это див родился истый!

Русый, гибкий, голосистый,

Плоть бела, что воск в расплаве.

Был гусляр он хитрый, льстивый,

Но она опять бежала,

Как от змейки тонкожалой,

От его улыбки лживой.

Много Плена лиц явила —

И Олона – не опалой —

Всё же Славия услала,

О любви же позабыла.

И пошел уж год четвертый,

Как живет Олона девой,

Без стыда, боязни, гнева,

Одиноко, тихо, твердо.

Лишь одной полна печали,

Лишь одной полна кручины:

Что на память ей мужчины

Ничего не завещали.

От тяжелых их объятий

И веселых их ласканий

Нет у ней – не камней, тканей, —

А кудрявого дитяти!

Дал ей дочку рыжий Згара,

Что была б потом царицей.

Полюбилась Огневице —

Не спасли великой чарой…

Дал сынка ей Уго черный.

Полюбил его Водяник, —

Сторожили много нянек,

А исчез в воде озерной…

Белый Славий дал уродца —

И его тотчас убили,

Закопали в чернобыли,

Как всегда у них ведется…

Так грустила раз Олона,

Выйдя в створчатые сени…

Мреял вечер предвесенний,

Городище было сонно.

Ниже – озеро Лейяла

Серой раковиной стыло,

Жемчуг розовый таило,

Вдаль Олону увлекало.

Дальше – горы Загадули

В мягком дыме лиловели,

В легкой дреме соловели

И Олону вдаль тянули.

Подошла она тут к дверце,

Словно горленка воркуя:

«Ах, не вем, чего хочу я!

Наскучались разум, сердце…

Что мне платинные пряжки,

Бирюзовые запястья?

По свое пойду я счастье,

Позабуду долг свой тяжкий.

О, Лазурницы Большие —

Город милый мой, родимый!

Будь богами боронимый!

Ворочуся из тиши я…»

И взяла вооруженья

Только нож свой испещренный,

Только обруч серебреный

И взяла из украшенья —

Облеклась рядиной длинной

И ушла, легко ступая,

Златокосая, босая,

Вдаль тропиною долинной.

Много раз уже Олона

Покидала дивье племя,

Укрываяся на время

В глубине лесной, зеленой,

И жила там тихо тайно,

Жизнью чудной, жизнью думной

Над Лейялой светлой, шумной

В темной хижине надсвайной.

Там лечила раны битвы,

Раны сердца там лечила,

Для людей копила силы

И несла богам молитвы.

И теперь – лишь только рдело,

И ронялся бисер росный,

Начинала искус постный —

Размышляла и не ела.

А когда опять алело,

И низался жемчуг звездный,

То кончала искус слезный —

Сладко грезила и пела…

А кругом весна стояла:

Почка розовая бухла,

Голубая хвоя жухла —

Стало влажно, вражно, тало…

Расширялися заливы,

Топи, заводи, трясины,

И шепталися осины,

Ольхи, вязы, вербы, ивы.

А кругом весна стояла:

Принялась гнездиться птица,

Зверь же бросил уж ютиться —

Стало звучно, кучно, шало…

Всюду стаями тянули

Цапли, лебеди, касатки,

Стадом шли – быки и матки —

Лоси, туры и козули.

А кругом весна стояла:

Мошка реяла с игрою,

Рыба плавала с икрою —

Смутно, древно, томно стало…

На лугу плясали в круге

Мотыли, шмели и пчелы,

Под водой водили коло

Щуки, стерляди, белуги.

И пошла бродить Олона,

Улыбаясь и печалясь,

И чудесны показались

Ей лесные эти склоны.

Последила путь лебяжий,

Отыскала след медвежий.

Занимался ветер свежий

Золотых волосьев пряжей.

Шла с холма – и ноги мокли,

Шла на холм – и ноги сохли…

Что там: щур, звериный чох ли?

Муравейник, теремок ли?

Уж, ложася на обрывы,

Солнце ярко полыхало,

Словно облик ярый, алый —

Облик божича Зоривы!

И подеялось с Олоной:

Стала вправду золотою,

Задышала с быстротою,

Завздыхала вдруг влюбленно

И в закат лесной весенний

Через ветки заревые

Помолилася впервые

Солнцебогу, а не Плене.

В миг тот ветки расплелися

От прыжка большого зверя, —

И, к добыче путь свой меря,

Глаз сверкнул зеленый рысий!

И увидела Олона

Смерть лихую недалече,

Но готовилась ко встрече,

Нож сжимая испещренный…

То не птаха засвистала,

Не запрыгала то белка,

Чья-то яшмовая стрелка

В глаз смарагдовый попала!

И тотчас же к шкуре красной,

В белых сумерках сияя,

С диких яблонь цвет ссыпая,

Подошел стрелец прекрасный.

Был он юный, златолицый,

В нежной радужной раскраске,

Кудри смольные – в повязке,

Карий взор, как у орлицы!

Тонкий, легкий, крепкий, смуглый,

Стан блистал червонней слитка,

И вилась златая нитка

По груди его округлой.

И мерещится Олоне,

Что идет к ней сам Зорива,

Перед ним она пугливо

В земном падает поклоне.

Шепчет: «Кто ты? кто? помилуй!»

«Видишь ты Стрельца-Медуна, —

Как домры глубокой струны,

Прозвучал ей голос милый. —

Я ж кого, скажи мне, вижу?»

Отвечала: «Я – Олона».

И у малого услона

Тут сошлись они поближе.

Сели рядом и сидели

С задушевностью во взоре,

В простодушном разговоре

О своем земном уделе.

Рассказала Золотая

Всё под птичьи переливы:

Как живут на взгорьях дивы,

Вера, правда их какая.

Рассказала, что творится

Там, где женское начало,

Об одном лишь умолчала:

Что сама она – царица.

И поведал ей Прекрасный

Всё под рокот соловьиный:

Как живут в лесах русины,

Как у них мужи лишь властны.

А потом они умолкли,

Странной грустью обаянны,

И повили их туманы

В серебристый лен ли, шелк ли…

Меж трепещущих осинок

Уж звезда Чигирь синела.

Вдалеке свирелью смелой

Звал глухарь на поединок.

И припал Медун к Олоне

Головою на колени,

Лепеча слова молений,

Целовал ее ладони…

И Олона позабыла,

Что они – не однолетки —

К лику в розовой расцветке

Лик, любуясь, преклонила…

В том виной Зоривы стрелы

Иль виной в том Плены иглы,

Только в них любовь проникла

И, в сердцах застряв, горела!

Правду молвлено ведуном,

Что ведет богиня-Река

Жизнь слепую человека

И Олоны жизнь с Медуном.

В страшный час судьба свела их, —

И они остались вместе,

Словно птички на нашесте,

В тихой хижине на сваях.

Он носил к жилищу хворост,

А она – сосуд с водою,

Но была она вдовою,

Был и он, как раньше, холост.

Подарил он мех ей ланий,

А она ему – олений, —

И на них они в час лени

Спали врозь, боясь желаний.

Ибо так себе сказала

Многомудрая Олона:

Мне ль ему годиться в жены?

Предо мной он – мальчик малый.

Но ее нередко грезы

Несказанные точили,

Как жучки, что вдруг ожили,

Белоснежный ствол березы.

И его порой глодало

Непонятное хотенье,

Словно вешнее растенье

Горностай заголодалый.

Уж они не шли в обнимку,

А присев, не целовались,

Лишь глядели, припечалясь,

В зеленеющую дымку.

И Олона к царской мысли

Возвращалася всё чаще,

Видя вьющиеся чащи,

Вспоминая что-то, числя,

Наконец она открыла:

«Отдыхала я уж долго,

И теперь во имя долга

Я прощусь с тобой, о милый!»

И померк в очах Медуна

День весенний, день веселый,

Полился берилл тяжелый

По щеке румяной, юной.

Он шепнул: «Пойду с тобою,

О, с тобою, милой, вечно…»

Лук поправил свой заплечный

И пошел одной тропою.

Сзади маревели дали,

Зеленели Загадули,

Ветры ласковые дули,

Их вернуть и не гадали!

Только озеро Лейяла

Серебром в ложбине плыло,

В рог свой выгнутый трубило —

Вновь к себе их узывало.

Но они без остановки

Путь свершали некороткий.

Их равнялися походки,

Походили их сноровки.

Были к вечеру у града.

И Медун над гладью водной

Вдруг увидел круг народный

И подумал: «Вече? рада?»

Но сказала тут Олона:

«Это – игрище святое,

Это гульбище большое,

Ибо нынче День Зеленый,

Праздник почек развиванья,

А иначе дев поятья.

Отомкнут их всех объятья,

Распечатают лобзанья».

И пошла вперед с усмешкой —

Величавее павлинов,

Косы яркие раскинув

Над пестреющей мережкой.

А у берега, как стены,

Поднялись густые лозы,

Встали белые березы

Рощи солнечной священной.

И божественные птицы —

Лебедины-снеговые,

Выгнув ласковые выи,

Гоготали возле жрицы.

Им она бросала зерна,

Бормоча свои заклятья,

Девы ж дивки, скинув платье,

Шли гуськом к воде озерной.

В воду каждая полезла

С причитаньем, плачем, визгом…

Окропила жрица брызгом

Всем им груди, чрева, чресла,

Друг за другом их покрыла

Бьющей крылицей лебяжьей.

«Станьте, станьте станом глаже,

Полнтесь женскою вы силой!»

А когда на берег вышли,

Взяли юноши их с бою,

Повлекли, обняв, с собою

По траве, в кусты, камыш ли…

Белы, трепетны и тощи,

Словно рыбы, бились девы,

Стихнув, скрылись вправо, влево.

Тишь прошла священной рощей…

Только жрица молодая

В черных космах, с ликом мрачным,

В ней бродила, новобрачным

Из травы вьюны свивая.

Призвала ее Олона:

«Слава Плене! Здравствуй, Руя!

Как живешь? Молясь, волхвуя?»

Та согнулась в три поклона,

А сама, смеясь ехидно,

Подает уже по вьюну

Ей, Олоне и Медуну,

Знак им делая бесстыдный.

Потемнела вся царица,

Как богиня в новолунье,

И упала ниц ведунья —

Вверх глаза поднять боится.

Вдруг смягчилась Золотая:

«В этот день и в этой роще

Дождалась моей ты прощи.

Но такая не всегда я.

Подыми же лик свой бледный!

Видишь этого русина?

Я беру его за сына,

Стол дарю ему наследный!»

В этот миг молодожены

По извилистым тропинам

Шли к светлеющим стволинам,

Чтоб предстать пред лик Олоны.

Темнокудры, белокуры,

Юныш-див с юницей-дивой.

Вид супругов – горделивый,

А супруг – слегка понурый.

Но во всех очах услада,

В каждой поступи утома.

Ах, Олоне всё знакомо!

«Дай, богиня, всем им чадо!»

Улыбнулась робким, хилым,

Покумиться посулилась

И тихонько удалилась

Со своим Медуном милым.

Кликнул лебедь вслед, горюя,

В серебристом переплеске,

А в зеленом перелеске

Их следила, злобясь, Руя.

Но они не замечали —

Шли, сердцами вновь смутяся,

От любви ли все светяся,

От вечернего луча ли…

Сноп тридцатый жнут заходы,

День живет Медун тридцатый

Средь малиновой палаты,

Где лазоревые своды.

Всё он время при Олоне,

При улыбчивой царице —

Ходит следом иль садится

В ножках снега убеленней.

Поутру они с ним двое

Посещают непременно

Меднотынный двор военный,

Где ученье боевое.

Там, на стрельбище широком,

Черепа торчат, как тиры,

И зияют глаз их дыры

В небе розовом высоком.

В них-то камни, копья, стрелы

Дивки юные бросают, —

Груди девии сияют,

Наги, потны, загорелы.

Впереди, гневна, как кречет,

Рудокудрая, литая,

Воевода Волотая,

Их уча, свой дротик мечет.

Иногда и Золотая

Вдруг спускала лук с уменьем, —

И глядела с восхищеньем

Рать девичья молодая.

На Медуна ж не глядела,

Словно был он враг презренный!

Он же был стрелец отменный,

Верный глаз имел и смелый…

После, днем, они с Олоной

Посещают, как потребно,

Сребротынный двор судебный,

Где идут дела закона.

Там, над солнечным помостом,

Встал навес с дубовым билом —

Сень голубкам белокрылым

И сорокам белохвостым.

А под ним, стары и чинны,

Дивки в кожаных рубахах,

В оловянных тусклых бляхах,

Разбирают громко вины.

Выше всех их, наблюдая,

Чтоб они не обманулись,

Бдит судья большая Юлис,

Беловласая, худая.

Иногда и Золотая

Суд судила с разуменьем, —

И внимала с восхищеньем

Рада женская седая.

О Медуне ж, как ребенке,

Лишь шепталась удивленно.

Он же был русин смышленый,

Ум имел живой и тонкий…

Ввечеру они с царицей

Посещают неизменно

Двор при храмине священной,

Где служенье Плене длится.

Там, на требище огромном

Льется кровь тельца иль птицы.

Солнцем идол золотится,

Многогрудый, с ликом темным.

Подле, в ладанках, в холстине,

Дивки, девы-вековухи,

Величавы, бледны, сухи,

Стройно молятся богине.

Посредине жрица Руя

Овевает белый камень,

Сберегает алый пламень,

Бормоча, скача – чаруя.

Иногда и Золотая

Выступала с чарым пеньем, —

И склонялась с восхищеньем

Свита девья пожилая.

А к Медуну, как к мужчине,

Относилася брезгливо.

Он же юныш был стыдливый,

Плоть имел ягнят невинней…

Кроме этих попечений

О житье-бытье народном

Часом шли они свободным

Чрез дворцовые ступени

В царский двор золототынный,

Где телицам белорогим,

Кобылицам белоногим

Стойлищ ряд построен длинный.

Там, в хранилище закрытом

Свет сияет переливный, —

Спят в кубышках тины, гривны,

С изумрудом, с маргеритом.

И лежат во тьме подполий

Холст беленый, холст суровый,

Серебристый мех бобровый,

Золотистый мех соболий.

И живут при том богатстве,

Стерегут его почетно

Без другой нужды работной,

Меж собою в дружном братстве,

Ото всех в великой славе

Три Олониных супруга,

Три былых любимых друга

Дивы – Згара, Уго, Славий.

Хлеб едят духмяный, сдобный,

Пьют медвяные напитки —

Есть всего у них в избытке,

Но они грустны и злобны.

Ибо, если уж любила

Краткий миг кого Олона,

Любит тот неутоленно,

И умрет любовь с могилой!

Но теперь, когда Медуна

Вдруг приблизила царица,

Стал в их жилах гнев струиться

Молний злей, сильней падуна.

Раз зашла во двор Олона

За цветным своим нарядом,

И Медун держался рядом,

Бледен бледностью влюбленной.

Три ключарника-супруга

Пред царицей собралися:

Подал Згара плащ ей лисий,

Ткань лазоревую Уго,

Славий тонкие застежки

С желтоватым камнем лунным, —

И заметился Медуном

Глаз ревнивых взгляд сторожкий.

За царицею красивой

Вышел он, о них гадая,

И сказал ей: «Золотая!

Кто – те три угрюмых дива?»

И ответила Олона:

«Мне они мужьями были.

Их уста мои любили,

Осчастливливало лоно».

И добавила с причудой,

Рот свой нежный усмехая:

«Хороши взяла меха я,

Платья выбрала не худо».

Той же ночью, жаркой, краткой,

Занемог стрелец прекрасный

Болью сладостною, страстной,

Знойной, юной лихорадкой.

Видел милое он тело,

Тело, белое, как пена…

А безжалостная Плена

На бессонный лик глядела.

Всё идет своей чредою,

Как по верному гаданью:

За любовной скачет данью

Бог Зорива со стрелою.

Дни Медуна непокойны,

Дни Олонины тревожны,

И глядят они на ножны,

Хоть и слуху нет про войны.

Стали тягостней, короче

Неизбежные их встречи,

Стали спорчивее речи

И разгарчивее очи.

Но она же миловала

Кудри черные украдкой,

Целовал тайком он сладко

Край цветного покрывала…

А кругом гуляло лето,

Сыто желтым, пряным злаком,

Пьяно красным, сонным маком,

В голубой тростник одето.

Стало в пущах больше ягод,

Синих, розовых и черных,

А в жилищах приозерных —

И веселостей, и тягот.

Стало вод прозрачных меньше:

Наводнили их купавки.

Стали шалы, словно мавки,

Толпы вольных дивьих женщин!

И Олона изменилась —

Наряжалась, притиралась,

Прогнала из черт усталость,

А из поступи – унылость.

На заре в опочивальне

Уж гостила дружка Йинка,

Вся кругла, как жемчужинка,

С ликом зернышка овальней.

Приносила ворох хмеля

И указывала на лес, —

И взволнованно смеялись,

И застенчиво краснели.

На закате же в светлице

Уж гостила бабка Ула,

Как валун большой, сутула,

А лицом темней землицы.

Приносила уйму зелий

И указывала на лес, —

И таинственно шептались,

И угадчиво немели.

Вот однажды, с белой башни,

Где злаченые перила,

В ширь Олона взор вперила,

Молвя с грустью невсегдашней:

«О, Медун, заутра бойся

Оставлять мои палаты!

В заповедный бор заклятый

Даже в самый жар не кройся!»

И добавила Олона:

«Будет пляс там дикий, шумный,

Лошадиный скок безумный,

Ибо завтра – День Червленый, —

Праздник меда собиранья,

А иначе – жен владенья,

Всех юнцов возьмут под тенью

Их хотенья, их игранья».

И пошла уж от Медуна

Горных ласточек невинней,

Вся в белеющей новине

Под косой золоторунной.

А заутра встал Медун уж,

Полон думою ревнивой:

«Иль, русин, я хуже дива?

Или я, Медун, не юныш?»

И в полдневный зной несносный

В бор пошел он заповедный,

Где, как рать, громадны, медны,

Вмиг его обстали сосны.

Средь алеющей поляны

Никли ульи, пусты, сладки,

Вкруг легли сотов остатки

И с пахучим медом жбаны.

И Медун прилег на корни,

Опаленный, истомленный,

Прелесть белую Олоны

Вспоминая всё упорней.

Вдруг по смольной, вольной дали

Понеслося ржанье с гиком, —

И к нему в веселье диком

Жены конные помчали.

Гнулись к огненным кобылам,

Огневые вили гривы

И вопили: «В честь Зоривы

Ты ожги, ожги нас пылом!»

На телах – одежд обрывки,

А на лицах всех – личины,

Чтоб не ведали мужчины,

Кто – они, лихие дивки!

И божественные мухи —

Медуницы золотые

В космы их вплелись густые

Иль серьгой висели в ухе.

Сзади – юноши, все пеши,

Как рабы, все окруженны,

Еле шли, изнеможенны,

Словно их замучил леший.

Дружно женщины сомкнулись

Пред встревоженным Медуном

И за ним, прекрасным, юным,

Сотней рук уж потянулись.

Но глядел он исподлобья,

Он отталкивал те руки, —

И взялись они за луки,

Ухватилися за копья.

Не страшась, лишь негодуя,

Крикнул он: «Не быть полону!

Я люблю одну Олону

Я хочу лишь Золотую!

С ней любовь моя и гибель!»

Под удар чело склонилось…

Но орда снялась и скрылась,

Саранче ль подобно, рыбе ль…

Лишь жена полунагая,

В кудрях, солнышка рыжее,

Вдруг к его прильнула шее,

Содрогаясь и вздыхая.

Бился юныш разгневленный

В тех кудрях, как в лисьих лапах,

Но узнал знакомый запах,

Тонкий, томный дух Олоны!

И, мужчиной став мгновенно,

Потянулся он всем телом,

Словно пламя, загорелым

К телу белому, как пена.

А она, личину сдвинув

С ослепительного лика,

Издала три долгих клика

Заунывней лебединов!

А потом, светла, как утро,

Другу счастье подарила,

Тайну сладкую открыла,

Целомудренно и мудро…

Возле бор седой и хмарный

В завитом качался хмеле,

Все деревья пламенели,

Тек смолистый сок янтарный.

Дальше – озеро Лейяла

Ковш вздымало бирюзовый,

Влагой полнило медовой, —

Их, сияя, поздравляло.

И сказал Медун счастливо:

«О, любимая! Взгляни-ка, —

Даль красна, как земляника.

Как сегодня всё красиво!»

И сказала та блаженно:

«О, любимый! Посмотри-ка, —

Высь синя, как голубика.

Всё сегодня несравненно!»

И в выси смеялась Плена,

Хохотал в дали Зорива,

Ибо знали, что красиво,

Что сегодня несравненно.

Кто считает, сколько бусин

В дорогой, дареной нитке?

Сколько капелек в напитке,

Если сладок он и вкусен?

Так они – Медун с Олоной

Дней счастливых не считали,

Но себя друг другу дали

И любили неуклонно.

Лишь одно она уж знала:

Это – друг ее последний.

Он: всей жизни долголетней

Для его любови мало!

Жили оба в отдаленье,

В упоенье и усладе,

Позабыв совсем о раде,

О войне и о правленье.

Жили вместе, как супруги,

Так прожить хотели веки…

Да сердились человеки,

Уж завидовали други.

Раз придумала царица

На повозке золоченой,

Хлыст подняв разгоряченный,

Вместе с милым прокатиться.

В путевой одежде белой

К запряженным коням вышла

И, сама поправив дышло,

Рядом с другом полетела.

Утром розовым, прохладным

Вился, длился путь приятный

То равниной необъятной,

То нагорьем неоглядным.

Иногда из чащ ковыльных

Вылетал к ним чибис тонкий

И ширял наперегонки,

И скрывался в тучах пыльных.

Наконец, устали кони, —

И они присели в неге

Под кленовые побеги

На пологом росном склоне.

Был то край уединенный,

Жили тут лишь трясогузки, —

И Медун уж пояс узкий

Снял, играючи, с Олоны.

И она улыбке ярой

Уж сдалась со мглой во взорах.

Но вблизи раздался шорох,

И явился рыжий Згара.

Нес корзину он с плодами,

Солнца больше и червленей,

И, подав ее Олоне,

Молвил робкими устами:

«Ты возьми мой дар плодовый —

Он работой тяжкой добыт,

Но умерь мой горький ропот,

Полюби меня ты снова!»

И ответила царица:

«Разве любишься за сласти?

Разве есть возврат для страсти?

Что прошло, не повторится!»

И уехала со смехом.

А вослед по росам ранним

Згара брел, до крови раним

Тем былого счастья эхом.

После вздумала царица

На ладье посеребренной,

Вскинув парус окрыленный,

Вместе с милым поноситься.

Вышла на берег Лейялы

В платье темном, без запястий,

И, сама собравши снасти,

Рядом с другом в ширь помчала.

В вечер ветреный, румяный

Стлался, длился путь прекрасный

То по глади синей, ясной,

То по ряби бурной, рдяной.

Иногда между осокой

Выплывал бобер к ним бойкий

И показывал постройки,

И скрывался вновь глубоко.

Наконец они устали

И на берег мягкий, мглистый,

На песок жемчужный, чистый,

С детской радостью сбежали.

Это час был затемненный,

Лишь стрекозы их видали, —

И Медун ремень сандалий

Развязал уж у Олоны.

И она к груди упругой

Уж прижалася в волненье…

Но послышалось хрустенье,

И явился черный Уго.

Нес он чашу глины белой

В красках тонких и узорных,

Лучше всех купав озерных,

И сказал Олоне смело:

«Вот прими мой дар готовый —

Создал труд его искусный,

Но обрадуй взгляд мой грустный,

Полюби меня ты снова!»

И ответила царица:

«Разве любишься за вещи?

Разве зов судьбы не вещий?

Что прошло, не повторится!»

И уехала со смехом.

А вослед прибрежным краем

Уго шел, до слез терзаем

Тем былого счастья эхом.

А потом еще царица

Вместе с милым захотела

С высочайшей вышки белой

На просторы подивиться.

В золотой княжой хламиде

Шла она вдоль лестниц длинных,

Взяв сама всех яств долинных,

И взглянула, кверху выйдя.

Ночью лунною, зеленой

Открывался вид чудесный

На высокий свод небесный

И на край широкий, сонный…

Из-за облаков порою

К ним неслась звезда большая,

И сверкала, потешая,

И скрывалась, небо роя…

А как только утомились,

На ковер цветной, пушистый,

Возле утвари душистой,

В полусне они склонились.

Был покой то удаленный,

Здесь лишь кот мурлыкал, медля, —

И Медун златые петли

Отстегнул уж у Олоны.

И она в любовном праве

Уж к устам младым припала…

Но пронесся шелест малый,

И явился белый Славий.

Нес он гусли со струнами,

Волн светлей и полнозвонней,

И, приблизившись к Олоне,

Молвил тихими словами:

«О тебе с хвалой медовой

Я сложил свои былины.

Разгони ж мои морщины,

Полюби меня ты снова!»

И ответила царица:

«Разве любишься за песни?

Разве есть меня известней?

Что прошло, не повторится!»

И откинулась со смехом.

А по лестницам скрипучим

Славий брел, до боли мучим

Тем чужого счастья эхом.

Не боясь беды, измены,

Обнялись Медун с Олоной,

Окропленной, убеленной

Молоком лучистым Плены.

Только озеро Лейяла

Зыбью черною ходило,

Змей серебряных плодило, —

Их о зле предупреждало.

Нету времени лукавей,

Чем часы глубокой ночи!

Тщетно в них смыкали очи

Дивы – Згара, Уго, Славий.

И сошлись во тьме безлунной

На дворе золототынном

В свете призрачном лучинном

С гневной молвью про Медуна.

Тут воскликнул Згара рыжий:

«Ах, когда б я не был дивом,

То в бою бы пал ретивом

Тот, кого я ненавижу!»

Проронил тут Уго черный:

«Ах, когда б я не был дивом,

Став от сглаза шелудивым,

Впал в опалу б он позорно!»

И шепнул тут Славий белый:

«Я ж не буду вовсе дивом,

Коль в моем навете лживом

Не погибнет он всецело!»

И открыл он злые мысли,

Рассказал свои им козни.

Зашумело в ночи поздней

От речей его, от крыс ли…

Розовили после зори

Град-Лазурницы Большие,

Но пошли в нем дни иные

В сплетне, плутне и раздоре.

Полюбилась что-то Згаре

Воевода Волотая.

Смотрит он часами, тая,

Ей во взор, как сумрак, карий.

Чистит ей вооруженье —

Шлем, куяк и наголенник —

И покорно, словно пленник,

Повторяет все движенья.

И повадился вдруг Уго

Быть с судьею старшей Юлис.

Днями гнется он, сутулясь,

К голове, седой, как вьюга.

Учит он ее реченья

О царе, народе, смерде,

Как преступник, ждущий смерти,

Внемлет ей без возраженья.

И зачем-то начал Славий

Знаться с главной жрицей Руей.

К пальцам бледным, словно струи,

Никнет он, ее лишь славя.

Верит всем ее гаданьям

По животным, звездам, пеплу.

Как больная, что ослепла,

Ждет вещаний с содроганьем.

А меж тем они все трое

В час закатный, в час рассветный,

Хлопотали незаметно,

Для Медуна яму роя.

Он же был веселья полон,

Розов, бодр от стоп до шеи.

Жил, в любви лишь хорошея,

Ибо дни близ милой вел он!

И еще свежей, моложе

Стала мудрая царица,

Но не знала, что творится,

Ибо нравилось ей ложе…

А кругом в шальном кочевье

Осень мчалася победно

И стрелою меткой, медной

Обагряла все деревья.

Налились и заалели

На рябинах горьких грозды,

И лесных орехов гнезда

Порудели и поспели.

В городище ж спели разом

Все напасти и тревоги.

Помогать не стали боги,

Потеряли люди разум.

Ожидался год голодный,

Надвигались вражьи вои,

Что же самое плохое —

Дивки сделались неплодны.

Сколько было пар веселых!

Да от чьих-нибудь заклятий

Нет от Плены благодати,

Нет меж женами тяжелых…

И однажды, в полдень знойный,

В миг, когда так тихо было,

Раздались удары в било,

Вески, резки, беспокойны.

И Олона побледнела,

Как при вести о несчастье,

Но в великом самовластье

Слабость сердца одолела.

Поцелуем голубиным

С милым юнышем простилась

И поспешно очутилась

На дворе серебротынном.

Там толклась толпа народа,

Там гудела буйно рада,

Безначальной воле рада,

Миговой пьяна свободой.

На помост взошла царица:

«Мир да лад, о дивья рада!

Что тебе, великой, надо?

Полевать? Молиться? Биться?»

И чего-то выжидая,

Стихло вдруг людское море.

А вперед, темна от горя,

Вышла с речью Волотая:

«Ты слюбилася с русином.

Как во тьме живешь волшебной.

Племя ж то для нас враждебно

И грозит уже вблизи нам!»

Снова море человечье

Зашумело, в страхе горбясь,

А вперед, желта от скорби,

С тихой Юлис вышла речью:

«Ты в любви ума лишилась,

И даришь свой стол мужчине.

Уж мужья смелеют ныне,

Наша воля сокрушилась!»

Снова стихло, что-то чуя,

Море женщин справа, слева.

А вперед, черна от гнева,

Вышла с громкой речью Руя:

«Ты побрачилась с бездетным.

Служишь Плене неугодно.

Вся страна уже бесплодна.

В том супруг твой даст ответ нам!

Грех ты свой тогда замолишь,

Если в жертву дашь Медуна.

Он – красивый, чистый, юный.

Нужно нам его, его лишь!»

Завопила рада: «Мати!

Помоги отвесть беду нам

И пожалуй нас Медуном

Завтра к празднику зачатий!»

Содрогнулася Олона

И не вдруг уразумела,

Стала вся, как холм из мела,

Огляделась изумленно…

Увидала под ногами

Город милый свой, любимый,

Уж теперь не боронимый

Ни царицей, ни богами.

Тихо молвила: «О дети!

Рвите сердце мне на части!

Чтоб укрыть вас от несчастий,

Дам я лучшее на свете…»

И пошла в свои хоромы,

И шаталася, идучи.

Бог Зорива скрылся в тучи,

Бог Ратгаст готовил громы.

Хорошо вражду залить бы

Золотой водою грозной!

На беду уж было поздно —

Взволновалась вся селитьба.

Тщетно били камни градин,

Напрягались луки радуг:

Всё велик был непорядок,

Крик и гомон был громаден.

Хоть окончилася рада,

Продолжалось оживленье —

Ибо шли приготовленья

Для кровавого обряда.

Лишь на башне древней, белой,

Тихо смертью возвещенной,

Льнет к хламиде позлащенной

Плащ мужской поголубелый.

Ах, идет там расставанье!

Говор там идет грустящий,

Словно бисер шелестящий,

Словно зегзиц кукованье.

Вопрошает так Олона:

«Как могло всё это статься?

Ты – милей мне сына, братца,

Ты – мой жданный и молённый!»

А Медун ей отвечает:

«Не горюй: так, видно, надо.

Лишь разлука горче яда.

Смерть меня не удручает».

Вопрошает вновь Олона:

«Без тебя как жить я стану?

К неживому кинусь стану

И сама умру без стона».

А Медун ей отвечает:

«Не печалься: будем вместе.

Как жених, явлюсь к невесте.

У русинов каждый чает».

Вопрошает вновь Олона:

«Как же будет то возможно?

Не томи надеждой ложной!

Ты погибнешь, умерщвленный».

А Медун ей отвечает:

«Не грусти: уж я на тризне

Возвращуся к новой жизни.

В этом жрец нас поучает».

И открыл, что жил, не веря

В Плену, Реку и Ратгаста —

Проклиная втайне часто

Всех богов их, злых, как звери!

И что есть один лишь правый

Бог, подобный их Зориве,

Но добрей, мудрей, красивей,

Синеглазый, русоглавый.

Показал ей знак нагрудный, —

Перекрещенный, злаченый,

И, обнявшися с Олоной,

Замер в думчивости чудной.

Ниже – озеро Лейяла

Золотым венком свивалось,

Алой лентою вязалось, —

Их красою утешало.

Дальше горы Загадули

В пышных купах багрянели,

В желтых клубах пламенели, —

И Олону ввысь тянули.

Встала вдруг она, прямяся,

Светлым оком в небе канув:

«Будет верить в истуканов,

Что стоят на крови, мясе!

Твой же Бог золотосердный

И моим да будет богом.

Дай мне знак его залогом

Нашей брачности бессмертной!»

Встал Медун: «Тебе дарю я,

Что не дал бы иноверцу…»

И прижал ее он к сердцу,

Подарил ей крест, целуя.

Так на вышке белобревной

Всю ту ночь Медун с Олоной

Протаилися влюбленно,

Прошепталися любовно.

А пред солнечным восходом

Раздались внизу блеянья,

Восклицанья и бряцанья

С плясовым тяжелым ходом.

И сказала тут Олона:

«Собрался народ зарано,

Ибо нынче День Багряный,

Не Зеленый! Не Червленый!

Праздник плода сбереганья,

Материнского зачатья.

Ах! должна тебя отдать я…

Ах! убьет тебя закланье…»

И пошла за милым, воя

Дольних иволог несчастней,

Вся в суровеющем красне

Под косою огневою.

А внизу – в народном шуме

Жрицы кликали, кружились

И кинжалами язвились,

Полны яростных безумий.

На плечах зияли раны,

А в перстах гремели бубны.

Вслед, серебряны и крупны,

Шли священные бараны.

Их вели, как полагалось,

Дивьи маленькие дети,

Но, глядя на раны эти,

Там и сям дитя пугалось.

И влеклись, безмерно горды,

Плач их грудью утишая,

Взгляд серьгою утешая,

Матерей нарядных орды.

Впереди, страшна собою,

В исступлении пророча,

Новым ужасом мороча,

Мчалась Руя пред толпою…

И Медуна вдруг схватила,

Повлекла на холм пологий,

Где стояли кругом боги,

Облиты зарею с тыла,

Обвила она веревкой

Юных рук резные кисти,

Юный стан, луча златистей,

Повалила навзничь ловко

И над жертвою прекрасной

Занесла с улыбкой лютой

Нож, луною изогнутый,

Что мгновенно стала красной…

Всё дивейство ниц упало

И лежало оробело,

А из шеи белой, белой,

Ток сочился алый, алый…

Из-за серых, бурых взгорий

Уж спешил стрелец небесный,

Но кружил во мгле окрестной

Женский клекот: «Горе! Горе!»

И толпа вдруг увидала,

Содрогаясь, отбегая,

Что Олона Золотая

Вдруг серебряною стала.

Застонал тут, каясь, Згара:

«Что мне в том, что он погублен?

Он Олоной не разлюблен…

Охлажденье – злей нет кары!»

Взвыл, отчаиваясь, Уго:

«Что мне в том, что стал он тленен?

Для нее он неизменен…

Ревность – хуже нет недуга!»

Но, грозясь, хихикнул Славий:

«Уж теперь не будут вместе.

Нет утехи слаще мести!»

И кружился пса вертлявей.

А меж тем с пустого жрища

Труп Медуна тихо взяли

И на снежном покрывале

Уносили в городище.

Выси все поголубели,

Веси розовыми стали,

Травы ж никли, повядали,

Птицы вились, но не пели.

И заплакал сам Зорива

Разливной росой соленой

Над серебряной Олоной,

Над Олоной несчастливой.

Кто прожить желает мудро,

Пусть во всем благое видит!

Облак тает – солнце выйдет,

Звезды гаснут – встанет утро!

Сгиб Медун-Стрелец Прекрасный,

Вот лежит он нем, недвижен,

Но с Олоной больше сближен

Силой вечности всевластной.

Дни идут – он спит глубоко,

К ней на ложе вознесенный,

А она, и в ночь бессонна,

Не спускает с друга ока.

При вторых и третьих певнях

Всё Олона над Медуном,

С ликом белым, вечно-юным,

В серебристых косах древних.

Обняла его, прильнула:

«Приходи за мной, о милый!»

И пугливы, и унылы,

Ей внимают Йинка с Улой.

Сжег закат костер четвертый,

День лежит Медун уж пятый

Средь малиновой палаты,

Молодой, прекрасный, мертвый.

И явились с нежным пеньем

Все дивейские невесты

Проводить его до места,

Что избралось погребеньем.

В вечер лунный и туманный,

Шли они с ветвями ивы

Вширь, где все почили дивы,

Вдаль, где круглые курганы.

А придя на возвышенье,

Над костром неопаленным

Положили прах с поклоном,

Лук его и украшенье.

Привели коня Медуна

В вороненой лучшей сбруе,

И столпились возле Руи,

Белизной омыты лунной.

Тут, пройдя по дымным росам,

Кто-то с девами встал рядом.

Жрица ж, верная обрядам,

Обратилась к ним с вопросом:

«Нет ли здесь Медуну милой,

Что желала б несмущенно

Заодно с ним быть сожженной,

Под одной с ним лечь могилой?»

«Есть», – ответил голос чистый,

И блаженный, и печальный,

Как струя, был он хрустальный,

Как струна, был серебристый.

И прекрасна, непреклонна,

Из толпы немой и тесной,

Надевая вьюн невестный,

Вышла вдруг сама Олона.

Весь народ от страха прянул,

Весь народ от горя охнул,

Словно город дивий дрогнул,

Дивий род под землю канул.

Завопили: «Мать родная!

Ты почто нас оставляешь?

На кого нас покидаешь,

Золотая! Золотая!»

Громко крикнула: «О други!

Я служила вам довольно.

Дайте ж мне вздохнуть уж вольно…

Отдохну я при супруге.

Ты прости, народ мой женский,

Дорогой народ дивейский!

Береги свой строй житейский!

Покори весь мир вселенский!»

Трижды в ноги поклонилась

Да четырежды лишь в пояс,

Не боясь, не беспокоясь,

Бить огонь распорядилась.

И заискрилось огниво,

И кострище запылало,

Голубо, желто и ало,

Как павлин большой, красиво!

К птице жгучей, яркокрылой,

Уж приблизилась Олона,

Но вскричала просветленно:

«Ты пришел за мной, о милый!

Радость! Мы – не иноверцы.

Мы вовеки вместе будем!..»

Провела рукой по грудям,

Ухватилася за сердце,

Гибко на землю склонилась

И с улыбкою скончалась.

Тут во всех вонзилась жалость,

И объяла всех унылость.

Это стон, степная выпь ли?

Это рев, лесные ль вепри?

Нет, то – люди с эхом дебрей

Так рыдали, словно гибли!

И отчизну Згара кинул —

За грядой он скрылся горной.

Утопился Уго черный —

Он в родной Лейяле сгинул.

Посчитался с Руей Славий —

Кто из них всему виною?

Кончил с ней он головнею,

С ним она – резцом в оправе.

И смутилась думой Юлис,

Пала духом Волотая,

Но крепились, наблюдая,

Чтобы толпы не рехнулись.

Трупы рядом положили,

Довершили их сожженье,

И возникло возвышенье

Золотисто-серой пыли

С узким глиняным сосудом

На вершине округленной,

На котором вьюн Олоны

Уцелел каким-то чудом.

А потом великим пиром

На насыпанной могиле

Память тех, что в ней почили,

Всем дивейским чтили миром.

Дивки, ночи старше, пили

Меда огненные чаши,

Дивки, звезд юней и краше,

Коло пестрое водили.

И сказала там, на тризне,

Подымаясь, бабка Ула

Громче вихорного гула:

«За Олону мед мой брызни!

Ибо нету и не будет

На земле цариц добрее

И мудрее, и храбрее.

Мир Олону не забудет.

А теперь сидит Олона

На лазоревом царенье,

Там, где слепнет наше зренье —

За луной оголубленной!»

И сказала там же, в коло,

Запевая, дружка Йинка,

Тонкозвучней, чем тростинка:

«Об Олоне пой, мой голос!

Ибо нету и не станет

На земле жены прекрасней,

И нежней ее, и страстней.

Об Олоне мир вспомянет.

А теперь живет Олона

Со своим Медуном милым

Там, где быть нам не по силам —

За зарей орозовленной!»

Так справлялися поминки

Между стариц и красавиц,

Между шумных, умных здравиц

Бабки-Улы, дружки-Йинки.

Нежно брезжил день предзимний,

Гордо граял черный ворон.

Зеленее край стал, оран,

Городище стало дымней.

Впереди – курились дали,

Золотились Загадули,

Птицы тихие тянули,

Чтоб запеть и не гадали.

Только озеро Лейяла

Перламутром стлалось в русле,

В вырезные било гусли —

Обо всем нам рассказало.

Так пускай, как горлиц вертел,

Зло влюбленных погубило —

Эта песнь их оживила,

Этот сказ их обессмертил!