Читать книгу Голос Незримого. Том 2 - Любовь Столица - Страница 5

На Руси то было стародавней

Святочной порой, средь темной ночи…

Спал посад. Оконц замкнутых ставни

Росписью зеленой узороча,

А в незамкнутых слюду лазуря,

Месяц лишь летал по поднебесью

Мимо острых вышек, верхотурий,

Как сереброхвостый змей кудеся.

Спал и терем вычурный, высокий

У лесных чернеющих закраин,

Лишь не спал Василько синеокий —

Юный, удалой его хозяин.

Не охраною отцовских вотчин,

Не войною с ворогом татарским, —

Был иной он думой озабочен,

По хоромам бродючи боярским.

Мать его тут оженить хотела,

Но не выглядел невест боярич:

Были все они и белотелы,

И разубраны в сурьму и ярочь,

Да скушны, как зимние березы,

Да кислы, как летние рябины.

Речь начнешь – зевок, обнимешь – слезы…

И отстал езжать он на смотрины.

Он бродил, и в мысль ему запало

Попытать судьбу свою особо.

Охабень надев соболий алый,

Вышел вон, в алмазные сугробы,

Сдернул рукавицу выстрочную,

Загадал: куда она укажет,

Там и милую искать почну я —

Ту, что волю снимет, руки свяжет…

И метнул ее, подальше трафя.

Высоко взвилася рукавица,

Да над елью, снежною кутафьей,

Вдруг повисла. «Али мне жениться, —

Молвил, над собой смеясь, молодчик, —

На дворовом щипаном галчонке?

Эх ты, суженый! Эх, горе-метчик!

Нет тебе ни варежки, ни женки!»

Глядь: на сук еловый села белка,

Рукавицу меж зубов зажала,

Вниз юркнула и трусцою мелкой —

Из ворот и к бору побежала.

Вслед за ней Василько тут погнался

Уличкой ухабистой посада.

Днем народ гулливый здесь толкался

В трепаках, в присядках до упада.

А теперь посад как будто вымер…

Но ползли из труб, из подворотней

Толпы ведьмистых старух-кикимор

И жердяев – парней-оборотней…

Мимо чудищ тощих и косматых,

Мимо ветхих бань, избенок, клуней

Мчал Василько вширь снегов несмятых.

Ночь же делалась всё краше, лунней,

Черный бор – всё ближе и страшнее…

Вот бежит уж он за белкой в чаще,

Вот к полянке выбрался за нею,

Где ложился света круг сребрящий.

Ну, и вывела ж его скакунья!

Смотрит молодец, крестясь, чураясь, —

Лешаки кругом да полесуньи

Пляшут, гогоча, скача, играясь.

Все чудны: курчавы, смуглолицы,

И увертливы, и хохотливы…

Тот – с хвостом, у этого – копытца,

Та – в шерсти рудой, та – с черной гривой.

Встал боярич средь веселых тварей

И глядит, все страхи позабывши.

Ай да пир! Ай да лесов бояре!

Белка ж прыг в дупло кокоры сгнившей…

И оттуда тотчас же орехом

Кто-то кинул, в гостя попадая.

Смотрит он: с жемчужным нежным смехом

Манит его нежить молодая.

Высунулась из дупла – хохочет,

И в ладоши маленькие плещет,

Золотым запястьицем стрекочет,

Ожерельицем янтарным блещет.

Подошел он, замирая, ближе:

Лик – лукавый, розовый, пригожий,

Волоса до пят, пушисты, рыжи,

Зубки беличьи и взор ее же —

Дикий, любопытливый, блестящий…

Рукавицу в горсть она зажала,

Машет ей дразняще, ворожаще…

Сердце тут Василькино упало,

Дух занялся, замутились очи.

Выхватил он нежить-невеличку

И помчался с ней что было мочи,

Завернув, как рыжую лисичку,

Теплою полой трубчатой шубы.

Нес ее и угревал, баюкал,

Целовал в улыбчивые губы,

Как дитя – любимую из кукол.

А она глядела, всё смеючись,

В облик человечий непривычный.

Дивью взор ее таил дремучесть,

А всё тело – запах земляничный.

Лесуны Васильке не претили,

Лишь поулюлюкали вдогонки.

Звезды свечкой синей им светили,

Снежным хмелем сыпали сосенки,

Горностайка прыгал, скомороша,

Совка похохатывала, теша, —

Путь тот был счастливый да хороший,

Даром что сугробистый и пеший!

И пришел боярич в отчий терем

На заре, усталый и веселый,

Похвалился словленным им зверем,

Пораскрыл малиновые полы

И сказал: «Вот, матушка, – невеста,

Что себе я выискал и добыл».

Что подеялось! Вскочивши с места,

Грянулась боярыня тут об пол,

С кос швырнула кику золотную,

Испорвала кунью телогрею, —

Знать-де не хочу сноху такую!

Челядь же – потатчица – за нею:

Ключницы ревут, чернавки – пуще,

Мамки голосят, а девки – звонче, —

Вой пошел от стольной до стряпущей,

Инда пес завыл у окон гончий!

Тут еще заныла, забубнила,

В бубенцах, в тряпье цветном, шутиха…

Шибко то Василько прогневило:

Топнул он – и вмиг всё стало тихо.

Розовые, желтые шугаи,

Голубые, алые саяны

Разлетелись прочь, как попугаи,

И скоренько к дочке богоданной

Подошла боярыня с поклоном.

Ночь одну провел с женою в ласке

Молодой довольным и бессонным,

Поутру ж раздумался в опаске:

Как бы его люба-невеличка

Воли молодецкой не лишила!

Спит, – а не рассталась с рукавичкой.

Взять хотел, – с неженской держит силой!

И взмахнул он над ласкуньей плеткой:

Даст силом, коли добром не хочет!

Как метнется, вскинется молодка,

Как оскалит зубы, захохочет!

«Ой ты, вьюнош, глупый, хоть с бородкой!

Теремная темная тетеря!

Был вечор ты с дорогой находкой,

Нонче стал с бесценною потерей…

Вольную, уветливую нежить

Ты посмел несносно так обидеть!

Ведь могла б я веселить да нежить,

А теперь тебе меня не видеть!

Ин спасибо! Срок мой укоротил:

Ты, озолотив и ожемчужив,

Здесь бы жить меня не приохотил!

А не то – плести б мне прошвы кружев,

Слушать лишь шушуканье да сплетни,

Баб вытье да прибаутки дурок,

Сменивать с тоски шушун на летник,

Видеть мир земной лишь с верхотурок…

Не любо житье мне человечье!

Не люба мне ваших женок доля!»

Скрылась за изразчатою печью

И оттуда – через миг, не доле, —

Выпрыгнула белочкой-скакуньей

В золотистой шелковистой шерстке.

Рукавица ж всё при ней, колдунье,

Лишь зажата в лапке, а не в горстке.

Ловит белку парень по запечью,

А она с злаченых потолочин

Уж глядит и молвит русской речью:

«Был ты думкой малой озабочен,

Будешь изведен тоской великой

По лесной сладимой смуглоличке…

Эх ты, муженек! Эх, горемыка!

Нету ни жены, ни рукавички!»

Прыг да прыг к дверям из красной гридни,

Скок да скок к сеням на двор снежистый,

Засмеялась, – что всего обидней! —

И пропала в той же ели мшистой!

Просыпался уж посад разгульный,

Люд плясал уж, не жалея пяток…

То случилось на Руси досюльной

Среди бела-дня, порою святок.