Читать книгу Жизнь наградила меня - Людмила Штерн - Страница 17

В сентябре 1944 года мы с Нулей вернулись в Ленинград, в коммуналку на улице Достоевского, 32, где нас уже ждали мама с папой, и прожили в ней еще двенадцать лет. Улица наша была знаменита Кузнечным рынком и Ямскими банями. Рынок опровергал измышления клеветников России о нехватке при социализме сельскохозяйственных продуктов, а бани, имевшие соблазнительную репутацию рассадника разврата, опровергали модную позже фразу, что в СССР «секса нет».

Дом наш постоянно боролся за звание «Дома коммунистического быта», лестничная клетка – за звание «Лестничной клетки коммунистического быта», квартира, соответственно, – «Квартиры коммунистического быта». В коридоре, действительно, паркет был весь натерт, но над кухонными столами – а их умещалось пять – висело пять засиженных мухами лампочек, провозглашая победу частной собственности над коллективизмом.

Долгие годы квартира жила кипучей, но тривиальной жизнью, не заслуживающей отдельной главы в мемуарах. Но однажды – одно за другим – случились два необычайных события. В первой от входа комнате была обнаружена предательская измена, а в ванной совершено убийство.

…Налево от входной двери проживал инженер Ленгаза Наум Львович Боренбойм с супругой Фаиной Марковной. Нёма являл собой полноватого господина пятидесяти лет, в меру лысого, в меру жуликоватого. Девиз его был: «Я люблю тебя, жизнь!» Фаина Марковна, ровесница мужа, выглядела представительницей предыдущего поколения. Гастриты, панкреатиты и прочие сюрпризы желудочно-кишечного тракта покрыли ее лицо желтоватой охрой. Душа же была снедаема язвительностью и сарказмом.

– Ей, суке, только б подкусить и надсмеяться, – жаловались Сенька Крыша, шофер овощебазы, проживающий с сестрой Валькой напротив нашей двери, и Василий Бочкин, занимающий комнату перед кухней.

– И всё исподтишка, лахудра недокрашенная, – вторила Лиля Кузина, паспортистка жилконторы, живущая в бывшем дедовом кабинете.

Однако соседи были лишь случайными жертвами ее насмешек. Главной мишенью сардонического Фаининого ума служил ее муж Наум Львович, веселый и кроткий, с голубыми навыкате глазами. И все догадывались почему. Нёма был ей неверен.

Правда, шашни его протекали в глубоком подполье, – Фаина билась в поисках улик, но тщетно. Ни бюстгальтера в кармане, ни следов помады на шее, ни даже телефона на клочке бумажки. Флюиды измены постоянно носились в воздухе, а ущучить прелестника не удавалось – хитер был Боренбойм и осторожен.

Но однажды Нёма нарушил заповедь «Не греши, где живешь», и возмездие тотчас настигло его. Обольстила Боренбойма соседка Кузина. Лиля имела за плечами всего тридцать лет, была натуральной блондинкой и, несмотря на дугообразные ноги кавалериста, выглядела эффектно. Ее личная жизнь особо расцветала в отпускной период на Черноморском побережье Крыма и Кавказа.

Но однажды трезвый ум подсказал Лиле, что нечего за тридевять земель киселя хлебать, когда буквально за дверью существует староватый, но ласковый и нежадный Нёма Боренбойм. И Лиля намекнула, что Наум Львович имеет шансы. Польщенный, он приволок ей на Восьмое марта духи «Огни Москвы» и веточку мимозы. Дважды они тайно сгоняли в кино, один раз Нёма попросил у приятеля ключ и развлекся с Лилей в чужом кооперативе. Но в целом роман тлел невинно на ограниченном пространстве: кухня – ванная – коридор… И вот однажды их попутал бес.

В теплый вечер Кузина публично причесывалась перед зеркалом в передней. Наум Львович крутился рядом под видом «позвонить по телефону». Кокетливо сдув волосы с гребенки в сторону Боренбойма, Лиля сказала:

– Между прочим, у меня завтра день рождения. Гостей я не зову, надоели хуже горькой редьки, а Тамарка мне банку крабов оставила.

– Что вам подарить, Лилек? – всполошился Боренбойм.

– Вас самих, Немочка. Мечтаю справить вдвоем… И даже надеюсь…

– Но где и как? – прошептал наш Казанова.

– Да уж не в общественном месте… – Лиля маняще повела глазом, и Наум Львович зашелся от страсти.

Однако, будучи реалистом, он понимал, что за один день раздобыть хату не удастся… И в распаленном Нёмином мозгу возник гениальный стратегический план. Заключался он вот в чем: Нёма немедленно сообщает Фаине, что его посылают на два дня в командировку, и утром как бы уедет в Тихвин. Фаина не любит ночевать одна и на время Нёминых отлучек обычно перебирается к сестре. Под покровом белой ночи Боренбойм прибудет домой и тайно проскользнет в Лилину комнату, где они будут пить коньяк, закусывать крабами и предаваться любви. На следующее утро Нёма, не замеченный соседями, улизнет на работу и вечером официально вернется из «командировки». Сказано – сделано.

Утром Наум Львович «уехал в Тихвин», а в конце рабочего дня начальник объявил о премии, и было решено отправиться всем скопом в ресторан «Метрополь». Боренбойм заявил, что Фаиночка болеет и он спешит домой.

– Да брось ты нам, Львович, голову морочить. Сейчас позвоним твоей супружнице и получим «добро».

Нёма в панике ляпнул, что телефон отключен за неуплату, и под удивленными взглядами коллег торопливо раскланялся.

Дальнейшие события происходили так:

7.00 вечера. Наум Львович позвонил домой. К телефону подлетела Лиля.

– Уехала! – выдохнула она и бросила трубку.

7.30. Он явился через черный ход и тайком пробрался к возлюбленной.

11.30. Вернулась Фаина, вдребезги разругавшись с сестрой.

3.00 ночи. Боренбойм отправился в уборную, расположенную в конце коридора.

3.05. Наум Львович ее покинул.

И вот тут нечистая сила – назовем ее условный рефлекс – сыграла с ним дьявольскую шутку. Сонный греховодник не вернулся к Лиле, а машинально проследовал в свою, первую налево от входа комнату.

Душераздирающий вопль сотряс квартиру коммунистического быта. Пробудившись от чуткого сна, оглушительно верещала Фаина при виде голого мужчины. Опознав мужа Нему, она взяла октавой выше.

Повсюду зажегся свет, мы высыпали в коридор. Сенька Крыша ликовал, как в День Победы, и колотил ногой в дверь Бочкиных, приглашая приобщиться к торжеству. Лиля, вылитая Грета Гарбо, облаченная в Нёмин подарок – шелковую ночную сорочку, – словно изваяние замерла в дверях, трагически зажав ладонью рот. Несчастный Наум Львович топтался посередине и, схватившись за голову, лепетал:

– Ах ты, Господи! Ведь не я это вовсе, Фаиночка.

На следующий день Фаина Марковна докладывала о происшествии в парткоме Ленгаза, а потом подала на развод. Нёма переехал к приятелю, его супруга к сестре, и оба интенсивно занимались обменом. Струхнувшая Лиля, боясь всенародного осуждения, взяла месяц за свой счет и укатила в Алушту.

Не успели мы опомниться после созданного Фаиной цунами, как случилось нечто, совершенно затмившее явление нагого Нёмы Боренбойма народу. Сенька Крыша и Василий Петрович Бочкин… Но, простите, я еще не познакомила вас с семьей Бочкиных.

Василий Петрович, мордастый, поросший шерстью человек с примесью цыганской крови, бывал тяжко пьян четыре дня в неделю. Деликатные намеки, что не худо, мол, подлечиться, приводили его в исступление.

– Не запои у меня, а нормальная поддача, – рычал он на кроткую жену, прозванную нами голубицей Любаней. – Понял? Сечешь разницу между алкоголиком и пьяницей? Пьяница я, понял? Для радости пью, для выражения души!

Во время описываемых событий Василий Петрович Бочкин трудился водопроводчиком на кондитерской фабрике имени Н.К.Крупской. От него томительно и сладко несло шоколадом. Его жена Любовь Ивановна, работница завода «Красный треугольник», на котором делали галоши, напротив, попахивала резиной. Кормились супруги на Любанину зарплату. Свою Василий Петрович оставлял в угловом гастрономе. Когда Бочкин ощущал, что душа его выражена недостаточно полно, он выклянчивал деньги у жены. Изредка голубица проявляла стойкость, и Василий Петрович колотил ее до полусмерти. Мы вызывали милицию, но наутро, припудрив синяки, Любовь Ивановна неслась в отделение и вымаливала свое сокровище обратно…

И вдруг Любаня забеременела. Грядущий ребенок перевернул ее мировоззрение, и она отправилась на кондитерскую фабрику требовать, чтобы зарплату Бочкину на руки не выдавали.

Василий Петрович тяжко переживал потерю независимости.

– Мужик ты или тряпка половая? – подзуживал друга Сенька Крыша. – Да что она измывается над тобой?

Василий Петрович учинял скандал и, вырвав у Любани трояк, исчезал на сутки. И вот спустя две недели после крушения семьи Боренбоймов… Однако дадим слово самому Василию Петровичу.

– Шел я в тот день со смены расстроенный. Чувствую, не выпью – пропаду. Нервы прямо совсем расшатались. А в кармане ни гроша. Да и откуда взяться? Ну, приволокся я домой, а бабы моей еще нет. Пошарил в комоде, под матрасом, буфет облазил – ни черта. Ума не приложу, где она их держит. И одолжить негде. К Давидовичам не подступиться, юрист он. И так опасаюсь, не засадил бы… Немка с Фаиной расплевались, а потаскуха эта, извините, Лиля Павловна, на юг смылась. Самочувствие хреновое, света белого не вижу: голова раскалывается, в горле першит, мутные рожи со всех сторон обступают… И подонок этот, извиняюсь, Семен Прокофьевич, с работы не заявлялся, у меня на него надежда оставалась. Тут приходит Люба, злая, как ведьма. Это она, как забеременела, так не узнать прямо, – ни здрасти, ни прощай. Сумку на кровать бросила и на кухню. Я, конечно, сумку обшарил, да безрезультатно. Вскоре она из кухни возвращается и дословно говорит: «За хлебом сбегаю и будем обедать». А я ей: «Погоди, Люба, тошно мне очень». «Пить меньше надо», – отвечает и дверью как хлопнет. Я выскакиваю за ней на лестницу.

«Любаша, – говорю, – честью прошу, дай трояк!» Помню, обнял ее даже. «В последний раз тебя умоляю, а то не знаю, что над собой совершу».

А она и говорит: «А что хочешь, то и делай, хоть топись, хоть вешайся». Вернулся я в комнату, как побитая собака. Хоть вешайся, говорит. А и повешусь. Посмотрю, как она ребенка без отца растить будет.

Картина безотцовщины настолько расстроила Василия Петровича, что, рассказывая на кухне свою сагу, он всхлипнул.

– Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я – ребенка без отца оставить. Я Любку просто припугнуть решил. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно. В ванной у нас целых три крюка, – на них веревки для белья натянуты. Выбрал какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться – там белье замочено. Вдруг слышу – пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего, висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванную сунется, погляжу я на нее. Тут по коридору шаги приближаются. И точно – кто-то входит. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет как оглашенный и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне, начал мои карманы ощупывать. И в пиджаке, и в брюках шарит. А потом схватил меня за руку, часы снимает – матери моей подарок. Я… – И тут голос Василия Петровича задрожал. – Я, как ни нуждался, а их ни разу не пропил. Ну и такая обида меня взяла – друг, понимаешь, называется, повешенного обворовывает, что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми да и помри с испугу.

Я была дома, когда это случилось. В шесть часов вечера из ванной раздался истошный вопль и стук падающего тела. Я стала дергать дверь, она была заперта. Рванула сильней. На крюке болтался Василий Петрович, пытаясь достать ногами края ванны. На полу, зажав в руке бочкинские часы, хрипел Семен Крыша.

Скорая приехала молниеносно, да все равно опоздала… Семен Прокофьевич, не приходя в сознание, скончался от инфаркта по дороге в больницу.

И воцарилась тишина. Боренбоймы не показывались, Лиля Кузина отсиживалась в Алуште. Валька, сеструха Сеньки, перебралась к подруге, Василий Петрович пребывал на экспертизе в судебной психушке. Голубица Любаня уехала в декретный отпуск в деревню.

Вот тут-то моя мама и занялась обменом наших комнат, и в результате мы въехали в отдельную квартиру в доме на углу Мойки и переулка Пирогова.

В честь этого события папа разразился торжественной одой. Вот из нее отрывок: