Читать книгу Не обижайте Здыхлика - Людмила Станиславовна Потапчук - Страница 2

Красавица. Гости и Клуша

Оглавление

Ох и тяжело Клуше, когда у них прием. Клуша же что – за всё про всё, и еды на тыщу человек приготовь, и посудищу грязную в машину пихай. И за порядком следи, и в глаза не лезь. А что Клуша – Клуша понимает. Нынешние эти господа, они что любят: чтобы прислуга была тощая, как синие цыплята из старорежимных магазинов, и зубов чтобы полон рот, как у крокодила. А у Клуши, как говаривал папаня ее когдатошнего хахаля, есть за что подержаться. Хотя как раз когда говаривал, подержаться-то и не за что было. Тощая была Клуша, черная с голодухи, одни глаза торчали, да и от любви еще похудела. Все боялась: ну как его папаше не понравлюсь, жениться сыночку не даст. А папаша сам к ней лез как вьюн, все поближе садился, в бока пальцем больно тыкал, у Клуши аж щеки огнем загорелись – старый же, стыд-то какой. А сам потом сыну: ты, сопля беспорточная, нич-чего в бабах не понимаешь. Ты как с ней спать будешь, это ж доска стиральная, ребры через кожу лезут. У бабы должно быть за что подержаться. И отговорил ведь, пень трухлявый, сынка жениться. Клуша подушку насквозь проревела, с мостков снимали – в прорубь чуть не сиганула. А хахаль женился на пышненькой, уж такая была – как пирог с капустой. Родами померла, небо ей нараспашку, и ребеночек не выжил. И отец хахаля давно помер, сердцем, говорят, хворал. Да и сам хахаль в могиле давно, небо нараспашку, пил уж очень, жену жалел. А Клуша ничего, живет. Еще и раздобрела.

Блины кружевные, к ним икра.

Рыба семга, целиком запеченная, подается с хреном.

Помидоры, фаршированные сыром с зеленью.

Оливки зеленые, розовые, черные, коричневые. Оливки маринованные, квашеные.

Клуша и наготовит, и приберет, ей не жалко. Поди ваши синие цыплята так нажарят-напарят. Сейчас, ага. Они даже съесть это нормально не могут. Так, чтобы за ушами хрустело. Поднести гостям – это да. И поулыбаться в сто сорок зубьев. У Клуши-то половина, считай, повыдернута.

Вино светлое, вино темное, вино кислое, сладкое, крепкое. Вино с пузырьками. Пиво темное, светлое, прозрачное, мутное, ячменное, пшеничное, ржаное, хвойное. Пиво подавать прямо в бочках. Грушовка, сливовка, вишнёвка, черешневка, ну и этих, заморских, таких, что с ног валят, тоже велено подать.

А и гостей-то понавалило на этот прием. Уж и радости, конечно, – хозяйка дочку родила. Хороша девка вышла! Ай, хороша. А и намучилась хозяйка, когда забрюхатеть хотела. А все потому, что сама как синий цыпленок. Бока бы нарастила, оно и пошло бы без всяких лекарей. Клуша ей это сто раз говаривала. А только кто Клушу слушает. А и зря, Клуша на свете пожила, Клуша знает. Клуше бы дали замуж выйти, она бы тоже нарожала. Не дали. Да и тьфу на них совсем.

Уж и министров, и заместителей, да с женами, а некоторые и с девками, сейчас это можно, говорят. Некоторые вообще не с девками, а с парнями, тьфу на них, спасибо, не с козами приходят. А то в Клушиной деревне некоторые, кто победнее, так и с козами того-этого, да только на праздники их с собой не водили. Главный-то по стране с собой уж такую тощенькую привел, такую молоденькую. Клуша так и не поверила, что он с ней это самое, того-этого. Врут люди, небось племянница какая из сельского содружества, пожалел родную кровь, повез людей показать. Она вон и платья-то надеть не умеет, всё наружу торчит. И с каблуков падает. Не может наш Главный такую тетеху того-этого. Прежний-то Главный обплевался бы, небо ему нараспашку.

Капуста со свининой, три дня тушенная в глиняных горшках.

Говядина со ржаной подливкой.

Гуси жареные, поросята печеные, утки копченые.

Морские гады, сваренные чужеземным поваром. Свои-то гады у нас в морях повывелись, да и готовить их непонятно как, гады же. Вот чужеземцы и готовят. А Клуша и не возражает, ей, Клуше, и трогать-то этих гадов противно. Спасибо, хоть тараканов не жарят, тьфу на них.

Артистов понаехало – ах ты матушки. Самый народ противный, едят в три горла, грушовку хлещут, как детки молоко, только подноси, а подносить им – горше хрена, сами стаканищи-то хватают, а сами тебя же передразнивают, хоть Клуша и выходит к гостям только когда гости уже надрались и всем по мухомору, кто им подает, тощий цыпленок или Клуша. А этих и грушовка не берет, еще им, еще, мерзотникам. В Клушиной деревне таким пятаки кидали, ежели хорошо плясовую сыграют, а не то палками их били, попрошаек. Сами работать не желают, так у других клянчат за тра-та-та свое. А ты поди картошки насади, да прополи, да выкопай, ага, это тебе не по струнам бряцать. И тьфу на них вовсе.

Каша перловая со шкварками, каша пшенная с курятиной, каша пшеничная с говядиной, каша ржаная зеленая. Сто лет никто каш не ел, а ну-ка модно стало, вари, Клуша. А что Клуше, Клуша сварит. Клуша в деревне зимой в старые-то годы только кашами и была жива, разве что без убоины.

Старую хозяйку на почетное место посадили. Хозяйка… Давно ли ее, Хозяйку, мамаша на заднем дворе синими репьями хлестала: это кто, кричала, семью позорит? Кто срамоту носит, аж коленки видать? Из кого дурь выбить? Давно ли плакала девка у Клуши на тощем плече да в дырявую рубашку: убегу я от них, сил нет, в столицу убегу! И убегла ведь, и мужа какого знатного отхватила, папашу нынешнего Хозяина. Небо ему нараспашку, да только он уже тогда еле ковылял. А девок щекастых любил. Убежала, и за всю свою жизнь богатую ни грошика семье не отправила, ни вот на полстолечко. А ее, Клушу, не забыла, кухаркой позвала. Денег на дорогу выслала, одежду в узелке. Клуша и поехала. Что Клуше терять, Клуша сирота горькая, хахаль кинул, дом отцовский на сторону клонится, вот-вот рухнет, а чинить некому, знай картошку сади да слезами поливай.

Пирожки с грибами.

Пирожки с картошкой и грибами.

Грибы соленые, грибы тушеные, грибы жареные, грибы в уксусе, грибы в сметане, грибная икра, грибной студень, грибная подлива к кашам, рулет печеночный с грибами, к нему хрен тертый.

А самое паскудное, что ведьмы с ведьмаками понаехали, тьфу на них совсем. Это где ж слыхано – нечисть в дом звать? Старый Хозяин, небось, в гробу ходуном ходит, сколько он их в дурные дома пересажал, не сосчитаешь, это сейчас их в передачах снимают да в ящике людям показывают, кто кого переколдует. И ладно бы тех, которые во всяких салонах людям головы дурят, дак Хозяйка еще и двух вокзальных притащила. Юбками метут, трубками дымят, галдят чего-то. И где нашла-то их только. А эти, из салонов, прямо как дамы с господами, и не отличишь с полпинка, да только у Клуши глаз наметанный, не первый год в хозяйском доме, Клуша за триста шагов видит, где дама, а где ведьмачка, где порядочный человек, а где ведьмак поганый. А уж господа-то хорошие им обрадовались! Руки ладонями вверх им суют, гадать на картах просят, кофейной гущи с кухни затребовали. Хорошо хоть стол для колдунов отдельный поставили. Прибор столовый выделили старинный, серебро с позолотой, фарфор-то побоялась Хозяйка этим воронам ставить, а серебро уж не побьют, почистить после них, и ладно, а камушки из вилок повыковыривают, так Клуша вилки к ювелиру снесет, он другие камушки вставит. Ой, хорош сервиз, хорош, и тарелки, и чашки, и приборы, да в резных цветочках, да в завитушках. Молодая Хозяйка по случаю в одном музее прикупила, когда здание в баню переделывали, а барахло на новое место везли. На двенадцать персон сервиз.

Сливы, сваренные в вине, начинка – миндаль.

Абрикосы в меду, начинка – ядрышки из абрикосовых косточек.

Вишня в ликере.

Вначале подарки девчоночке подносили. Клуша хоть и сновала туда-сюда с блюдами, да и в гостиную самолично не входила, а всё видела. Девчоночку в пеленках нянька держит, личика за кружевами не видно, а сама-то, видать, спит, а эти цыплята-то синие плечами костлявыми поводят – подарки выносят, да говорят, что кем подарено. Чего только не притащили! И драгоценности, и платьишки на вырост, и локомобили настоящие, которые сами по паркету ездят, а в них дитё сидит, няньку пугает. Котят штуки четыре, да все страшненькие, породистые. Один кролика живого подарил, кролика на стол пустили гулять, гости хохочут, зелень ему в морду тычут, а он жует, а глаза у него – ну прямо как у Клушиного отца были, когда он неделями не просыхал, все крапивовку хлестал, рябиной мороженой закусывал, плясал да дрался. Лекари потом и разбираться не стали, от чего мужик помер, а, пил, говорят, ну ладно, чего уж тут, ясно всё, небо нараспашку. А пока жив был, крапивовки ему да крапивовки, да быстрее подноси, не то прибьет или стаканом запустит. Этим вон господам-то поднеси только крапивовку, зеленую-вонючую, ох как зафыркают. Разве что какой бывший мужик из сельского содружества ее в моду введет по старой памяти – тогда-то уж будут попивать да нахваливать.

Пирожные слоеные, крем заварной.

Пирожные малиновые, крем белковый.

Пирожные шоколадные, крем взбитые сливки.

Сыр синий, сыр зеленый, сыр белый, сыр оранжевый, сыр плетеный, сыр печеный, сыр жареный. Весь сыр заморский, кроме плетеного, тот уж вроде наш, с югов наших.

Мороженое ананасовое, персиковое, брусничное, лимонное, фиалковое, земляничное, морковное.

Подарки разобрали, стали речи говорить. И того-то они желают новорожденной, и сего-то желают. А только аж через стенку слыхать, что ничего-то они такого девчоночке и не желают. Одним все равно, другие думают: а провалитесь вы, думаете, самые умные, а без деньжищ-то ваших мы на вас и плюнуть не захотели бы, не то что к вам в дом прийти. И у всех-то у них что-то такое в голове. Но слова говорят, какие надо, бокалы вверх тянут, пьют. А вот Клуше интересно: если все в зале вдруг заговорят, что и вправду думают, что будет – передерутся господа хорошие или обойдется?

Тут-то она и пришла.

Ух как тут хозяева всполошились! Будто чудище какое с рогами заявилось, ревет и копытами топочет. Хозяин за сердце схватился, весь раздулся, покраснел, что твой южный помидор, вскочил, стоит столбом, того гляди кондрат хватит, как раньше и старого Хозяина. Хозяйка – та вовсе пятнами пошла прямо через краску, как примерно клюквенный кисель со сливками, ежели их слегка в тарелке помешать. Рот разевает, как рыба на разделочной доске, бокал то схватит, то поставит. Оно и понятно. Сроду в этот дом гость неприглашенным не проходил. Кого пригласили, тот уж все дела бросит и едет как миленький веселиться, а кого позабыли, тот уж дома сидит и завидует. Это у Клуши, бывало, в сельском содружестве как свадьба или поминки – заходи кто хочешь, садись за стол, ешь да пей в три горла, будь ты хоть голь подзаборная. На почетное место голь-то, понятно, не посадят, а и не прогонят, накормят. А у господ не так, собрался в гости – а поковыряйся-ка в голове, приглашали тебя или нет, а если большой прием, то бумажку с приглашением не забудь, не то охрана не пустит, будь ты хоть царь заморский.

А эта, на тебе, возьми да и проскочи! И проходит еще так важно, как будто главная тут. Хозяин с Хозяйкой аж все перекособочились. А гости ничего, бокалы поднимают, глазеют. Особенно мужчины. А и верно, есть на что поглазеть. Уж на что Клуша колдунов этих не любит, а тут как не признать: хороша. Хоть и не шибко молодая. Да что там, совсем уже и не молодая, по деревенским-то меркам. Клушу когда-то Старая Хозяйка по южным курортам с собой возила, сама-то по набережной гуляет, а Клуша на рынок за фруктами да сыром местным, а рынок-то в горном селе. Так там молоденькие-то все принаряженные, хоть и закутанные-перезакутанные, а что можно показать, уж так показывают, чтобы у мужиков сразу кровь от головы отлила да куда надо притекла. А которые в возрасте да уж замужем, так с утра пораньше наденут на себя что-то навроде черного мешка, на голову платок зеленый, да и давай на невесток покрикивать. А эта – нет, эта хоть и родом, говорят, оттуда же, а наряжена как дама, да в кружевах, да на каблуках, спина прямая, грудь молодая, брови подщипаны, щеки оштукатурены, ресницы как еловые лапы, глазища черные так и сверкают, ай, хороша баба, даром что нос как будто у коршуна какого, так вот ко рту и загибается.

Проходит на своих каблучищах в гостиную и прямо Хозяйке в лицо: мол, удивляетесь, голубка моя, как я вошла, а мне войти-то несложно, хоть вы роту с огнестрелами выставьте, у меня все-таки способности не как у прочих, к тому же я ведьма со стажем.

Хозяйка тут встрепенулась, и правда как голубка: ах-ах-ах, дорогая, да как же, да разве вам приглашения не доставили, да вас-то в первую голову ждали, да разве б мы могли, да такая для нас радость и удовольствие. Я, говорит, курьера немедленно прогоню.

А эта Коршуниха только усмехается: эх, говорит, Шарлотта Ипатьевна, не надо, говорит, курьера прогонять, он хороший мальчик, маменьку старую кормит от негустых ваших щедрот. Вы, говорит, ему лучше куртчонку обновите, а то и в ливень, и в мороз он у вас в старенькой по городу скачет, сам людям пакет передает, а сам дрожит весь, перед людьми неудобно должно быть.

А Хозяйка снова: ах, радость-то какая, да как же мы вас ждали, уж так ждали. А Коршуниха: уж вижу, что ждали. Так ждали, что и места-то для меня за вашим столом нету, и сесть-то вы меня не приглашаете, и бокала не подносите.

Тут уж и Хозяин, и Хозяйка запрыгали как молоденькие: вот, милости, мол, просим, лучшее место для вас, Клуша, крикни там, чтобы прибор подали. А вот нет, смеется Коршуниха, я за ваш стол сама не сяду, куда мне с господами, не достойна, да, Цезарь Камрадович? Я вот лучше с коллегами, вы же не против, коллеги? И к колдунскому столу стучит каблучищами, да не во главе хочет сесть, а между двумя вокзальными: не возражаете, говорит? Те только плечами повели, юбки подобрали да стулья подвинули, а уж Коршунихе сам Хозяин стул достал, откуда только прыть взялась так бегать.

Тут Клуша не будь дура подзови горничную: беги, мол, тетеха, к кладовым, там, где музейная посуда сложена, найди прибор не хуже тех серебряных, что у других-то колдунов стоят, эту черную обидеть хуже смерти. А сама Клуша осталась послушать-посмотреть, что дальше будет. Если что, кто, кроме Клуши, хозяевам поможет.

А только бы лучше Клуша сама за прибором пошла. Потому что эта девка-то так спешила, что прибор из музейного барахла схватила первый попавшийся: блестит, и ладно. Уж когда на стол поставила да раскланялась, Хозяйка побелела вся и за стул Коршунихи схватилась, Клуша думала, так и упадет тут же, голубушка. Потом пригляделась и сама охнула. Что у прибора украшения попроще – это ладно, да только сам прибор-то не серебряный. Оловянный прибор. Блестит почти как серебро, да только поровнее, посерее. Из олова.

Коршуниха только глазом черным зыркнула на свои вилки с тарелками и аж разусмехалась вся, будто и ждала того, довольна будто как незнамо кто. И морозом от той улыбки ее тянет, как если зимой кто в избу с холода вломится, а дверь в сени не сразу закроет и весь жар наружу идет. Вижу, говорит, как меня уважают в этом доме, вижу, с какой изысканной посуды здесь меня кормить собрались. Почти, говорит, не хуже, чем у соседей по столу. И как же, говорит, тепло на сердце, когда твою дружбу ценят по достоинству.

Хозяйка только затрепыхалась было, а вокруг Коршунихи уже девки с подносами, а на подносах еды всякой, а она рукой своей черной себе и того и сего накладывает, да помногу кладет, будто мужик с поля пришел, пахал с рассвета, к закату проголодался, все смести готов, что прожевать можно. И ест сидит: подцепит вилкой кусище, да в рот. И Хозяйке ласково так: ну идите, дорогая, гостей развлекайте, что ж вы стали. Или, говорит, вы стоите и смотрите, сколько я съем – ну да вас ведь не объешь, вы с мужем полстраны за столом накормите, не обеднеете, а я-то всего одна. Тут, конечно, Хозяйка разулыбалась, давай по залу порхать, а Клуша-то видит: колом ей в горле ее же улыбка. Морозной железякой на языке. Да и Хозяин будто пообтрепался, усох весь, то брюхо вверх торчало, а тут обвисло, плечи опустились. Ему бы сейчас беленькой полстаканчика, да с сальцом, да с горчицей, а вон поди гостей ублажай, когда тебе эта Коршуниха глазищами черными спину дырявит.

Только дальше все спокойно пошло. Артисты на место расчищенное вышли, песни заиграли, гости пьют да хлопают, сам Главный со своей бесстыдницей плясать вышел. Девки с подносами скачут, напитки с закусками разносят, задницами тощими виляют, усмехаются. Какой-то усатый все к артистам рвется, петь, говорит, желаю, я, говорит, сам не хуже могу, сам артист, а его с двух сторон удерживают, смеются, заморским первачом потчуют. Один-то, лысый весь, пуговицы на брюхе лопаются, боров боровом, через весь зал вприсядку пошел, да к колдунскому столу: хочу, говорит, самую из вас раскрасавицу на танец пригласить, а у самого глаза в разные стороны разъезжаются, слова во рту путаются. Ведьмы хихикают, плечами поводят. Тут сама Коршуниха шасть – и прямо к нему в охапку: такому, мол, галантному кавалеру ни одна женщина не откажет. И давай они оба отплясывать, так, что куда там молодым, полы дрожат, стены трясутся, Боров-то ею крутит-вертит, другая бы запыхалась давно, а эта хоть бы хны. Хозяин с Хозяйкой из разных концов зала друг с дружкой переглядываются, улыбаются, брови поднимают: обошлось, кажется, не злится больше, ублажили! Даже у Клуши от сердца отлегло.

Тут один из артистов, который всем праздником заправлял, в бородке почеши да и объяви: самое время, мол, дать имя новорожденной!

Все сразу пляски прекратили, на колдунов смотрят. Те встали. Коршуниха от Борова вывернулась, прыг к колдунам, да между вокзальными устраивается. Глазищи после пляски угольями горят, сама веселая, хлоп бокал винища одним махом. Боров-то еле дышит, салфеткой обмахивается, а эта даже, кажись, не вспотела.

Ну и снова выносят, как водится, девчоночку к гостям. Она, видно, спала, нянька ее сонную и подхватила, вынесла кулечек кружевной, будто куклу дорогую. И тьфу на них вовсе, на эти обряды модные, ребеночка спящего туда-сюда таскать. Спит – и хорошо, и не трогай ты его, успеешь еще наслушаться, как он пищит. Нет, надо им, чтобы колдуны имена разные выкрикивали, и на какое младенчик заплачет, то ему, значит, и подходит. Говорят, этот обряд старинный, раньше только так в уважаемых семьях и делали. Ой, что-то Клуше не верится. И сроду такого не было, и не делал так никто, вот придумали глупость и друг за дружкой повторяют, хорошо хоть моды нет с крыши сигать. Может, сами колдуны и придумали, чтобы денег побольше с господ трясти, за пазуху себе покладывать.

Ну, что модой положено, того уж колом не вышибешь. Музыка утихла, гости жуют себе втихомолку, а главный артист руками так и этак делает, машет ведьмакам: давай, мол, что встали, отрабатывайте хлеб с вином. Те и давай имена кричать, в очередь и не в очередь. Какие-то имена хорошие, красивые, а какие-то – и лягушонка назвать стыдно, не то что девку. Гости шумят, радуются, смешно им: вдруг младенчик на эдакое имечко как раз и проснется, вот смеху-то, и придется ведь называть, не отвертишься – сами подписались. А у Клуши-то глаз зоркий, Клуша все видит: как Хозяйка с нянькой переглядываются, как нянька девчоночку после поганых имен шибче качает – мол, спи, дитятко, спи себе, а как хорошее что выкрикнут, так за пальчики дергает: проснись, проснись! Как Инпедокла какая, или Гамадрила, или что там еще, Клуша и повторять-то стыдится, – так бай-бай, а как Мария там или Анна – не спи, не спи! А девчоночка знай себе сопит в кружева, хоть бы что ей. И всем надоело уже, гости между собой болтают, ведьмы охрипли уже имена кричать, Хозяйка лоб морщит, нянька плечами жмет: сколько еще-то?

Тут Коршуниха и выступи.

Вперед шагнула, руку вверх выбросила, кулак сжатый, ногтищи красные, глаза как ножи. И говорит – не кричит даже, а четко так, негромко говорит: Талия.

Все разом смолкли, как языка их лишили, а девчоночка личиком покраснела, сморщилась и как зайдется.

Хозяйка руками всплеснула, к дочурочке кинулась, перехватила, на няньку шикнула: что ж вы не смотрите, у малышки пеленочки мокренькие. А Коршуниха знай смеется: ничего, говорит, и не мокренькие, что это вы придумали, на ней трусики же эти новомодные, одноразовые, нынче днем с огнем не найдешь в богатой семье такого ребенка, чтобы пеленки мочил, это вам не в старину, а плачет она потому, что имя ей подходит, вот так вот все просто.

Из гостей кто-то выкрикивает, Клуша не разглядела кто: разве, мол, такие имена бывают? Тут и другие гости давай шуметь: верно, имя не настоящее, нет таких, может, Наталия? Или, может, Италия, страна такая есть, и писатель еще, почти однофамилец. Да как же не настоящее, усмехается Коршуниха, когда самое что ни на есть старинное имя, из глубины, как говорится, веков.

Сам Хозяин тоже к жене поближе пробился, брюхо выпятил, подхехекивает: что это вы, говорит, господа, серьезные какие, не видите, наша дорогая гостья пошутила, давайте все посмеемся. И нет, грозит пальчиком Коршуниха, ничего я и не пошутила и не думала даже, вы же сознательно звали людей с магическими способностями дать ребенку имя? Зва-али, а раз, как вы утверждаете, вы и меня звали, то я тоже имею право, тем более что ребенок имя свое распознал, и все это слышали. И рукой так на гостей поводит: слышали! А что, гости соглашаются, и слышали, верно, и хорошее имя, да еще какое красивое. И давай бокалы поднимать: за Талию, за ее здоровье! За юную Талию!

Клуша от страха совсем себя забыла, а что в зале делается, видит. И видит Клуша, как один ведьмак, поярче других, покудрявее, к Коршунихе подходит, шепчет чего-то, ну, Клуше что терять, Клуша подкатилась потихонечку к колдунскому столу, все равно гостям не до прислуги. Стоит Клуша и слышит, что ведьмак Коршунихе в ухо болтает. А болтает он вот что: мол, не высоко ли берешь, такое, конечно, уже делали, но другой раз может не выйти. А эта сама глазами на гостей зыркает, усмехается, а ему тихонечко, углом рта: делали, и не раз, да кто тебе сказал, что я именно такое задумала, я, может, в другую сторону закривлю, так, да не так. Ведьмак рот сморщил, волосищами тряхнул: новое придумываешь, значит, развлекаешься? А эта: можно и так сказать, а что, уже и поразвлечься девушке нельзя, тоска же кругом. И тебя не колышет, это ведьмак говорит, что ты девочке вот прямо сейчас жизнь сломаешь? Коршуниха эдак фыркнула, как на дурачка какого смешного: во-первых, говорит, вот ни капельки не колышет, ты знаешь, ну вообще. Во-вторых, говорит, если кто вроде меня не вмешается, ее родители ей еще и покруче жизнь сломают, да еще скажут, что так и было, и вырастет девчонка у них такой наглой тварью бесчеловечной, каких мир не видал, то есть видал, конечно, мир так просто не удивишь, но все-таки редкой тварью вырастет. А бесчеловечным человечкам, им же всякое счастье наизнанку, насытиться-то невозможно, так уж они устроены, не нам с тобой перекраивать. А в-третьих, говорит, даже если бы меня вот хоть на столечко колыхало, так совесть моя в человечьем теле ходит, не даст мне дело до конца довести, сколько раз уж пробовала ради одного интересу, нет – никак. Ведьмак к ней ниже нагнулся, кудрями к плечу, Клуше еле слыхать, свистом свистит: и кто же, шепчет, сегодня твоя совесть? Уж не я ли? Нет, мотает головой Коршуниха, не ты. Сегодня – не ты.

А гости-то разошлись, пьют да веселятся, снова танцев требуют, главного артиста теребят: плясать желаем, музыку хотим. Настраивай, мол, свое тренди-бренди и валяй давай. «Выпьем, красавица» там или «Давай-давай, пупсик». Или вот эту модную: «На посошок, на посошок, у нас с тобой культурный шок». Клуша уж заранее сморщилась, ей эти нынешние трещания как топором по бочке, в ушах свербит, в голове болит. Ну ничего, как совсем перепьются, старых песен захотят. Хоть слушать можно спокойно. А на эти – тьфу совсем.

О да, главный артист-то распаляется, искусство – оно вечно, оттого так на него и тянет, однако самое-то главное сегодня еще не произошло. Не все еще присутствующие преподнесли подарки нашей прекрасной принцессе, нашей – как там ее назвали? – ах, Талии, ну конечно, Талии. От самых таинственных наших гостей мы сегодня ждем особенных сюрпризов. Они, мол, уж не знаем как, известным им волшебным способом настроят юную красавицу на счастливую жизнь!

У Клуши так в нутрях все и рухнуло, как из груди в живот камень упал. Ну сведут упыри сегодня Хозяйку в могилу, не дадут голубушке покоя. Хорошая баба, жалко прямо до смерти. Уж Клуша-то помнит, как старая Хозяйка ее сама сыну выбрала, сама в гости зазывала, да Клуше все нашептывала: семья, мол, из выскочек, зато деньжищ вагон, хорошо дочку воспитали, за дорого, и языкам обучили, и всему, вот бы ее в невестки, а Клуша все отшептывала: ой ли, оставь их, дело молодое, сами с кем хотят пусть любятся, нас, старых, не спросят. Ан вот как все вышло, и поженились, и живут как дружно, и уж как Молодая Хозяйка Старую тешит, и кусок ей лучший, и на почетное место перед гостями сажает, даром что Старая Хозяйка уж десять лет как молчит и вроде как не узнает никого.

Поприветствуем, артист выкрикивает, поприветствуем наших загадочных гостей, имеющих прямую связь с потусторонним миром, и позовем их всех сюда, к микрофону! И тут же за колдунским столом шевеление, шорох, ведьмы юбками шуршат, ведьмаки стулья двигают – всем скопом потащились на то место расчищенное, где артисты играют. И Коршуниха, понятно, с ними, глазищи-то в пол, а улыбка змеиная, на руку тому кудрявому ведьмаку опирается, тот ей все что-то нашептывает, а она подхихикивает.

Клуша головой повертела, Хозяйку высмотреть – а вон она, усадили, сердешную, в кресло, сидит бледнее смерти, пальцы себе ломает, девки на нее веерами машут. Рядом нянька девчоночку тетешкает, а по другую сторону от Хозяйки сам Хозяин стоит, прямой весь, как дерево проглотил, не шелохнется.

А вот, все кричит артист, сейчас мы послушаем, что же наши уважаемые чародеи пожелают новорожденной.

И начали эти нечистые, тьфу на них, к микрофону по очереди лезть, и чего только не желают, а кабы это все сбылось, то уж и не ребенок был бы в семье, а слиток золотой в брульянтах. Одна-то уж вылезла, и машет рукавами, и машет: красоты, говорит, ей, красоты, чтобы никто из ныне живущих с девочкой не сравнился в красоте, чтоб, говорит, сияние от нее звездное исходило, повелеваю, говорит! И лунное, говорит, чтоб сияние тоже исходило, да что там мелочиться, пусть и солнечное исходит. Красота, говорит, красота! Еле эту ведьму от микрофона отпихнули с ее красотой. Другая вылезла: настраиваю, говорит, юную Талию на добродетель, чтобы не зародилось в ее душе зло, чтобы всем живущим желала она только добра и чтоб творила его направо и налево, сколько жизни хватит. Гости аж запереглядывались: на что это, мол, намекается? У кого это тут зло в душе? А тут уж ведьмак вышел, руками крутит, глазищами вертит, тряпками какими-то замахал: на богатство, говорит, настраиваю девочку, на богатство, чтоб ни в чем ей нужды не было никогда. Ну, этого хорошо встретили! Хоть это и немного стоит – дочку таких родителей на богатство настроить, где уж ей бедности-то хлебнуть.

Кудрявый ведьмак выскочил, с которым Коршуниха еще толковала: здоровья, говорит, девочке отменного, ни одна хворь пусть ее не берет, и живет пусть долго. Ну, этому не очень хлопали: тоже невидаль, здоровья пожелать. Да и остальных не особо жаловали: которые желали в науках преуспеть, которые – на всех инструментах играть не хуже артистов, да петь еще. Кому это надо, когда богатство есть.

Тут Коршуниха и вышла. Чегой-то, говорит, гости дорогие заскучали, давайте-ка я вас повеселю. Гости ну шуметь: давай, давай! Ну она и повеселила, мало не показалось.

Будем, говорит, честны, большинство из нас, колдунов, шарлатаны отменные, ничего-то не могут, только мозги вам пудрят за ваши деньги. Однако пожелали все правильно, и пусть оно моей волею сбудется. Все это у девочки будет, и красота, какой не видано, и ум, о каком не слыхивали, и таланты всякие, и здоровье. Уж такое, говорит, у нее здоровье случится, ей даже спать не надо будет, чтоб его восстанавливать. Сколько мы времени, говорит, на сон тратим, о-го-го, а ей, говорит, и не придется, дарю я ей вечную бессонницу. Слышите, вообще спать девочка не будет, никогда! И добра-то она будет, и всеми любима. Да только раз все это вам неинтересно, поселю-ка я у нее внутрях великий голод, да не до пищи, а до справедливости в жизни, до всеобщего счастья. А поскольку, говорит, этого достичь в нашем с вами мире невозможно, то ничего-то девочку из ее благ радовать не будет, ни красота, ни здоровье, ни богатство ваше хваленое. И пусть, говорит, все, что она ни сделает, кажется ей ничтожным как песчинка в море. Что, говорит, угодила я публике, интересно теперь, да?

И талдычит, и талдычит, как завели ее, гости аж онемели, да и колдуны тоже, как столбняк их всех хватил. Один только кудрявый ведьмак Коршуниху за рукав дергает, угомонись, мол, а та все отмахивается. Потом уж договорила, от микрофона скок да к нему – чего, мол, ты меня дергаешь, сама все знаю, тоже мне указчик нашелся. И обратно скаканула, ерунду свою пороть.

Ох тут возня пошла! Хозяйка вся дергается, кричит, девки вокруг нее скочут, флаконы нюхать суют, Хозяин кричит: вон! Вон! А у самого лицо все перекосило. Колдуны шепчутся, артисты галдят, красавец-то ведьмак все ж таки Коршуниху от микрофона оттащил, а она-то глазищами сверкает и все усмехается, как психованная, трясется даже, тьфу на эту пакость вовсе. А к микрофону-то шасть под шумок одна из вокзальных: а я, говорит, тоже хочу сказать. Хозяин все орет: вон! Гости толпятся, никто ничего не слушает, а вокзальная знай свое несет. Да, говорит, девочка не будет радоваться своим достоинствам, зато самолюбование не очернит ее души, душа, говорит, у нее будет так же прекрасна, как тело и разум, а что, говорит, до этого самого великого голода, так именно он поможет девочке в ее великих свершениях, а великие, говорит, свершения, да любовь еще помогут и вовсе свести на нет страшное проклятие. Охрана ее уже под рученьки тащит, а она все кричит что-то, про странствия какие-то, про поиски, а дальше Клуша уже и не слышала.

Ну тут гости расходиться было пошли, да и какой уж тут праздник, когда к Хозяйке вон лекарей вызвали, да и Хозяина вот-вот карачун хватит. Ан тут артисты песни играть затеяли, ну большая часть и осталась, да и еды вот на столах еще горы целые, не оставлять же. Колдуны-то поутекали, Коршуниху ведьмак красивый увел, еле шла, шаталась, а чтоб у нее и глаза повылезли вовсе. Вокзальных охрана вывела, остальные-то сами как-то – раз, и нету их. А только Клуша-то все слышала, что ведьмак-то с Коршунихой говорили. Он-то на вокзальную кажет: это, что ли, говорит, совесть твоя сегодня? А Коршуниха-то кивает, а он опять: ты, говорит, знала, что все так обернется? А она: знала, как, мол, не знать, все, говорит, опять к лучшему, кто бы сомневался.

Клуша было сунулась к Хозяйке в комнаты, ан лекаря говорят, в порядке все. Ну Клуша свое дело знает – гостям подавать. А и чтоб им пусто было совсем, до утра ведь плясали. Артисты песни орут, тьфу. Под утро уж на старые перешли, тут и Клуша присела послушать, гости, глядишь, в обнимочку подпевают, а кто и приуснул за столом. И никому-то до девчоночки дела нет, прокляли и прокляли, а хоть бы и растоптали на их глазах, все им одно. А и тьфу на них совсем.

Не обижайте Здыхлика

Подняться наверх