Читать книгу Не обижайте Здыхлика - Людмила Станиславовна Потапчук - Страница 6

– У моей жены проблемы с головой.

– Так. Интересно. Можно подробнее?

Яся всегда все делала правильно.

– Ясечка, не надо плакать! Маме надо на работу, а ты останешься в садике. Сядь на стульчик и помаши маме ручкой.

И Яся без звука оставалась в страшном детском садике, хотя вовсе не была уверена, что мама и вправду за ней вернется.

Мир взрослых дышал обманом.

– Яся, ну что ты, иди к тете! Тетя хорошая.

И Яся протягивала ручки тете в белом халате, хотя твердо знала: у тети имеется куча холодных железных штук, которыми можно больно уколоть или хотя бы напугать до икоты. Но раз тетя улыбается, называет Ясю «моя кнопочка», а мама говорит: иди, значит, надо слушаться.

– Яся, отпусти маму, ну что ты! Мама пойдет работать, а ты останешься с бабушкой. Дай-ка лобик – ой-ой-ой, опять температурка. Ну-ка мы тебе градусник, и сядь-ка на горшочек на всякий случай.

И Яся покорно грела под мышкой холоднющий термометр, безрезультатно сидя на горшке, хотя полночи планировала, как она с утра проснется раньше мамы, схватится за нее, и мама тут же поймет, что не надо ей на противную работу, а надо обнять Ясю и не отпускать никогда-никогда. Но взрослые сказали, что так нельзя. И вот мама уходит, а Яся остается болеть с бабушкой.

– Яся, девочка моя, это что за отметки? Нет-нет-нет, это никуда не годится. У нас в семье все хорошо учились. Мы с папой в твоем дневнике даже видеть такого не хотим.

И Яся, прикусив губу, грызла и грызла твердокаменную физику, невкусную химию, бесстыдную биологию, хотя все, чего хотелось самой Ясе, – это читать без конца, читать, падая, улетая в книжку, кожей ощущая нездешний воздух. Только не учебники, только не их. Читать учебник – это было как пробивать стену собственным мозгом, а читать интересные книжки – все равно что проживать другие жизни. Яся читала столько, что учительнице литературы и не снилось; столько, что когда в школе, говоря о Ясиной стопроцентной грамотности, ставили Ясю в пример другим, у нее горели уши от мучительного стыда, ведь она в жизни не удосужилась выучить ни одного правила, просто после такого количества проглоченных и переваренных книг ей нужно было бы прилагать особые усилия, чтобы писать безграмотно.

– Яся, лапочка, ты же знаешь, мы тебе никогда ничего не запрещаем. Но ты сама подумай. Ну какой филологический? Кто ты будешь после вуза – филолог? Кто это вообще? Потолок – быть училкой в школе. Хочешь опять в школу? Тебе там нравится? И да, пойми, в этом случае мы с папой тебе ничем не поможем. Но у тебя есть две прекрасные дороги. Хочешь – иди в медицинский, а потом прямиком в мою клинику. Хочешь – давай на физмат, там у папы связи, аспирантура, считай, твоя. Решай, девочка, последнее слово за тобой.

И Яся снова выбрала правильно. Что ей сулил желанный вуз, кроме веселого студенчества? Непонятное будущее. Ее мутило от медицины и бросало в дрожь от физико-математических премудростей. Яся предпочла тошноту страху. А маму – папе. Мама, теплая, добрая мама, всегда в случае чего поддержит и объяснит. Папа, помогая Ясе с задачками, имел обыкновение багроветь и кричать на дочь так, будто она как минимум плюнула на икону. А мама не кричала никогда.

– Она… отключается, понимаете? Впадает в ступор. Понимаете?

– Пока не очень.

– Ну сидит, смотрит в одну точку и не отвечает. Ее тормошишь, а она как мертвая.

У него были буйные рыжие вихры, сочный развеселый баритон, гитара через плечо и ветер в голове. «Яся, это не тот человек», – припечатал папа. Мама скорбно молчала, опускала углы рта и поднимала брови, что делало ее похожей на раненого мопса. Но это больше не работало. Уже на первом курсе института Яся сошла с правильного пути. Яся начала слушать чудовищные, визгливые песни. Яся оставалась ночевать в общаге! Яся грозилась, что навсегда уйдет из дома, если услышит еще хоть одно слово о своем ненаглядном раздолбае. Яся смотрела в зеркало, видела там сухонькую мышиную особь с испуганными глазками и думала: какая все-таки я счастливая, ведь за ним такие девушки ходят хвостами, а он любит меня.

Яся писала за него курсовые. Яся открыла в себе талант репетитора, заставляя его готовиться к экзаменам. Яся ужасно радовалась тому, какой он все-таки у нее способный: тот материал, который давался ей ценой многонедельного расшибания лба о стенку, ненаглядный раздолбай с легкостью невероятной усваивал дня за три. Яся сражалась за каждую отличную отметку, как пехотинец в рукопашном бою, а ее молодец, умница, ее радость и заинька получал их как бы резвяся и играя.

Ясю разрывало на части, когда она узнала о той пушистой блондинке, которая, оказалось, тоже любит подергать ее заиньку за ушки. Ясю тупо било по голове бревном, когда она узнала о хорькообразной умилительно картавящей дылде, по крайней мере два раза уже щекотавшей мягкое ежиное брюшко. Яся просыпалась по утрам, потягивалась и вдруг вспоминала: случилось что-то очень плохое. И через несколько мгновений ее заглатывала урчащая тьма: заинька и ежик спутался с какой-то девкой. Яся прожигала себе щеки слезами, зубря каменистые конспекты. Яся выжидала неделю, другую, потом шла к нему – проверить, готовится ли он к сессии, есть ли у него все, что нужно. Потому что кто, кроме нее, ведь он все-таки ее любимый ежик и заинька. Нет, нет: Ежик и Заинька.

Ежик и Заинька был не против. Ежик весело принимал от Яси пухлые и томные домашние пироги, с аппетитом проглатывал содержимое ее конспектов, пожирал ее заботу гигантскими ломтями. Потом – потом тоже пожирал, но как-то уже без особого веселья. Потом стал требовать. Почему мало, почему неразборчиво, почему не вовремя. Потом Ясе, заночевавшей в общаге, уткнувшейся востреньким носиком в поросшую жизнерадостным рыжим пухом Ежикину подмышку, приснилось, что она, задыхаясь, носится туда-сюда по лесной поляне, собирая вкуснющую землянику, но сама ее не ест, а все несет страшному, пахнущему потным мужиком огромному дикобразу; дикобраз, восседая в грязноватом старинном кресле, загребает землянику серыми когтями, царапая Ясины ладони, давится ягодами, чавкает – и выхлюпывает вместе с розовой слюной: «Еще давай! Еще!» Яся собирала еще, недоумевая, откуда ей знакома эта образина, как образину зовут и когда она, Яся, успела наняться к образине в служанки.

Проснувшаяся Яся смогла сформулировать то, о чем давно догадывалась. Все последние месяцы она… все делала правильно! Только это было уже не родительское «правильно», а Ежикино. Вместо бунта получилась смена хозяина. Ясе стало весело и легко. Яся радостно накормила Ежика завтраком, радостно оделась, радостно послала Ежика к черту и радостно отправилась прогуливать лекции.

Ей потребовалось две недели, чтобы понять: она снова все делает правильно. Теперь это было «правильно» тех, с кем она до пляшущих человечков накачивалась невкусным вином, ласково именуемым бормотухой, давилась сигаретным дымом, пробовала какие-то диковинные сочетания таблеток, от которых мир менял очертания, и забивала на учебу, как выражались ее новые друзья, большой жирный болт. Это было их «правильно». Не ее.

Ей потребовалось гораздо больше времени, чтобы уйти от этого нового «правильно». Оно затягивало. Как-то, напробовавшись колес, Яся ухнула в коричневатую темноту, наполненную медленно двигающимися тенями и тягучими звуками, а когда вынырнула, увидела в высокой белизне над собой доброе, милое, родное мамино лицо, а рядом папино, тоже какое-то непривычно доброе и тихое. Яся услышала, как ее зовут по имени, нежно-нежно. Яся заплакала.

– Вы хотите сказать, что ваша жена на какое-то время теряет сознание?

– Нет. Не знаю я! Она не падает, ничего. Может сидеть, может стоять. Но на вопросы не отвечает. Хоть над ухом у нее кричи, она не реагирует.

Яся сломалась. Выйдя из клиники (не маминой – там ей полагалось работать после института, там не должны были видеть, как она захлебывается собственной рвотой, лежа под капельницей), она снова приняла родительское «правильно». Выбилась в лучшие студентки на курсе. Ценой бессонных ночей и дергающегося глаза получила красный диплом. Пошла работать в мамину клинику.

Ясе было немного обидно за папу, и поэтому в выборе мужа она заранее решила предпочесть его «правильно». Мама – та все подсовывала Ясе молодых врачей. Каждый, что называется, подавал надежды и «обещал стать». В их компанию неожиданно затесался ежик-зайчик, выкристаллизовавшийся с годами в «такого хирурга, такого хирурга, ну просто художник». Ежик, кстати, был не против. Но Яся уже согласилась познакомиться с сыном одного папиного подчиненного («Ты знаешь, с одной стороны, не наш круг, с другой – молодой бизнесмен и так, говорят, ведет дела… А кстати, ты его должна помнить, вы же учились в одной школе»).

Была назначена встреча в ресторане. Когда Яся с папой туда пришла, выяснилось, что она и этот самый молодой бизнесмен, который «так, говорят, ведет дела», учились не просто в одной школе, а в одном классе, и даже сидели рядом. Вернее, он сидел перед ней, ближе к доске. Увидев его снова, Яся вздрогнула и попятилась назад. Это же был Хрюшкин. Он носил совсем другую фамилию, но Яся про себя звала его именно так. Хрюшкин носил на своем большом квадратном лице невообразимо, непозволительно, просто неприлично вздернутый нос – толстую пипку с круглыми ноздрями. Он сидел за одной партой с тихой флегматичной отличницей, нагло у нее списывал (что она охотно позволяла ему делать) и совершенно нелогично требовал, чтобы их рассадили («Потому что она дура!»). Ясю он откровенно презирал. Пинал ее стул ногами, зная, что Яся точно не пожалуется, кидался в нее мокрыми жеваными бумажками, что было совсем уж противно. Когда смотрел на нее, то аж весь перекашивался. А один раз, обернувшись во время урока, швырнул в нее ластиком – просто так. И угодил в грудь. Яся еще не носила лифчика, но грудь у нее уже начинала расти и ощутимо побаливала, так что от удара ластиком Яся слегка подпрыгнула. «Прям в сосок попал!» – гордо резюмировал Хрюшкин, громко, на весь класс. И уставился туда, где помимо Ясиной воли под темной тряпочкой школьной формы твердела, словно от холода, ее грудь. Яся изо всех сил делала вид, что ничего не случилось, а дома проревела полдня и зачем-то изрисовала черновик голыми тетками, которых потом перечеркала, вырвала из тетрадки, скомкала и выбросила.

Во время чинного знакомства в ресторане Яся снова пыталась сделать вид, что все в порядке. Вроде как ничего не было. Хрюшкин начал первым.

– А помнишь, я все просил, чтобы меня от Цюприк отсадили? – прищурил он свои глазки, хитрые-прехитрые, свиные.

– Ну да, – пожала плечом Яся. – Только непонятно, с какого перепугу. Ты же у нее сдувал все.

– Яся! – возмутился Ясин папа.

– Сдувать-то, – снисходительно пояснил Хрюшкин, – и у тебя можно было бы.

Яся подняла брови.

– Я надеялся, меня с тобой посадят, – хмыкнул (хрюкнул!) Хрюшкин и отпил из бокала.

– Зачем?

Отцы переглянулись.

– Ты мне жутко нравилась. Я помирал просто. А к тебе на козе было не подъехать.

– Врешь, – холодно отчеканила Яся.

– Яся! – вскричал Ясин папа.

– Ого, – заинтересовался папа Хрюшкина и заерзал попой по стулу.

– Я вру? – беззлобно удивился Хрюшкин.

– Врешь, – повторила Яся и выдула свой бокал в три глотка. – Ты же меня вообще не выносил. Тебя всего корежило, когда ты на меня смотрел. Тебе все время хотелось в меня чем-нибудь кинуть. Или, например, плюнуть.

– Это ты зря, – широко улыбнулся Хрюшкин и налил Ясе еще вина. – У меня были другие желания касательно тебя. Совсем-совсем другие. Рассказать?

– Молодые люди! – взвизнул Ясин папа.

– Потом расскажешь, – махнул рукой папа Хрюшкина и жестом подозвал официантку. – Еще бутылку того же самого, будьте любезны.

– Я тебе не верю, – бессильно пролепетала Яся.

– Не веришь? – снова улыбнулся гадкий Хрюшкин. Улыбка у него была неожиданно светлая, хорошая, совсем мальчишеская.

– Что происходит после этих приступов?

– После каких? А. Ну да. Ну она опять становится как была. Нормальная. Как будто ничего и не было.

Он позвонил через два дня и с ходу предложил встретиться. Ясе ужасно хотелось послать его как-нибудь особенно замысловато и нецензурно, но, во-первых, неподалеку расхаживал папа, явно прислушиваясь к разговору, а во-вторых, было интересно, как Хрюшкин поведет себя, что называется, без взрослых. И еще ужасно хотелось выяснить, наврал ли он про «жутко нравилась». С одной стороны, чего только не наговоришь дочке папиного начальника, с другой – Яся неоднократно читала, что такое бывает: мальчики дергают нравящихся им девочек за косички, толкают их и так далее. Впрочем, даже если раньше и нравилась – какая разница, едва ли это актуально сейчас. Нынешнему Хрюшкину по его малиново-пиджачному статусу полагалось иметь в спутницах голенастую пышноволосую блондинку с грудью, заметной за пару километров, а Яся, хотя и вышла ростом, формы имела скромные, да и волосы – мышиные и совсем не густые. И все-таки интересно, наврал или нет.

Он привел ее в какую-то немыслимую забегаловку, где играла приторная попса и пахло горелым маслом. Обширная, ужасно недовольная жизнью буйно кудрявая бабища в пятнистом халате сердито брякала на прилавок сероватые тарелки с огромными пузыристыми чебуреками. Хрюшкину она, впрочем, обрадовалась как родному, захлопала жирно-черными ресницами, демонстрируя перламутровые веки, и вообще вся как-то расслабленно расплылась. Яся даже испугалась, что бабища вот-вот залезет с ногами на прилавок и попросит Хрюшкина взять ее страстно, но нежно. К счастью, у бабищи хватило самообладания этого не делать, но на Ясю она зыркнула так, что та аж присела.

– Часто ходил сюда, когда только начинал, – подмигнул Хрюшкин, усаживая Ясю за белый пластмассовый столик. – Денег-то было не особо. Захаживаю вот иногда по старой памяти.

– Терпеть не могу, когда подмигивают, – сказала ему Яся.

– Намек понял, больше не буду! Кстати, – тут он снова улыбнулся своей невозможно-хорошей детской улыбкой. – Моего отца кондратий хватит, если он узнает, где я с тобой время провожу.

– Моего тоже, – хихикнула Яся.

– Давай никому не скажем?

– Давай!

Они ели гигантские чебуреки, из которых брызгал горячий сок и пачкал одежду. Пили жуткого цвета кофе с молоком (Хрюшкин назвал его отваром из мышиных какашек, после чего Яся так прыснула, что брызги кофе попали на Хрюшкинский пунцовый пиджак). Потом пошли гулять в парк, где пили пиво прямо из зеленоватых бутылок. Даже собрались кататься на каруселях, чего Яся не делала лет с десяти, но аттракционы почему-то не работали. «Разгильдяи! – вопил Хрюшкин, грозя кулаком застрявшим в небе кабинкам. – Никто работать не хочет! Вот я вам! Дармоеды!» Кабинки глупо краснели и слегка дребезжали от порывистого апрельского ветра. Яся хохотала.

Забрели в дальний уголок парка, заросший неопрятным кустарником – Хрюшкин уверял, что где-то здесь точно должна быть скамейка, но скамейки они не нашли, зато обнаружили роскошную лужу размерами с небольшой прудик. Местами лужа успешно маскировалась под твердую землю, засыпанную прошлогодними листьями, так что невнимательная Яся тут же набрала полный ботинок холодной воды. Охнула, запрыгала на одной ноге – и вдруг поняла, что это чудовище Хрюшкин, расставив крепкие ноги, стоит чуть поодаль и, скотина такая, хохочет, тыкая в нее, Ясю, пальцем.

–Ты! – завопила она. – Ты нарочно! Ты завел меня сюда, чтобы поиздеваться! Ты знал, что тут лужа! Ты знал, что тут нет никакой скамейки и не было никогда!

– Прости, пожалуйста, – пробулькал, захлебываясь смехом, Хрюшкин, – ты так забавно скакала. Можно еще немного, на бис?

– Гадина! – выкрикнула Яся прямо в ненавистную курносую морду. – Противный! Мерзкий! Гадость ходячая! Жук навозный! Чтоб тебя… чтоб ты сам упал в эту грязь! Тебе в ней самое место, ты, ты!

Хрюшкин хохотал так, что, казалось, сейчас треснет по швам. Как же тебя еще обозвать, животное, трезво и холодно промелькнуло в Ясиной голове, что тебе такого сказать, чтобы тебе было больно, а не смешно.

– Хрюшкин! – завопила она, срывая голос. Хохот Хрюшкина тут же умолк, но Ясю это не остановило: она стащила с правой ноги мокрый ботинок и с воплем запустила прямо в Хрюшкинскую грудь.

Он поймал ботинок, несколько секунд задумчиво разглядывал, потом зашвырнул в косматые кусты и без улыбки взглянул на Ясю:

– А ну, поскачи-ка еще.

Яся, ненавидя себя, попыталась держать равновесие, расставив руки, но не смогла и вправду пару раз подпрыгнула на левой ноге. Больно защипало в глазах. «Давай еще расплачься при нем, давай!»

– Хрюшкин, да? – сказал Хрюшкин. Шагнул раз, другой, подхватил трясущуюся Ясю, пронес в проем между кустами, где, оказывается, и вправду была скамейка, с размаху сел на нее вместе с Ясей, страшно, до хруста, стиснул Ясины плечи, взглянул бешеными глазами и поцеловал так, что мир вокруг Яси завертелся быстрее всякой карусели.

– Так. Хорошо. Давайте выслушаем саму больную. Что вы можете сказать о своих приступах?

– Ничего.

– То есть как?

– А что я должна о них говорить?

Родители встретили Ясю в прихожей. Молча смотрели, как дочь, распевая что-то безумное и даже, о ужас, пританцовывая, сбрасывает с себя плащ, шарф, лихо закидывает беретик на шляпную полку, стаскивает с ног ботинки, причем правый соскакивать с ноги не желает и издает подозрительное хлюпанье.

– Она что, пьяна? – тихо спросил папа, не сводя с Яси испуганных глаз.

– Я – вдрабадан! – торжественно выкрикнула Яся, простирая перед собой руку. – Я три часа назад выпила бутылку пива! Поздравляю, ваша дочь пьяница! Предки! Как я вас люблю!

– Обкурилась, – резюмировала мама. – Сейчас разденется, я ее зрачки гляну.

– Мама! Как ты неправа! – нежно проговорила Яся, наклонилась к матери и звучно расцеловала ее в обе щеки. – Вот как ты сейчас неправа! Мне просто так хорошо, так хорошо!

– Ничего не понимаю, – растерянно протянул папа. – Ты где была? Вы встречались или нет?

– Встречались! Встречались! Папочка! Ты самый-самый лучший! – Яся кинулась к отцу и запрыгнула на него, как делала это в детстве, обнимая руками и ногами. Отец пошатнулся, врезался в стену.

– Ну ты все-таки… ты что делаешь? Тяжелая выросла!

– Па-поч-ка!

– Ну, ну, хватит лизаться. Слезай, ну!

– Папочка, спасибо тебе за… спасибо!

– Ты бы позвонил этому своему, – вполголоса напомнила мама.

– Позвони, пап, – весело согласилась Яся, спрыгивая наконец с отца. – Давай, позвони. Только позже. Он же еще до дома не доехал. Он же меня провожал.

– Так он тебя проводил? – запоздало догадался папа. – Ну это же… это совсем другое… а почему ты его к нам не позвала? Что за манеры! Разве мы этому тебя учили!

– А он домой торопился, – пояснила Яся. – Сказал, родители будут волноваться.

– Вот! – подхватил папа. – Молодой человек беспокоится о родителях, а ты нет! Что ты с нами делаешь!

– А что я с вами делаю? Я домой пришла раньше, чем он!

– Ты же говорил, что он не живет с родителями, – процедила мама папе. – Что он вроде как квартиру снимает.

– Да? – ужасно удивилась Яся. – А мне сказал, что к родителям… Ну ладно, слушайте, я страшно устала, я спать, пока-пока, спокойной ночи!

– Яся! – театрально вскрикивает папа. – Расскажи хотя бы, как все прошло. Где вы были? Чем вы занимались?

– И почему у нее ноги мокрые, – подсказала мама.

– И почему у тебя ноги мокрые!

– Не ноги, а нога, – снисходительно бросила Яся. – Это лужа. Я в лужу наступила. Ну я пошла, все.

* * *

Яся закрывается в своей комнате. Яся, не раздевшись, бросается на кровать, смотрит в потолок, а видит безумные глаза Хрюшкина, чувствует, как он сжимает ее, целует – ничего себе! Вот как, оказывается, бывает! Нет бы Ежику хоть раз ее так поцеловать! Чтобы все вокруг закружилось, потеряло смысл и исчезло, чтобы ничего в мире не осталось, кроме тебя и твоего мужчины. Интересно, как это делается. А провожал потом молча, даже за руку не взял, да и что после такого можно… А руки, что он делал руками! Вот полжизни бы отдала, чтобы он еще раз так… да, это тебе не ластиком по груди попасть! Хотела бы я знать, если бы он вот так меня тогда, когда мы еще учились, я бы влюбилась в него? Ох, да куда там, он бы начал, а я бы сразу ему по наглой курносой морде, по Хрюшкинской. Как он, кстати, обиделся на Хрюшкина! Надо перестать его так звать, даже про себя. У него же есть имя.

И Яся, лежа на спине, глядя в потолок, полночи пробует его имя на вкус: Юрек. Юрек. Юрек. Юрек. Юрек.

«Юрек, – твердит она про себя с самого утра. – Позвони мне, пожалуйста. Вот прямо сейчас, пока я еще не убежала на работу, давай, звони же!»

Телефон безмолвствует.

Мама и папа завтракают, осторожно поглядывая на дочь.

– Что ж он тебя так неосторожно поцеловал, – не выдерживает мама, едва дождавшись, пока папа выйдет из кухни. – Вон вся губа распухла.

Яся трогает языком нижнюю губу. Ух ты! Соленая. Яся бежит в ванную, к зеркалу. Слева губа как губа, справа – да, припухшая и синеватая. Целый пузырь на губе. «Ничего себе, как я к пациентам пойду!» Яся снова проводит по губе языком, мечтательно закрывает глаза. «Юрек, Юрек, Юрек».

Яся хватает мамину оранжевую помаду, проводит ею по губам, пытливо смотрится в зеркало. Н-да. Прямо дешевая певичка из кабака. И глаза как у голодной кошки.

Яся возвращается на кухню, торопливо заглатывает остывающий чай.

– Все равно видно, – качает головой мама. – И чашка теперь вся в помаде.

– Я вымою! – радостно обещает Яся и порывисто кидается к маме.

– Не вздумай целовать меня такими губами! – отшатывается та.

Яся смеется.

– Ну вот как ты на работу пойдешь?

– А может, меня комар укусил!

– Ага. В начале апреля.

– Ну и ладно, – соглашается Яся, отмывая чашку от собственного оранжевого поцелуя. – Ну и пусть не комар. Пусть мне зато все завидуют.

Мама вздыхает.

А Юрек не звонит. Не звонит вечером, не звонит на следующее утро, не звонит на послеследующее. Уже близко выходные, когда, как казалось Ясе, он точно должен снова пригласить ее в какое-нибудь хулиганское место, а звонка нет.

В пятницу Яся отваживается на первую глупость – идет в папин кабинет.

– Па-ап, – просит она тоном той маленькой девочки Ясечки, которая когда-то, отрывая отца от диссертации, велела ему срочно, вот прямо сейчас нарисовать ей лисичку. – Пап, дай мне телефон его родителей, а?

– Сейчас, – рассеянно говорит отец, что-то быстро строча – от руки, по старинке. – Сейчас… погоди! Чей телефон? Зачем это? Ты что?

– Ну па-ап!

– Так, Яся, – папа отодвигает бумаги и строго смотрит на дочь. – Надеюсь, тебе известно, что бегать за молодыми людьми некрасиво?

– Да кто бегает! Я просто телефон прошу.

– Если бы он хотел, – наставительно говорит отец, – он бы сам позвонил. Кстати, – тон меняется, – я говорил с его папой вчера. Юрек действительно в ту ночь… ну, когда вы… он ночевал у родителей, да, а с тех пор у них не был и вообще ничего не рассказывал.

Яся смотрит на папу, папа на Ясю.

– Ну ладно, – говорит Яся и разворачивается.

– Да стой ты, стой, – устало тянет отец. – Что за комиссия создатель… на вот, держи.

И протягивает ей кусок бумажки с телефоном, явно заранее заготовленный.

Яся молча берет бумажку. Яся нарочито медленно выходит из кабинета, медленно идет на кухню.

На кухне, по счастью, пусто – мама у себя. Яся долго смотрит на телефон. Но чуда не случается – звонка нет, и она совершает вторую глупость: поднимает трубку, набирает номер, слушает бесконечные тоскливые гудки.

«Не берите трубку, не берите, это я просто так!»

– Да? Слушаю!

– Будьте добры, позовите Юрека, – говорит Яся не своим голосом, хриплым и противным.

– А кто его спрашивает?

«Черт! Черт!!!»

– Это…

– Это вы, Ясенька? Сейчас, сию минуту.

«Мама!!! Зачем ты ушла из кухни, кто тебя просил!»

Трубка долго, долго молчит.

«Не подходи! Давай ты ушел, тебя нету!»

Легкий треск, звук дыхания.

– Хрюшкин слушает.

Сердце у Яси колотится так, что больно в груди: тук-тук-тук-тук.

– Юрек. Ты…

– Я, да. Хрюшкин, говорю, у телефона.

– Ты прости меня за этого Хрюшкина, я просто обиделась, что ты смеялся, ну и вырвалось, я сама не знаю почему.

– Врешь.

– Прости, что?

– Врешь ты все, – спокойно говорит Хрюшкин, то есть Юрек.

– Ты что? О чем я тебе вру?

Молчит долго-долго. Ясе кажется, что у нее сейчас лопнет грудная клетка. И вдруг он шутовским, гнусавым голоском декламирует:

Свин Поросёнович Хрюшкин

Сын кабанячий и чушкин.

Школа ему

Не по уму,

Лучше похрюкать в подушкин!

Яся леденеет.

– Откуда? Откуда это у тебя?

– Это ты написала, когда меня за прогул распекали, помнишь? Перед всем классом стыдили, типа в нашей элитной школе завелся прогульщик, стыд и позор. Я еще сказал училке, что проспал, всех это ужасно рассмешило. Тебя, как видно, тоже.

– Юрек, я…

– А вот еще был стишок, – продолжает безжалостный Юрек, – ты его, видно, придумала, когда мое сочинение перед классом зачитывали. Твое тоже читали – чтобы все прочувствовали, как ты здорово пишешь. А мое – чтобы поржать. Помнишь, что ты тогда записала в своей тетрадочке?

– Пожалуйста, Юрек!

Но из трубки слышится глумливое:

Свин Поросёнович Хрюшкин —

Не Кюхельбекер, не Пушкин,

Не Богданович,

Не Байронович,

Просто несчастный лопушкин!

Яся молчит, Юрек тоже. Только дышит в трубку.

– Юрек, я была… стой! А откуда ты все это взял? Я же не показывала никому!

Юрек смеется.

– Не бойся, я у тебя в портфеле не рылся. Это Тайлер, помнишь такого? Он забрался к вам в раздевалку после физры, надеялся увидеть что-нибудь захватывающее, но вы уже все переоделись и ушли, а ты портфель забыла, ну он с досады и полез копаться. А там целая поэма была. «Ода Хрюшкину» называлась, и мое имя в скобках. Он мне и дал почитать. Дорого мне тогда стоило, чтобы он никому не рассказал. Помнишь, я тебе портфель принес в класс?

– Ты в меня им кинул вообще-то!

– А что мне следовало после такого – к ногам его тебе положить?

– Юрек… и ты эту гадость наизусть помнишь? До сих пор?

– Ну да. Есть вещи, которые не забываются. И потом, почему же гадость? По-моему, классно. Ты что на филфак не пошла? Я тут с полгода назад училку встретил по литературе, она все охала да ахала, почему да почему Ясечка не на филфаке училась.

– Меня мама не пустила…

– Бедная. Ну а вот теперь папа меня, дурака, навязывает. Шли бы вы со своим папой… сказал бы я, куда, да ты у нас для таких слов больно утонченная.

– Юрек, я правда очень-очень хочу тебя видеть!

– В гробу?

– Юрек!

Гудки.

Яся сидит и тупо смотрит на гудящую трубку. Потом неслышно кладет ее на место, ватными ногами доходит до прихожей и с трудом надевает плащик, беретик, натягивает ботинки. Откуда ни возьмись выскакивает мама.

– Ясечка! Ты куда? Дождь какой!

– Я гулять, – выдавливает Яся, стараясь не разрыдаться.

– С Юреком?

Яся молчит.

– Зонтик возьми!

Яся мотает головой, выскакивает за дверь, сбегает по лестнице, вылетает прямо под дождь и рыдает в голос. От нее шарахается бездомная собака. Яся идет в дождь, прямо в серую водяную стену.

Когда она возвращается домой, ее встречает донельзя рассерженный отец.

– Ну куда это годится? – начинает он с порога. – Где ты ходишь? Почему гости тебя должны дожидаться часами? Сама же пригласила! И в каком ты виде, боги мои!

– Какие гости? – загробным голосом спрашивает мокрая как мышь Яся. С ее волос на паркет капает вода. И тут из-за папиной спины появляется Юрек. Улыбается, как мальчишка, смотрит на мокрую несчастную Ясю.

– Пошли гулять, – говорит Юрек.

И они, к ужасу Ясиных родителей, идут в дождь уже вдвоем.

– Расскажите, как это происходит. Что вы чувствуете во время ваших припадков.

– Это не припадки. Это как бы путешествия в другую жизнь.

– Понятно. И какого рода обычно ваши галлюцинации?

У Юрека было свое «правильно», и он пер по правильному пути с уверенностью дорожного катка. Прогрызать тоннели в граните школьных премудростей? Делайте это сами, раз вам нравится, а у него есть дела в центре технического творчества. Торговать в ларьке жвачкой и сигаретами позорно? Ну и не торгуйте, кто ж вас заставляет. Отказываете сыну в собственном компе? Не вопрос, он сам на него заработает, без сопливых. Мальчик из хорошей семьи должен окончить вуз? Как только увижу такого мальчика, честное слово, непременно ему передам.

К нему хотелось прислониться, закрыть глаза и ни о чем не думать.

Его хотелось слушаться. Когда он потащил промокшую до нитки дрожащую Ясю снова под дождь, она готова была гулять с ним по мокрым улицам, истекая дождевой влагой, хоть до утра. Но у него были другие планы – он посадил ее в свой, как он выразился, драндулет, на заднее сиденье, уселся рядом, стащил с нее ботинки и носочки, энергично растер ей ледяные ступни, потом долго и одуряюще целовал до полуобморока, потом повез пьяную от восторга в свою съемную однокомнатную и – боги мои, какое это было замечательное «правильно». Как было чудно, чудесно проснуться рядом с ним ярким субботним утром, проводить пальцами по его лицу, по волосам, по губам, щекотать его своими волосами, смотреть, как он морщится, просыпаясь, чувствовать его крепкое тело рядом с собой, над собой, в себе.

– Куда ты?

– Хочу приготовить завтрак своему мужчине.

– Ерунда. Внизу ресторанчик, закажем еду прямо сюда.

– Но я…

– Не сегодня.

– Хорошо.

Есть пахучие мясные пирожки прямо в кровати, брать каждый из его рук, прихлебывать колючую газировку, смеяться над его шутками, ловить на себе его тяжелый, темный, физически ощутимый взгляд, вздрагивать, натягивать на грудь одеяло.

– Не смотри так, мне неловко.

– Я хочу на тебя смотреть и буду смотреть.

Едва пожаловавшись на крошки в постели, ощущать полную потерю гравитации – тебя сгребают, как куклу, переносят в кресло, а с кровати рывком сдирают простыню, чтобы застелить чистую.

– Я помогу тебе!

– Сиди, я сам.

– Как скажешь…

Быть уверенной, что рядом с тобой человек, который точно знает, что нужно делать.

– Мне надо домой.

– Тебе не надо домой.

– Мне же завтра на работу.

– Я сам тебя отвезу.

– Мои вещи…

– Я съезжу за ними.

Казалось, он даже знал, что будет дальше, в недалеком будущем. Как отреагируют Ясины родители на ее переезд («Твоя мама охнет, прислонится к стене и скажет: начинается, а твой папа просто зависнет, как компьютер»). Знал, когда и где лучше играть свадьбу. Раньше Яси определил, что она ждет ребенка. За полгода предсказал ее вторую беременность («И тоже будет девчонка, вот увидишь»).

Юрек, Юрек, Юрек. Он знал и мог вообще все, он был всемогущим.

Только одного он никак не понимал: как вытащить жену из черной чавкающей пропасти, которая начала засасывать Ясю вскоре после рождения младшей дочери.