Читать книгу Бабочка на булавочке, или Блинчик с начинкой. Любовно-иронический роман - Мадам Вилькори - Страница 4

Папа был один, как десять. Человек-ураган с необъятным диапазоном идей, приколов, приключений и злоключений, немалая часть которых оставалась «за кадром». Генератор энергии, море обаяния. Фантастически безалаберен, безгранично изобретателен, авантюрно предприимчив, катастрофически неуправляем. Отличный организатор. Людей в атаку поднимать – запросто! «У сумасшедших гусей – сумасшедшие шкварки», – говорил дед. Мощная смесь этих компонентов вклинилась в мои гены.

Папа был непредсказуем, – мама стремилась «раскладывать по полочкам». Мама не хотела никакой публичности, – жизнь с папой напоминала шоу в прямом эфире. Папа находил общий язык с кем угодно и даже в Букингемском дворце был бы, как рыба в воде, но проще поладить с английской королевой, чем вынуть из футляра царицу Тамару.

Там, где появлялся папа, становилось тесно. Кипело, бурлило, било ключом через край! Кличьте народ, Мишка Сокольский пришел! Он задавал вопросы и сам на них отвечал. Публике позволялось внимать с раскрытыми ртами, с развешанными ушами, утирая слезы смеха под экспрессивно-краткие стоны: «Ржунимагу! Щас живот лопнет!», что в переводе на «культурную» речь означало: «У меня от смеха болит брюшной пресс! Если буду продолжать так рж… смеяться, мой живот без всяких тренажеров станет стройным, как у Людмилы Гурченко!»

В папином арсенале, как в портфеле с таранькой, водилось множество перлов. Он мог дать объявление: «Продам в хорошие руки домашнего дрессированного ласкового крокодила, который постоянно линяет и сбрасывает шкуру. Сплошная выгода: сумки, кошельки из натуральной крокодильей кожи. Бонус – крокодиловы слезы (врачуют все, даже потенцию). Бешеный потенциал! Гибкая цена! Кто дает больше, выигрывает! Звонить с 12:00 до 12:30».

Народ не укладывался в рамки папиного обеденного перерыва. Телефон трещал, не умолкая, причем очередь на крокодиловые шкурки (для сумочек с кошелечками) была меньше, чем на повышение потенции крокодиловыми слезами. Цены на несуществующего крокодила взлетали, как ртуть на поджаренном градуснике. Умаявшись отвечать на звонки, «крокодиловладелец» находил новый повод для очередного розыгрыша. Папе пытались подражать, но кто клюнет на обесцвеченную копию, если у оригинала – харизматический дар овладевать сердцами людей? Эх, почему он не подался в артисты? Мог бы стадионы собирать! А виновата баба Рива, папина мама. Услышав, что ее восемнадцатилетнего Мишеньку приглашают сниматься в кино про партизанов, сказала: «Я своего сыночка в разврат не отпущу!»

Из-за бабы Ривы мировой кинематограф понес невосполнимую утрату, но в «народные артисты» папа-таки подался. Будучи водителем «Скорой помощи», ходил по деревенским свадьбам в качестве тамады. К гонорару прилагалась натура: сальцо-мясцо, горилочка, подсолнечное маслице, мешки с картошечкой-лучком, ящики с помидорчиками-огурчиками, вишенкой-черешенкой, бидончики свежеотжатого сока прямо с сокодавильни. Под занавес, когда народные гуляния достигали апогея «назюзюренности», проделывался коронный номер. С подносом, на котором стояли две трехлитровые банки с надписями «Для молодых» и «Для тамады», обходились столы под аншлаговый тост:

– Ещо рубь, шоб стояло, як дуб!

Купюры заполняли банку тамады, минуя банку молодых!

Большего приколиста и шутника невозможно представить. Перед самым Новым годом, 31 декабря, мой доблестный папочка ходил в поликлинику лечить зубы и встретил там соседей Галю и Федю Антоненко, чью фамилию переиначил на итальянский манер – Антониони, что страшно нравилось и Гале, и Феде.

Кино и итальянцы! Дон Педро Антониони! В результате бурного семейного разбирательства, происшедшего накануне, у Гали было выбито два зуба, у Феди – забинтована голова. Несмотря на травмы, требующие врачебного вмешательства, парочка жизнерадостно улыбалась, обмениваясь благосклонными взглядами.

В голове у моего папеньки зароились идеи, как мухи над маминым вареньем. Он позвонил соприкольнику Ривкину Михаилу Марковичу с просьбой срочно прибыть с фотоаппаратом. Пока фотограф-любитель добирался, докторесса Изабелла Константиновна по прозвищу Зубная Изабелла пломбировала «сокольский» зуб. Затем в «сокольский» штаб вкатилось кресло-каталка, нагруженное снаряжением для гипсовых повязок. Всегда готовый на подвиги травматолог Вениамин Выскубов-Кудрявцев по прозвищу Выскубанный Веник (прямо в кабинете стоматолога!) накладывает гипс на «сокольскую» голову и конечности. С легкостью неимоверной (за компанию!) папенька убалтывает Зубную Изабеллу загипсовать (хотя бы!) два пальца на левой руке. Почему бы и нет? Как можно отказать? В кресле-каталке папеньку вывозят в коридор. Галя с перевязанной челюстью и Федя с повязкой на голове – рядом, в театральных позах. Картину телесно-поврежденных дополняет Зубная Изабелла с «бриллиантовыми» пальцами и Выскубанный Веник с перекошенной от счастья физиономией. Чи-и-и-з! Всей компании в гипсовой униформе – фото на память.

Какая к черту работа? 31 декабря, Новый год на носу! Шофер «скорой помощи» – за главврача. Вся поликлиника – при деле. Хохот, шутки-прибаутки. Кто больной? Позабыв о болезнях, пациенты распивают с медперсоналом шампанское. Да здравствует хохмотерапия!

Чета Антониони торжественно везет ценный груз домой. Количество сопровождающих процессию растет, как снежный ком. Почетный эскорт разрывается раскатами хохота. С кресла-каталки забинтованно-загипсованный «страдалец» непринужденно рассказывает всем желающим (а желающие желают!) историю, которая начинается словами: «Значит, так! Лежим мы с Галей. Заходит Федя…»

Кишки падали на пол! Из-за восторженных возгласов рассказ не удавалось довести до конца, пока не отпечатали фото. Впоследствии папино повествование «Лежим мы с Галей» подтверждалось предъявлением документа. Текст писали мы с папой на обратной стороне фотографии (по секрету от мамы):

«Репортаж с горячей точки! Эротическая трагедия! Любовный треугольник! Кино и итальянцы! В результате семейных разборок в больницу доставлены три человека одновременно! Галина и Педро Антониони плюс Михаил Сокольский! Расплата за поцелуи – травма всех органов, контузия головы, серьезные повреждения ротовой полости и зубной врач без двух пальцев на левой руке!»

Освобождение от гипса проводилось на дому «больного» двумя бригадами «Скорой помощи», включая травматолога Выскубова-Кудрявцева и главврача больницы. Дружеский консилиум проходил у новогодней елочки под коньячок с лимончиком. Налимоненно-обконьяченная медицина, заплетаясь ногами и языками, витиевато-нечленораздельно благодарила Тамару Альсанну за уникального мужа и коллегу.

Кстати, главврач, неоднократно страдавший от папиных розыгрышей, был за него горой даже после объявления, вывешенного на окошке регистратуры:

«К сведению медперсонала. Раздача яиц будет производиться в кабинете главврача с четверга по пятницу. Тару приносить с собой».

Медперсонал, привычный к «дифситам», частенько перепадающим по профсоюзной линии, с тарой в руках пунктуально явился за яйцами, но жуткое удивление в глазах главврача сменилось жутким разочарованием тех, кому ценный продукт не достался. Чтобы отвести гром и молнии, папа сделал отвлекающий маневр. Оказывается, американская еврейская община жаждет подарить райбольнице «Амбуланс», оснащенный новейшим медицинским оборудованием! Обычно такие машины дают для Израиля, но тут расщедрились. С условием, что за рулем будет еврей и весь экипаж – еврейский. Водитель Михаил Сокольский – готов, но с экипажем – напряженка: в паспортных данных должна стоять еврейская национальность, иначе подарок не дадут.

Ломая голову над подбором кадров (проще отказаться от «Амбуланса», чем уломать хорошо замаскированного еврея размаскироваться), главврач вспомнил о яйцах. Да уж. Полагаться на Михаила Сокольского – все равно, что доверить коту охрану сметаны.

«Самое ценное, что у человека есть, это его жизненная энергия». (М. И. Калинин)

Угомонить папину неуемную энергию – как с вилкой на танк или с граблями на бронепоезд. Не по силам даже маме, уставшей от смеха и развеселых надувательств. Какой там смех? Мама не умела веселиться без причины и, не разделяя восторг папиных фанатов, терпела папины хохмы со скорбным выражением лица. Чувство долга перед всеми и чувство ответственности за всех перетягивали чувство юмора.

Из-за гипертрофированного чувства долга мама была всем должна. На себя уже ничего не оставалось: ни времени, ни желания, ни сил. Как можно радоваться простым земным удовольствиям? Чему радоваться, если жизнь – исполнение долга?

Другое дело – объять необъятное для кого-то. Мама возилась со своими учениками, как Макаренко, Корчак и Песталоцци, вместе взятые, – улучшая успеваемость двоечников, вытаскивая хулиганов из комнаты милиции, спасая от родительского ремня, устраивая на работу, к хорошему врачу, подкармливая и даже улаживая дела сердечные. Она была запрограммирована всех обогреть, поделиться теплом. На это терпения хватало с лихвой, как у марсианина из рассказа Бредберри «Марсианские хроники», который помогал сразу всем, но физически не смог осчастливить всех одновременно.

Готовая на любые подвиги ради кого-то, мама не совершала оные для себя лично и к собственному мужу относилась, как строгая учительница к расшалившемуся ученику, которого вот-вот отчислят из школы за неуспеваемость, за неподобающее поведение и за прочие ужасающие прегрешения.

Мамины фразы выговаривались металлическим голосом и заколачивались словесным молотком, как гвозди в доску:

– Боже, мне завидуют все женщины. «Ах, Тамара Александровна, у вас такой муж… С ним не соскучишься!» Благодарю покорно! Лично я себе не завидую, я себе – сочувствую! Разве это муж? Это недоразумение! Разве это жизнь? Это сплошной первоапрельский розыгрыш. Я хочу нормального мужа, а не человека, с которым «не соскучишься»! Ты почему повесил в кабинете гинеколога Дозорного табличку «Образцовое рабочее место»? – нападала на папу мама.

– Тамарочка, я повесил две такие таблички: одну – у гинеколога, а вторую – у стоматолога. Доктора – довольны, пациенты – тоже, – честно признавался папа мирным голосом человека, не понимающего, в чем его обвиняют.

– А кого ты попросил сделать эти таблички?! Ты же наносишь урон репутации уважаемого молодого человека, педагога Ривкина Михаила Марковича, которому неудобно тебе отказать! – Мама защищала от папы моральный облик советской педагогики и советской медицины, а переубедить маму – так же безуспешно, как перенести зиму в лето.

Папа ловко выпутывался из обвинений, как Тарзан из папоротниково-лиановых джунглей:

– Тамарочка, ты ж понимаешь… Ривкин Миша – одессит, а все одесситы – приколисты. Я ему только идею подал, а он – раз! – и готово: изобразил, в рамочку поместил! Шустрый такой. Наш человек! Говорит, столь уникальные рабочие места грех не отметить по достоинству.

– Недопустимо выставлять себя на посмешище! Кругом и так кишат кошмары! Разве таким безответственным людям можно иметь детей?! Какой пример ты подаешь дочери? – нравоучительно негодовала мама, закипая, как манная каша, которая дуется пузырьками и вот-вот вылезет из кастрюльки.

Папа пытался держать оборону:

– Тамара, не сгущай краски! Девочка – живая и общительная. Зачем ты ее постоянно одергиваешь и запугиваешь? Ты доведешь ребенка до комплекса неполноценности!

– Надо же, какая беспечность! – продолжала забивать словесные гвозди мама. – Для тебя ничего не значат семейные ценности! Ты наплевательски относишься к тому, что скажут люди!

Иногда мне казалось, что в руках у мамы – не словесный, а самый настоящий стальной молоток с деревянной ручкой, которым она забивает гвозди с широкими шляпками в дерево, над которым уже поработал дятел. Временами молоток превращался в многопудовый молот, впору камни дробить. Лучше бы мама приняла расслабляющую словесную ванну.

– Почему тебя так волнует, что скажут люди?! – удивлялся непотопляемо-непробиваемый папа, даже не пытаясь изобразить раскаяние. – Пускай посудачат. Надо же им говорить о чем-то? Умей посмеяться над собой, тогда вообще все до лампочки.

– Ничего себе, «посудачат». Что ты наговорил Флоре Амбросьевне и Аделине Филимоновне?! – осведомлялась мама, приподнимая соболиные брови.

– Тамарочка, я просто проверял, как одна-единственная тайна при помощи одной- единственной женщины перестает быть тайной! И убедился, что лучше всех умеешь хранить тайны только ты! – отшучивался папа.

Ничего себе проверочка! Встретив на улице мою «мучительницу музыки» Флору Амбросьевну, папа мило поворковал с нею на тему женской красоты:

– Говорят, что французские косметологи умеют делать кремы. Все это – ерунда! Флора Амбросьевна, не верьте слухам! Мы, патриоты, знаем: лучшая в мире косметика – советская! Натуральная! Французы втихаря скупают наши кремы тоннами. Вы слышали, что они заключили секретный договор с нашей аптекой?! За каждую баночку отечественного крема, даже использованную, они дают две… нет, целых три упаковки нового французского крема! Хотите убедиться в этом прямо сейчас? Вперед! Вам, конечно, скажут, что понятия не имеют, в чем дело… Не сдавайтесь! Настаивайте на своем! Несите в аптеку пустые баночки – получайте полные!

Ах, да. Чуть не забыл главное. По особому блату, только для избранных, меняют еще и тюбики из-под помады. Старые – на новые! На французские! Больше двух – не дают, но я вам организую три. По блату! Предварительная запись – по особо секретному отборочному списку. Только для самых посвященных! Список – у моей жены Тамары Александровны, которая обожает все французское, но отлично умеет хранить тайны и будет молчать, как партизан на допросе…

От избытка полезнейшей информации глаза Трогательной Флоры увеличились вдвое, а уши-локаторы Аделины Филимоновны, которая подслушивала этот бред с расстояния трех метров, – увеличились втрое! Аделина Филимоновна преподавала пение в нашей школе и сольфеджио – в музыкальной, на остроту слуха не жаловалась и посчитала долгом подключиться к разговору:

– Я всегда знала, что выбрасывать ничего нельзя! Нет слов, как я благодарна…

Ноги сами собой несли ее к заветной аптеке, к французскому шарму. За ней устремилась Трогательная Флора.

Папа тормознул обоих дам на взлете и, придерживая за локоточки, проронил:

– Ой, что я наделал! Я, кажется, выдал большой секрет… Впрочем, вы же серьезнейшие благороднейшие дамы, я на вас полагаюсь, я просто уверен, что вы никому не ра…

Досказать не удалось. В одно мгновение Флору Амбросьевну и Аделину Филимоновну сдуло ветром в направлении аптеки. Вслед им летели папины предостережения:

– Только между нами говоря… и ни-ко-му больше!

Что произошло дальше, нетрудно догадаться, учитывая, что ближайшей подругой Аделины Филимоновны была биологичка Бронислава Арефьевна, а соседкой Брониславы Арефьевны – школьная медсестра Агнесса Гавриловна. Через кратчайшее время вся учительская, игнорируя протесты Тамары Александровны, дружно составляла список желающих приобщиться. И чем настойчивее отрицала Тамара Александровна, тем длиннее становилась очередь.

Бремя секретов отягощало непосильно. По самому секретнейшему секрету (сугубо конфиденциально!) – распределяли бонус! О-ка-зы-вает-ся, использованные лавровые листочки обновляют в райпотребсоюзе (именно там, и только там), а потом плетут из них веночки! Все посвященные в секреты дамы без стеснения охотились за лавровыми листочками в школьной столовой, вылавливая их из супа, солений и жаркого, чтобы обменять на целый лавровый венок.

И при чем тут мой папа? Не виноват же он, что у Трогательной Флоры и ее ближайшего окружения – недержание чужих тайн, а тайны для того и существуют, чтобы их никому не рассказывать. Кроме того, в устах такого импозантного мужчины любая навешанная на уши простая лапша типа «макарон по-флотски» приобретала изысканный вкус «болонеза». Отсюда и ажиотаж!

Теперь вы понимаете, почему мама была такой паникершей? Основания для беспокойства у нее-таки имелись, ведь папа уже совершил все мыслимые и немыслимые (ужасные, с маминой точки зрения) поступки и был на грани отчисления, а я пока еще не совершила тех жутких поступков, расплата за которые неминуемо настигнет меня, если я не буду слушаться маму.

Зачем очищать живой родник? Если его без конца фильтровать и дезинфицировать, он превратится в сосуд с дистиллированной водой. Моя правильная мамочка хотела, чтобы я шла по ее лыжне, смотрела на мир ее глазами, думала ее мыслями. И была прямой, как линейка, и предсказуемой, как транспортир.